Сезон безответственности (гет)

Дёрнул же чёрт свалить в лес от вожатой и утренних экзекуций. Причём на совесть убежал, чтоб хрен кто нашёл. А теперь заблудился и вынужден скитаться по лесу, терзаемый голодом и жаждой. Согласен даже на полную тарелку этой отвратной каши без сахара.

 

Уставший, я уселся в тени, чтобы перевести дух и собрать мысли в кучу. Взгляд лениво заскользил по окрестностям. Кругом сплошная незнакомая глухомань. Даже глазу зацепиться не за что. Прислушался: ничего, кроме жужжания-стрекотания насекомых и птичьих перекличек. Что-то свалилось сверху и почти невесомо упало на руку, отвлекая от старательных попыток вычленить хоть какой-нибудь звук, относящийся к человеческой цивилизации. Божья коровка. Крупная, тёмно-морковного цвета с чёрными крапинками неправильной формы.

Помню, однажды случилось в городе их нашествие. Все окна квартиры были в ползающих маленьких точечках, а открытая форточка сулила увлекательные полчаса уборки всей комнаты от разбредающихся по углам жучков. Но в основном божьи коровки скапливались в строго определённых местах, выбираемых ими по неведомому мне принципу. Издали это выглядело как пятна ржавчины на стенах домов, стволах и ветвях деревьев. Пугающее зрелище. А потом они разом пропали в неизвестном направлении.

«Что за дурацкие мысли и воспоминания без спросу лезут в голову? При чём тут это вообще?»

Моя гостья, потоптавшись немного по руке и сочтя меня скучным типом, улетела вверх, навстречу небу и солнцу.

Проводив её глазами, задержал взгляд на светиле, почти пробивающем сильными лучами листву над головой. Попытался припомнить, в каком направлении относительно него уходил из лагеря, и определить, куда теперь возвращаться. Но, к моему ужасу, на месте событий последних двух часов в памяти пусто, как на полках магазинов вечером тридцать первого декабря.

Внутри резко оборвалось и ухнуло вниз, расплескав неприятный холодок в животе. Я вскочил на ноги и метнулся куда глаза глядят. Пересёк цветущую солнечную полянку и подался в направлении, где, как мне показалось, лес менее плотный. Продравшись через кусты, свалился в неожиданно возникший на пути овраг, перепачкав при падении руки и ноги. А когда стал отряхиваться от земли и прелых прошлогодних листьев, снова увидел божью коровку, ползущую вверх по вылезшему наружу корню. Глупо, конечно, но я воспринял это как путеводный знак.

 

Вскарабкавшись на противоположный склон, обнаружил, к своему величайшему облегчению, тропинку. Воодушевлённый этим открытием, решительно зашагал вперёд. Куда-нибудь да выведет.

И вывела. Причём очень быстро. Заложив пару петель среди зарослей, дорожка упёрлась прямо в толстый ствол дерева. Однако, обойдя его кругом, продолжения тропы не нашёл.

— Ты откуда такой чумазый и заполошный? — донеслось сверху.

Я задрал голову в поисках источника голоса и оторопел: на ветке, привалившись спиной к стволу, вальяжно развалилась Двачевская. Зажмурившись на пару секунд, она как ни в чём не бывало широко улыбнулась, глядя на меня.

— Алиса? Что ты здесь делаешь?

Рыжая громко рассмеялась.

— Спорный вопрос, кто из нас Алиса.

Я недоверчиво посмотрел на неё, попутно оценив странную натянутую улыбку.

— По-моему, ты малость не в своём уме…

— Все мы тут не в своём уме — и ты, и я.

Опасливо глянув в безмятежно лыбящееся лицо Двачевской, сделал пару шагов назад.

— А как бы ты иначе здесь оказался? — произнесла Алиса в ответ на так и не высказанный вопрос.

— Где это «здесь»?

— Ну очевидно же — во сне! Если снюсь тебе, значит, я не в своём уме, а в твоём!

«Да уж, в логике ей не откажешь».

— Стало быть, я сейчас всё-таки в своём уме, если нахожусь у себя во сне.

