Полёт на Сатурн (джен)

В лазарете народ будили не горном, а руганью.

— Вставайте, бездельницы! До двенадцати спать собрались? Марш на зарядку! Весь ваш отряд на ногах, одни вы храпака даёте! — прокричала медсестра и открыла занавески.

— Отряд? Они уже прилетели из космоса? — спросила я, продирая глаза, и лохматая после сна Танька скорчила мне зверскую рожу.

— Из космоса, откуда же ещё, — буркнула медсестра. — Им сегодня Марья Ивановна такой космос устроит, что они на Луну улетят. Быстро на площадку!

Мы оделись и пулей… эээ, пулями помчались делать зарядку. Ура! Все наши были на месте, стояли с ногами на ширине плеч и дружно двигали руками под счёт физкультурника: «Раз, два, три, четыре!» Словно ничего и не случилось. Хотя нет, вру. Как-то у них глаза у всех горели по-особенному, и переглядывались они не хуже, чем мы с Танькой и Бамой на допросе.

— Опоздавшие, пять отжиманий! — крикнул физкультурник, и мы послушно бухнулись в песок.

Отжиматься умела только Танька, я халтурила. А Бама вообще как легла, так и осталась лежать, трепыхаясь на своих тоненьких комариных ручках. Над ней заржали, и кто-то сострил:

— Председатель, какой пример своему отряду показываешь?

— Р-разговорчики в строю! — рявкнул физкультурник. — Ртищев, десять отжиманий штрафных.

С возвращением сбежавших жизнь в лагере мгновенно вошла в колею. Начальство успокоилось и позвонило милиции, что дети нашлись, а милиция позвонила родителям. Скандал отменили. Прорабатывание отложили на попозже, а пока делали вид, что первый отряд вернулся из запланированного похода и всё в ажуре. Но мы об этом пока не догадывались, мы знай отдувались на площадке, приседая и делая махи конечностями.

Едва закончилась физкультура и нас погнали умываться, как мы с Танькой накинулись на ребят с расспросами. Но в ответ все отвечали одно: «Самим надо было лететь!» — а некоторые, вроде Машки, ещё и языки показывали. Ничего не сказали и за завтраком, и за шахматами, и на баскетболе, только переглядывались да хихикали. Особенно важничал Игорь — ходил гордый, как индюк, и блестел своими круглыми очками. Где ему их только купили? Ведь все очки, которые продаются в оптике, квадратные. По блату, наверно, достали.

И Танька не выдержала. Когда мы всем отрядом рисовали стенгазету и Люся на минутку вышла, Танька громко обложила всех матом и потребовала:

— Колитесь, где вы целые сутки шатались!

— Мы тут за вас пострадали, между прочим, — поддержала я подругу. — Нас три часа допрашивали с пристрастием. А мы вас не сдали! Почти…

Чуть не лопаясь от самодовольства, они попереглядывались ещё немножко, и Игорь сжалился над нами:

— Ну что, расскажем?

— Расскажем!

— А лучше фотки покажем с Сатурном. Вон у Машки полная плёнка.

— Да это ещё месяц ждать, пока проявят.

— У меня есть копирка! — заорала Танька рыжая. — Можем плёнку под одеялом вынуть и завернуть. А Колька отнесёт в местную фотолабораторию, и уже завтра будут фотки! Посмотрим, какой там у вас Сатурн.

— Сатурн зэканский, — мечтательно сказала одна из Иринок, и по кабинету зашелестело: «А какие у него кольца! А как мы астероид успели щёлкнуть… А помните, как мы близко подлетели — как там пятна видно! Жаль, что плёнка чёрно-белая…»

О нас словно забыли. У Таньки отвисла челюсть, я тоже заскучала, и только Бама как ни в чём не бывало продолжала рисовать юных пионеров в углу стенгазеты. Рисование людей и придумывание текстов мы всегда сваливали на неё, потому что больше она ни на что не годилась.

— Вы чё, ребя? — кисло спросила Танька. — Сговорились, да?

— Понимаешь, — начал Игорь, но тут в кабинет вошла Люся, и мы все срочно организовали видимость работы.

У Люси на лице светилась затаённая радость, словно она приготовила нам сюрприз. Собственно, так оно и было.