Не хочу, но всё равно зачем-то поощряю этот бестолковый ничего не значащий разговор…

— Уверен, что ты сейчас — это ты? И снишься себе, а не кому-то другому?

«Ну, всё, пора завязывать с этой фигнёй».

— Скажи-ка лучше, в какую сторону мне идти.

— Это смотря куда ты хочешь попасть.

Продолжая странно улыбаться, Алиса указала взглядом за мою спину. Обернувшись, вместо приведшей сюда тропинки увидал торчащий прямо из травы столбик с указателями… очень странного содержания: стрелка в одну сторону гласила «В себя», а в противоположную ей — «От себя».

— Что за бред…

Я снова повернулся к Алисе, и она продолжила:

— Можешь уйти в себя, — рыжая выставила руку ладонью вверх, — или побежать от себя, — выставила вторую руку и подвигала ими, изображая весы. — А можешь никуда не ходить и остаться тут, со мной. Выбирать тебе.

— Хватит! Я хрен знает сколько уже брожу по этой драной глухомани, очень голодный, а теперь ещё и злой. Поэтому по-хорошему прошу: просто скажи, как вернуться в лагерь!

Алиса опять засмеялась, проворно спрыгнула на землю и быстрым неуловимым движением, по-кошачьи, оказалась совсем рядом, глядя в упор завораживающими янтарными глазищами.

— Проголодался? — она положила ладони мне на грудь. — Так съешь меня!

И с хохотом толкнула спиной прямо в траву.

* * *

Ощущение падения резко выхватило из липких лап Гипноса, а остатки сна разметало болезненным ударом всего тела о что-то твёрдое. Открыв глаза, нашёл себя в домике на полу подле кровати.

— Двачевская, стерва, ты даже во сне не даёшь мне ни капли покоя…

Я с досадой зажмурился и потёр ладонями веки. Вверху, прямо над головой, раздался негромкий щелчок, и комнату огласил истошный металлический визг будильника.

— Чёртов день сурка!

Выпутавшись из одеяла, утвердил себя в более-менее вертикальном положении, отключил будильник, показывающий полвосьмого, и смачно зевнул, хрустнув челюстью. Сонливость окончательно отступила.

Затекшие мышцы шеи грубо напомнили о себе отдающей в затылок болью. В висках отвратительно заныло, и вообще состояние такое… контуженное, словно на мне танк развернулся. Давненько с постели ничего подобного не испытывал.

Скомканная простыня собрана в мятую гармошку, свисающую с края отползшего к стене матраца, а подушка затолкана в самый угол меж стеной и изголовьем. Похоже, бегал и прыгал я не только в сновидении. Эта картина сходу напомнила о приступах лунатизма, бывавших у меня в возрасте лет пятнадцати.

«Не было печали…»

Главное — не отправиться во сне по девкам. Вряд ли их обрадует среди ночи моя полуголая, в труселях, персона. Доказывай потом, что просто так зашёл, без задней мысли.

Ещё раз зевнул и потянулся, расчёсывая пятернёй спутанные пряди. Пожалуй, к зеркалу до умывальников лучше не соваться.

* * *

Неспешно одевшись, подхватил банные принадлежности и отправился к раковинам. Заранее, чтобы не толкаться потом вместе со всеми в очереди.

Лагерь встретил висящими тут и там клочками утреннего тумана, неприятной промозглой влажностью в воздухе, затянутым молочной пеленой пасмурным небом и неестественной тишиной. Даже птиц практически не слышно — вся природа замерла в ожидании надвигающегося со стороны залива дождя.

Потирая покрывшиеся гусиной кожей руки, скукожившись, шагнул с крыльца на щебень. Холодная погода в сочетании с ледяной водой обещают очередную порцию непередаваемых ощущений.

 

Как не старался думать об отвлечённом, мысли мои опять сползли в старую надоевшую колею: об Алисе.

И вовсе даже дело не в том, что очередная понравившаяся мне девушка оказалась не про мою честь — к этому я привык. Обидно стало, что и здесь, в пионерском лагере, находящемся неизмеримо далеко от моего мира, моего времени, моей среды обитания, меня настигла карма клинического неудачника. Стоило только немного высунуть нос из панциря, как тотчас был осажен, дабы не забывал, кто я есть и где моё место.

И чем теперь заниматься до конца смены? Искать ответы — бессмысленно. Изображать и дальше из себя пионера — надоело. Пуститься во все тяжкие, предавшись саморазрушению — глупо. Остаётся только лечь и ждать. Ждать, когда пригонят автобусы, чтобы забрать нас.

Ведь, как и остальных пионеров, меня тоже должны куда-то отвезти.

Снова накрыли воспоминания о доме и прежней жизни. Они и раньше случались частыми гостями, но в этот раз что-то изменилось… качественно. Теперь я ощущаю, что готов отпустить прошлое, что не так уж там было хорошо, как мне хотелось раньше думать. А будущее сейчас уже не столько пугает, сколько вызывает осторожное любопытство. Впервые за много лет я чувствую, что не согласен с отведённой мне кем-то свыше ролью. Не хочу снова стать тенью себя самого из прошлого. Да вот только быть несогласным — это лишь полдела.

Одного желания мало. Надо барахтаться, проявлять себя, если нужно, даже глотки грызть и идти по головам, а для этого я категорически не приспособлен. И вот это теперь страшит гораздо больше, чем неизвестность. Ведь в прошлом не было ничего, за что стоит цепляться, а значит и терять нечего. Та, прежняя, жизнь не стоит даже всех этих мелких переживаний. Грядущая неизвестность — это хоть какие-то, но перемены, возможно, несущие с собой новый смысл жизни. И теперь я опасаюсь, что могу упустить нечто важное.

Как бы там ни было, за пределами лагеря меня ждёт мой персональный Ответ на главный вопрос жизни, вселенной и всего такого, который решит все проблемы Семёна Персунова. Надо лишь дождаться конца смены. Возможно, «Совёнок» — это только порог, крохотный тамбур перед чем-то поистине огромным, а я по ошибке уже принял его за целый новый мир.

 

За всеми этими, без сомнения, увлекательными размышлениями худо-бедно умылся, привёл себя в порядок и до побудки даже успел зайти в домик, чтобы вернуть мыльно-рыльные. Утренний горн застиг меня в дверях выдвигающимся на свидание с гранитным Гендой.

— Доброе утро! — передо мной возникла Ольга, наряженная в спортивный костюм. — Ты сегодня раньше всех, Семён. Молодец, исправляешься прямо на глазах!

Одарив меня мимолётной улыбкой, вожатая умчалась вперёд, а я проводил её свинцовым взглядом исподлобья.

— Что угодно, лишь бы вы улыбались.

 

Не успел я добраться до площади, как из репродукторов грянула нетленка Владимира Семёныча про утреннюю гимнастику. И, стоило только заиграть музыке, весь лагерь резко ожил, устремившись из домиков на улицу. Вслед за Высоцким разгоняя тишину, захлопали двери, всюду зазвучали голоса, восклицания, редкий смех — это пионеры отправились на зарядку.

Сзади меня догнали кибернетики, мы обменялись приветствиями и рукопожатиями. Мимо прошла библиотекарша. Сыроежкин сразу увязался за ней, пристав с нудной болтовнёй, и Шурик последовал за ним, снова оставляя меня с самим собой.

 

Одеты почти все схожим образом: в светлые футболки или майки, тряпичные кепочки или панамки, простенькие спортивные шорты голубого, синего или чёрного цвета, а также кеды или, изредка, простые кроссовки. Некоторые выбиваются из общей картины, щеголяя, судя по виду, иностранными вещами, как, например, Славя — на неё очень сложно не обратить внимание, когда она в этом будоражащем все самые низменные инстинкты наряде. И как только не мёрзнет по такой погоде, разгуливая едва ли не в чём мать родила.