— Все построились и на выход, в кабинет к начальнику. Газету потом доделаете, — звенящим голосом приказала вожатая и злорадно добавила: — Добегались!

В гробовой тишине мы вышли и двумя шеренгами зашагали на расстрел. Ну ладно, не на расстрел, конечно, но почти. Все понимали, что за Сатурн рано или поздно придёт расплата, поэтому на наших спокойных лицах читалась мужественная решимость и покорность судьбе. Надеюсь, что на моём тоже, хотя и лезли в голову всякие шуточки.

Нельзя во гневе была страшна. Эх, да что рассказывать? Вы просто вспомните, как на вас орала ваша любимая учительница, срывая голос и пугая колонией, и умножьте это на двадцать. Или на пятьдесят. Сегодня Нельзя была одна, без подмоги, но она и в одиночку прекрасно справлялась.

Начала она тихо, зловеще и издалека, рассказала опять свою биографию, как она в тяжёлые послевоенные времена пешком в школу ходила за семь километров в худых сапогах, а я, низко опустив голову, молилась Чуру, чтобы не брякнуть: «По морозу босиком к милому ходи-ила…»

Прорабатывание набирало обороты (красиво выразилась, хоть скороговорку учи). Голос Нельзи обретал мощь, и вот уже снова дрожали стены и дребезжали стёкла — какие они, однако, прочные в этом кабинете! Не дрожали только мы, закалённые средней школой и домашними невзгодами. Но, по опыту зная, что орущим взрослым нужны наши слёзы, несколько добровольцев дали ревака, чтобы спасти остальных. Начала Бама, к ней присоединилась Эрка, две Иринки и Нинка. От мальчиков был один Колька — вот уж не ожидала такой реакции от нашего прожжённого Парамелы.

Напугав нас всем, чем только можно, включая атомную войну, Нельзя велела отправляться на кухню и до конца дня там дежурить. Слёзы тут же высохли, и мы вприпрыжку помчались отрабатывать лишний компот.

Едва наступил мёртвый час и мы остались без надзора, Машка обмоталась двумя одеялами и на ощупь вынула плёнку, а потом на ощупь же завернула в Танькину копирку.

— Готово! — объявила она и с торжествующим видом продемонстрировала чёрный свёрточек. — В три слоя.

— А где хранить до завтра? Из тумбочки Алевтина вынет, — спросил кто-то.

— Да под матрасом, — сказала Машка. — Это же не жратва.

Все взгляды в палате были прикованы к плёнке. Вот она, разгадка тайны и ответ на наши с Танькой вопросы. Только бы Парамела справился с задачей! Мы скинулись карманной мелочью на проявку и печать, сдали деньги Машке, как хозяйке плёнки, и начали обсуждать последствия побега. О самом побеге говорили вскользь и по-прежнему ничего не рассказывали, но из недомолвок я поняла, что дело нечисто. По всему выходило, что Бама права и они на самом деле куда-то летали. Но так же не бывает!

Тут я вынуждена сделать лирическое отступление. Все детские фантастические книжки и фильмы, от Хоттабыча и до «Большого космического путешествия», всегда заканчиваются таким разочарованием, что хочется книжку об стену шмякнуть или запустить в телевизор ботинком. Чудеса детям, оказывается, не нужны, космос был не настоящий, и вообще нафиг все эти выдумки, давайте лучше будем интересоваться трудом и строительством социализма.

Почему-то все эти книжные герои, мои ровесники, с лёгкостью отказываются от всего сказочного и фантастического, радостно возвращаясь к трудовым будням. Сами отказываются! Заявляют, что чудеса им не интересны, а интересно только получать пятёрки и помогать стране. И мне каждый раз после этих книжек так паршиво делалось, словно обещали конфетку, а показали фигу. Ну неужели нельзя написать книжку, в которой осталось бы волшебство? Зачем его обязательно отнимать у героев, да ещё и утверждать, что они этому рады? Да я бы удавилась за возможность летать с помощью волшебной сумочки, как Вероника из румынского фильма, или творить чудеса с помощью сломанных спичек, как тот парень из книги «Шёл по городу волшебник»! И очень бы огорчилась, если бы этих чудес меня лишили.

А от фильма про космическое путешествие я просто взбесилась. Начиналось так интересно: звёзды, космос, приключения, — и вдруг такая разочаровуха. И все радуются. Надолго мне испортил настроение этот фильмец.

И вчера ночью, когда мы с Танькой шли в лагерь, я снова испытала это же разочарование, но теперь оно было в сто раз хуже, потому что дело касалось не книжки и не фильма, а наших друзей. А после их возвращения и болтовни про Сатурн я не знала, что и думать. Мне как будто вернули только что отнятую сказку. Вы, наверное, надо мной смеётесь, но я действительно была готова поверить, что они туда летали!

Настолько готова, что после мёртвого часа, когда продолжилось наше дежурство, подошла на кухне к Игорю, чистящему картошку, и в лоб спросила:

— Вы правда летали?

Он кивнул.

— Но ведь там же нет ничего, кроме подземки и развалин. Милиция вас там искала вчера и никого не нашла.

Игорь отложил нож и посмотрел на меня сквозь стёкла. Я ждала.

— Там кнопка. В стене, — сказал он. — Нажимаешь, и открывается второе пространство. В нём и станция, и корабль. А снаружи, ясное дело, только развалины. Если бы вход во второе пространство был всегда открыт, представляешь, что бы там началось? Входы охраняют. Даже чтобы кнопка стала видна, и то надо полдня ныть и договариваться. Я сказал сторожу, что мне надо с отцом повидаться, и только тогда меня пропустили.

— Прости, а разве твой отец… Не уехал?

— Уехал. Туда уехал, понимаешь? И со мной постоянно общается через входы.

— Кто это тут бездельничает? — пронзительно закричала повариха. — Ишь, воркуют, как голубки. Картошка сама себя не почистит!

Я поправила на голове колпак и ушла мыть посуду. Что-то со мной творилось не то. Я хорошо помнила поговорку про грабли, но этот болтун так складно всё расписал, что я опять начала ему верить. Получается, что я была в шаге от космического полёта, но сама же всё испортила? Ой…

Чтобы справиться с упадком сил, постигшим меня внезапно, я отпросилась и пять минут смотрела в кладовке на мир сквозь красную пластинку. Полегчало. Хоть бы пластинку у меня не украли. Тогда были бы сплошные крушения надежд.

Как-то я с этим космосом упустила из виду, что завтра суббота. Вместо Дня Открытых Дверей был объявлен прощальный костёр, а в воскресенье — закрытие смены, и чао-какао. Как-то даже грустно сделалось, когда я об этом подумала. Три недели вместе были, как одна команда, такие авантюры устраивали — и в запрещённом месте купались, и картошку ночью пекли, и запрещённые песни орали под гитару. Да что там — даже космический корабль угнали! Без меня, правда.

Начальство было радо до смерти, что беглецы вернулись невредимыми, и кроме дежурства на кухне, других наказаний не назначило. После ужина мы, как и все остальные, пели хором под баян в актовом зале, репетируя песню к закрытию смены, потом выложили шишками и камешками завтрашнее число перед своим корпусом — 30 июня 1978 года, и нас погнали на вечернюю линейку спускать флаг.

В девять мы смирно лежали в койках. До десяти нам расслабиться не дали: то Алевтина, то вожатая ходили по палате и заглядывали нам в лица. Танька рыжая забылась и оставила глаза открытыми. Ух ей влетело! «Такая-сякая, все спят, а ты не спишь! А ну засыпай сейчас же!»

В десять, едва дверь за Алевтиной захлопнулась, мы все как один вскочили и стали бурно обсуждать последние события. Только Бама спала, как младенец.

— Завтра после зарядки передам плёнку Парамеле, — планировала Машка. — И фотки будут уже в пять.

— А можно некоторые по две напечатать? — попросила Эрка. — Ту, с астероидом, и где мы все на фоне кольца.

— Потом напечатаем. Сейчас главное — проявить. Кстати, надо переложить, чтобы не помялась. — Машка заворочалась, запуская руку под матрас, а потом ясным голосом спросила: — Люди, кто это сделал?

— Что?

— Чего?

— Фонарём посветите, у кого есть!