Кивнув мне на ходу, активистка убежала в самое начало образующегося строя. С другого конца площади, теребя в руках полу футболки и старательно избегая взгляда в мою сторону, пришла Алиса, заняв место возле Лены. Позади неё встал я, а рядом тут же объявилась Мику.

— Доброе утро, Сенечка! — прощебетала она.

— Привет.

Только-только прозвучали последние звуки песни, а все пионеры уже построились в аккуратные колонны по двое. И всё за какие-то пару минут. Дисциплина, как в армии.

— Не видела тебя раньше на зарядке, — продолжила надоедать Мику.

— Ты не так уж много потеряла…

— Не любишь физкультуру? А мне нравится. Нет, спорт я не очень… а вот зарядка — это хорошо, помогает проснуться и взбодриться. Поначалу было трудно привыкнуть: в школе-то физкультура всего раз в неделю, а тут каждый день. Но потом втянулась и теперь уже не могу даже представить какого-то другого…

Под этим пулемётным огнём героически полегли остатки мыслей в голове, заглушённые омерзительно радостным трезвоном, под который невозможно даже поразмышлять о чём-нибудь своём. Не вытерпев, повернулся к болтушке и поднёс палец к губам.

— Тс-с.

— …начала дня.

Мику замолкла и виновато улыбнулась.

«Куда тебе ещё бодрости, ты и так мёртвого из могилы подымешь».

 

Ольга зычно поприветствовала нас:

— Физкульт-привет, пионеры!

Толпа отозвалась вялым, но внятным «До-оброе у-утро». Зазвучал новый голос, на этот раз незнакомый, мужской:

— Как всегда, зарядка у нас начинается с пробежки и песни!

Я отвесил себе мысленный фейспалм. Очередное утро, в которое всё, будто нарочно, складывается так, чтобы вывести меня из себя.

«Спасибо, только ваших пионерских песен я ещё с вами не пел! Что это за оригинал такой на мою голову опять свалился?..»

Приглядевшись, заметил среди вожатых физрука: малость субтильного вида черноволосого дяденьку в тёмно-синей олимпийке, чёрных трениках с тонкой продольной белой полоской и кроссовках. Если бы не висящий на шее свисток, вообще принял бы его за одного из пионеров — комплекцией физрук не шибко превосходит меня.

«Может, болел много в детстве…»

 

Пионеры поотрядно, начиная с нашего, пустились трусцой с площади по центральной аллее. Возглавили процессию Ольга и физрук, а остальные вожатые пристроились со своими отрядами.

— Запе-е-вай! — скомандовал новоявленный издеватель.

Все тут же отозвались незнакомой песней про зарядку и всё такое. Поскольку мне её слова неизвестны, свою вокальную партию я решил негласно делегировать Мику. Да она и так расстаралась чуть ли не за весь отряд. Хоть какая-то польза…

 

На веранде столовой никого, а в окнах кухни видно светлые силуэты поваров, подготавливающих нам очередную порцию гадкой овсянки.

У двери склада замерла кастелянша, держа в руках парящий стакан с чаем. Завидев нас, бабуля воодушевлённо приосанилась и по-пионерски отсалютовала. Даже не знаю, кто более глупо выглядит: она или взрослые лбы, распевающие детские песенки в восемь утра.

От склада свернули на пляж — серый и скучный, с холодным, влажным от росы песком, разлетающимся из-под подошв мелкими, рассыпающимися в воздухе комочками. Сандалии тут же забились им, а носки намокли. Я в очередной раз мысленно отругал Ольгу и весь белый свет в придачу за местные дрянные правила, вынуждающие бегать на холоде с мокрыми ногами.

Ещё и прохладный ветер с реки то и дело неприветливо поторапливает, гоняя по серой поверхности воды зыбкую рябь и шелестя листвой на угрюмо склонившихся ветвях деревьев.

По тропинке мимо душевых добежали почти до самых ворот. Заложив широкую петлю, развернулись и взяли курс на спортзал. Но надежда на зарядку в тёплом помещении пошла прахом, когда нас, после совершённого круга почёта, в конечном итоге загнали на плешивое футбольное поле, окаймлённое у самых бортиков травой, подорожниками, полынью и редкими соцветиями чахлого белого с розовым тысячелистника.