В палате поднялся такой переполох, что меня чуть не опрокинули вместе с кроватью. Предчувствуя что-то нехорошее, я достала фонарик в светанула в Машку. Её лицо было искажено гневом, а в руке серпантином вилась засвеченная плёнка.

— Какой гад это сделал? — крикнула Машка.

— Может, из мальчишек кто? — предположила какая-то Иринка.

— Им-то с какого перепугу, — пробурчала Танька рыжая.

— Вожатая? Алевтина? Кто-то из других отрядов? — посыпались версии.

— Нет, это кто-то из нас. Больше никто не видел, где я плёнку спрятала.

— Я знаю, кто! — звонко закричала Танька третья. — Она! — и показала пальцем на меня. — Я видела, как она с дежурства на пять минут отпрашивалась.

— Ты что, с дуба рухнула? Я в кладовку бегала.

— Прям в кладовку? — подскочила Машка. — А может, в палату, чтобы плёнку развернуть?

— Точно, она, она! — послышались крики, и девчонки с перекошенными лицами начали наступать на меня. — Сама не полетела, а теперь ей завидно стало!

— Ты зачем плёнку засветила? — уперев руки в боки, напирала на меня Машка. — Тебе кто разрешил чужое хватать?

— Да не хватала я твоё чужое! Сама хотела увидеть ваши фотки. — Я с надеждой посмотрела на Таньку рыжую, но поняла, что подмоги от неё не дождусь.

— Что пялишься? — грубо спросила она. — Зачем плёнку засветила? Теперь мы не узнаем, где они были.

— И ты туда же, — обиделась я. — Не трогала я вашу плёнку!

— А больше некому, — сказала Эрка.

— Ща я с ней разберусь, — угрожающе прорычала Машка и полезла ко мне с кулаками. Мы сцепились и повалились на пол, и я вспомнила детские годы. Но только я собралась ей наподдать, как нам помешали.

— Это не она! — раздался тоненький голосок, и мы не сразу дотумкали, что говорит Бама. — Я развернула плёнку.

Нас с Машкой растащили. Я послюнявила оцарапанную руку, села на койку и не поверила своим глазам: Бама действительно заговорила вслух! Это было так чуднО, словно заговорил игрушечный ослик или статуя пионера перед воротами. А наша председатель отряда стояла и исподлобья смотрела на нас.

— Кто? — опомнилась Танька рыжая и схватила мой упавший фонарь. Бама ждала.

Думаете, передо мной кто-нибудь извинился? Нет, конечно. Все накинулись на Баму — правда, пока ограничивались только руганью, не распуская рук. Машка успела сорвать первое зло и поэтому не спешила кидаться в драку.

— Вот зачем? Зачем чужое схватила? — бушевала она. — Ты хоть понимаешь, ЧТО ты уничтожила?

— Отлично понимаю, — ответила Бама. — И поделом вам всем. Вы с первого дня только и делали, что меня дразнили. «Бама, сиди прямо!» «Бама, кто твоя мама?» В игры не принимали, председательство это дурацкое на меня навесили, даже в космос с собой не взяли. Вот и умойтесь теперь!

— Да мы ж любя, — сказала Танька рыжая и гоготнула, но никто её не поддержал. Стало тихо.

— Да я тебе щас глаза выцарапаю! — замахнулась Машка, но Бама не шелохнулась.

— Выцарапывай.

— Давайте ей тёмную устроим, — не очень уверенно проблеяла какая-то из Иринок.

— Устраивайте. Никто вас не боится.

— Ай да Байкало-Амурская Магистраль, — прошептала Нинка.

— В тихом омуте черти водятся, — сказала Эрка.

— Да пошла она. Больно надо, отвечать за неё потом, — пробурчала Машка, опустила кулаки и поплелась к себе. — Дура, такие кадры угробила…

— Спокойной ночи, — бросила Бама и залезла в постель.

Мы тоже разошлись по кроватям. Разговоры после всего произошедшего, понятное дело, не клеились, и скоро в палате все спали.

Кроме меня. Я лежала, смотрела в потолок и думала.

* * *

Вот, кажется, и всё, что я хотела рассказать. После того ночного скандала ничего интересного уже не происходило. Весь следующий день прошёл суматошно — мы убирали территорию, толклись в очереди к врачихе, чтобы взвеситься, укладывали свои вещи по чемоданам и рюкзакам, последний раз искупались в речке да ещё успели порепетировать с баянистом.

Машка раззвонила мальчишкам, что Бама засветила плёнку, и они, конечно, здорово рассердились, даже попытались наехать на виновницу, но Бама слово в слово повторила им то, что вчера сказала нам, и они остыли. С Бамой по-прежнему не разговаривали, да ей и некогда было: она писала письмо от имени нашего отряда тем ребятам, которые приедут в следующую смену.

Меня грызла совесть — не знаю, почему. Я просунула голову в рисовальный кабинет и сказала Баме:

— Хочешь, помогу с письмом?

— Нет, спасибо, — ответила она своим тоненьким голоском и продолжила работу. Я ещё немножко поглядела, помолчала и закрыла дверь. На нет и суда нет.

Наша стенгазета заняла первое место. В столовой опять был кисель. Белый. Я так и не научилась свистеть, зато выучила четвёртый аккорд.

В свободные полчаса я отловила Игоря и внаглую предложила обменяться адресами, чтобы писать друг другу письма. Он обрадовался и даже сбегал в мальчишескую палату за блокнотом и карандашом.

— Напиши свой адрес, — сказал он.

Я села на лавку, взяла карандаш, раскрыла Игорев блокнот и обалдела: на первой же странице красовался рисунок Сатурна с кольцами.

— Как красиво!

— На фото лучше было, — застенчиво сказал Игорь. — Жаль, что плёнку запороли.

Я перелистнула страницу и увидела множество математических формул, недоступных для моего ума. Долистав до свободного места, собралась написать свой адрес, но увидела на левой странице слово «Эра» и замерла в нерешительности. В каком смысле Эра? Новая космическая эра или… Или. Рядом с именем была фамилия, адрес и нарисованное сердечко. Я захлопнула блокнот и вернула его Игорю со словами:

— Знаешь, я, пожалуй, не буду писать свой адрес. Не хочу отнимать у тебя время, тебе и так некогда. — И ушла.

— Все, кроме тебя, написали! Даже Бама, — сказал он мне в спину, но не возвращаться же мне было с полдороги. Хотя, если Игорь действительно собрал все адреса, а Эркин просто оказался последним — тогда очень глупо получилось. Но я этого уже не узнаю.

* * *

Когда в половине девятого вечера в последний раз спустили флаг и отзвучала барабанная дробь, было гораздо темнее, чем две недели назад на танцах. И сегодня мы после отбоя отправились не по палатам, как обычно, а собрались на площадке. Вожатые нас построили и повели в лес, где заранее было подготовлено место для прощального костра.

Это оказалась большая поляна всего в сотне метров от лагеря, в центре которой стоял высоченный деревянный конус. Мы встали в круг, и вожатый — не Юра, а другой — произнёс небольшую речь и поджёг костёр. Пламя разгорелось очень быстро, и мы в восторге зашумели — неорганизованно, и нас тут же угомонили. По команде вожатых каждый отряд прокричал свою речёвку, а потом Марья Ивановна произнесла очень трогательную речь, как мы ей дороги и как она о нас заботилась. Не очень-то мы ей верили, ну да ладно.

Мы спели под баян «Взвейтесь кострами», а потом хором поблагодарили по очереди всех работников лагеря — организаторов, вожатых, врачей, поваров, баяниста и других. Костёр к тому времени уже прогорел, и Юра велел нашим мальчишкам подбросить в него дрова.

Было рассказано много стихов и спето много песен. Нас не ругали, наоборот, хвалили за то, что мы загорели и поправились. Не за то хвалили…

После торжественной части большое начальство ушло, и с нами остались одни вожатые, а с ними можно было держаться попроще. Круг распался, мы разделились на группки. Кто стоял, кто сидел, кто прогуливался парочками. Некоторые особо сознательные отправились баиньки, но таких было немного. Зашуршали газетные кульки с семечками. Умные люди принесли картошку и высыпали её в костёр, который уже не взвивался до небес, а горел себе потихоньку и трещал сосновыми дровами.

— А не сбегать ли за гитарой? — спросил Санька, и все пришли в восторг от этой идеи.