 

Наконец-таки процессия остановилась. К вящей моей радости, закончились и песнопения — их вскоре сменила бодро-торжественная мелодия, захрипевшая из стоящего на трибунах бобинника. Или запись уже заезжена настолько, что музыка в ней угадывается весьма символически, или это я слишком привык к чистому звучанию «цифры».

Нас рассредоточили по стадиону в несколько рядов так, чтобы мы не мешали друг другу размахивать во все стороны конечностями во время зарядки. По центру лицом к нам встал физрук, слева и справа от него расположились двое вожатых, а остальные, включая Ольгу, заняли позиции позади.

«Обложили, сволочи…»

 

— Руки на пояс, ноги на ширину плеч! — скомандовал физрук неожиданно глубоким и объёмным для такой комплекции голосом. — Приступаем: вращение тазом! Раз…

Все вокруг, кто во что горазд, принялись крутить задницами.

— Два…

С запозданием к ним присоединился и я.

— Три!

Впрочем, для заминки у меня есть очень уважительная причина, живописно разместившаяся в нескольких шагах передо мной — и у неё даже имя имеется: Славяна. Как и полагается отличнице ГТО, упражнение активистка исполняет старательно, задействуя все… группы мышц; вместе с тем совершенно бессовестно саботируя зарядку среди целой трети мужского населения первого отряда. Прозвучавшее с левого фланга сопение и деловитое покашливание Шурика подсказало, что и ему тоже ничто человеческое не чуждо и смотрит он сейчас явно не на лениво мельтешащий перед ним худосочный афедрон Сыроежкина. Хотя как знать…

Следующие несколько упражнений стали менее впечатляющими, но всё же не лишёнными зрелищности: выпады влево-вправо, взмахи руками, приседания и прочее — всё это было бы многократно скучнее без Слави.

А во второй половине случилось то, ради чего определённо стоило проснуться в полвосьмого и выползти в это гадкое утро на зарядку: наклоны вперёд. Тут уже фантазия моя окончательно вышла из-под контроля, уходя в разнос.

Гормоны натурально взбесились, разгоняя по всему телу электризующие волны. Внизу живота почувствовались зуд и приятное тепло, предшествующее естественным физиологическим реакциям на всё увиденное и представленное. Пришлось задрать взгляд к небу и подумать о чём-нибудь нейтральном: слишком уж непривычный, бурный отклик нашло в моём организме творящееся непотребство.

«Неужели я в семнадцать лет был настолько озабоченным?»

Как так жить вообще можно, когда в любой пикантной ситуации все мысли скатываются в одну и ту же сторону, мешая адекватно воспринимать мир.

Под созерцание эдаких красот зарядка пролетела почти незаметно, и я даже испытал лёгкую грусть, когда физрук скомандовал конец занятий. Сколько всего пропустил, оказывается, прогуливая это замечательное действо. Ещё и нагоняй получил — значит, вдвойне опростоволосился. Ничего удивительного, держу марку.

 

Пионеры дружно потянулись со стадиона. Хоть я и старался тщательно мешаться с неорганизованной толпой, чтобы не столкнуться с Алисой, выход из коробки всё равно один. Возле него она меня и подкараулила. Сделала робкий шаг навстречу, но сразу сникла, наткнувшись на стену напускного безразличия.

«Нет, рыжая. Не нужно это… ни тебе, ни мне».

* * *

Пока все толкаются в очереди к умывальникам, я, как самый умный и заранее умывшийся, предался законно заслуженному безделью на лавочке, наблюдая, как вожатые подготавливают линейку.

Погода окончательно и бесповоротно испортилась: ветер усилился и окреп, пригнав с реки едва осязаемую водяную пыль. Отчётливо повеяло осенью.