Пока он бегал, один из вожатых завёл речь о будущем. Все ли из нас выбрали свою будущую работу? Ведь работа — это самое главное в жизни, её выбирают раз и навсегда, поэтому заниматься надо тем, к чему душа лежит. Вожатый спрашивал нас, а мы отвечали. Удивительно, но никто не сказал: «Я не знаю», «Я ещё не решил» и тому подобного, каждый чётко знал, на кого будет учиться.

— Я буду учёным, — сказал Игорь. — Хочу проектировать космические корабли.

— Я буду парикмахером, — сказала Эрка. — Люблю делать людей красивыми.

— А я организую ВИА и буду бренчать в ресторане, — объявил Колька, и все засмеялись.

— А мне бы хотелось работать завсклада где-нибудь на текстильной базе, — призналась Танька рыжая. — Всегда своя копейка будет.

— Ох, какой меркантилизм, — неодобрительно покачал головой вожатый. — А ты, Вика?

— Мне бы хотелось… — я смутилась. — Не знаю точно, как называется эта профессия и что надо окончить, но мне бы хотелось работать начальником лагеря. Как Марья Ивановна. Чтобы пионерам было весело и интересно. Я бы не стала никого ругать за мелкие шалости, а танцевальных вечеров сделала бы побольше. И ещё мне хочется привести в порядок те развалины. Чтобы их достроили и довели до ума. Чтобы там был настоящий кинотеатр, а в подземке — детская железная дорога. Чтобы дети из лагеря каждый день туда ходили и катались на каруселях…

— Отличная идея! — похвалил меня вожатый. — И я верю, что у тебя это получится! А профессия, которую ты выбрала, называется педагог. Чтобы её получить, нужно отучиться в педагогическом институте. Кстати, мы — будущие коллеги! Может быть, и ты будешь проходить практику в этом пионерском лагере.

— Я только за, — ответила я. — В моём отряде никто не будет дразнить кого-то из-за имени. Да и вообще никто никого не будет дразнить. Я, если замечу такое, сразу объясню, почему это плохо.

Вожатый улыбнулся, как будто я неумело пошутила, и продолжил расспросы.

Санька тем временем принёс гитару, и стало совсем здорово. Сколько песен мы тогда спели! После вчерашнего я как-то не общалась с девчонками, между мной и ими появился какой-то холодок — да и немудрено: кому понравится, что на тебя возводят напраслину, да ещё кулаками машут? А сегодня во время костра мы снова болтали, как старые друзья, и пели хором. Не хватало только Бамы — она ушла после торжественной части. А то был бы Костёр всеобщего примирения.

Я знала, что навсегда запомню этот вечер. Было здорово! И пусть мне завтра предстояло читать стих на церемонии закрытия, а по возвращении домой — объяснять бабушке и родителям, куда делись пшеничные косы, в тот час у костра я чувствовала себя счастливой. Жизнь казалась бесконечной и безоблачной, и я была полна энергии для воплощения своей мечты. А если вдруг что-то пойдёт не так — у меня есть волшебная красная пластинка. Я просто посмотрю на мир сквозь неё, и всё снова станет хорошо.

Когда третий отряд распевал песню про тюрьму, к нам подошла Люся и страшным шёпотом сказала:

— О своём побеге чтобы никому ни слова! Поняли? А то будет позор на весь лагерь. И вас никогда и никуда больше не отпустят! И в ваших школах поставят «неуд» за поведение. И на учёт в милиции поставят. И в институт вам дорога будет закрыта. Все всё поняли?

— Поооооняли! — ответили мы, и Люся успокоилась.

Мы с Игорем переглянулись, и он вскинул к плечу сжатый кулак. Я заговорщицки улыбнулась в ответ: мы-то с ним знали, что секретность развели не из-за нарушения порядка, а из-за Сатурна! А Колька подошёл к вожатой и на ушко что-то спросил. Люся рассмеялась — я впервые увидела, как она смеётся — и ответила:

— Можно, конечно! С чего вы взяли, что она запрещённая? Обычная дворовая песня, — и ушла шептаться с Юрой.

А Колька нам подмигнул, взял у Саньки гитару, подкрутил немножко… И мы всем отрядом грянули «Парамелу»!

* * *

Эх, не велели об этом рассказывать… Но я же не умею держать язык за зубами!