А кстати, интересно, какой сейчас месяц и число? За всеми делами я как-то упустил из виду этот момент. И, что примечательно, мне ни разу не попались на глаза ни газета или журнал с датой, ни календарь. Даже просто вскользь, между делом, никто не обмолвился об этом. Наверное, в пионерском лагере о таких вещах люди не задумываются. Нет необходимости. Это на работе надо следить за дедлайнами и вообще жить в обнимку с календарём, а тут — территория беспечного детства, где за тебя обо всём позаботились взрослые, и твоя задача — просто радоваться жизни. Счастливые часов не наблюдают.

Вспомнилась реакция Слави, когда я ей сообщил, что мне нужно ехать домой работать, и все последующие события, вплоть до укола «витаминками». Представляю, что она обо мне подумала тогда и каким диким я виделся в её глазах. А уж что я о ней подумал… теперь и самому смешно.

* * *

Выспренний линеечный официоз, как всегда, не задерживаясь, идёт мимо ушей. Ледяные касания рук стоящих рядом Шурика с одного боку и Слави с другого заставляют ужиматься в комочек и сторониться. Раздражает. Да и холодный ветер, забирающийся под одежду, отнюдь не добавляет приятностей всему происходящему. Хочется уже поскорее зайти в столовую, чтобы погреться и выпить тёплого какао.

От скуки занялся разглядыванием бетонных плиток и пробивающейся местами наружу травы. Можно было бы сейчас задвинуть что-нибудь банальное про вездесущие растения и их несгибаемую тягу к жизни, но я не буду. Ну лезут отовсюду сорняки — и хрен с ними. При первом же случае Славя, вооружившись верхонками и тяпкой, повыдергает их и выбросит в компостную кучу за складом — вот и вся тяга к жизни. Привет родителям.

 

Под самый конец отрядной летучки, когда я уже мысленно праздновал про себя завершение стандартных утренних пыток, Ольга решила докопаться персонально к нам с Двачевской:

— Семён, Алиса, не думайте, что вчерашнее вам так просто сойдёт с рук.

Остальной отряд отступил в сторонку, оставляя нас нос к носу с вожатой.

— В назидание лишать вас праздника, как я понимаю, не имеет смысла — вы только рады будете, поэтому вам поручается помогать Мику в его подготовке.

— Каво? — в один голос спросили мы, вытаращившись на Ольгу.

— Так! — вожатая подбоченилась, и её лицо приняло грозный вид. — Вы что, раздолбаи, на линейке ничего не слушали? Завтра или… — она бросила взгляд поверх наших голов на небо над заливом, — или послезавтра праздник — День Нептуна. Сегодня Мику будет заниматься последними и самыми ответственными приготовлениями, а вы — оказывать ей всемерную помощь!

«Она же это специально сейчас, да? Ведь специально!»

Я задрожал и медленно втянул носом воздух, пытаясь успокоиться, чтобы не сорваться на Ольгу прямо посреди площади при всём честном народе.

— Задача ясна? Вопросы есть? Вопросов нет! — подытожила она, явно очень довольная собой и своими организационно-воспитательно-репрессивными талантами.

Не дожидаясь горна, я побрёл в столовую, в очередной раз проигнорировав порыв Алисы заговорить со мной. Ольга что-то ещё произнесла мне в спину, но я уже не слушал.

* * *

После проведённого в приятном одиночестве завтрака, по уже сложившейся традиции состоящего в моём случае лишь из какао с бутербродами и варёным яйцом, вышел на крыльцо столовой, где меня и поймала та, кого сейчас меньше всего хочется видеть, после Двачевской — Мику.

— Сенечка, приходи через полчасика — мы будем в беседке возле библиотеки…

— Угу, удачи в обе гачи, — отмахнулся я, не останавливаясь.

— Сенечка?.. — растерянно пролепетала вслед Мику.

«Идите вы все… в задничку».

 

Бетон площади понемногу стал покрываться тёмными пятнышками от мелкого пока ещё дождика. Небо сменило молочный цвет на металлический серый, а над заливом, уже совсем близко, повисли тяжёлые тёмные тучи, обещающие в скором времени приличный ливень. Во всяком случае, очень хочется верить, что зарядит сильный дождь и загонит вожатую в домик, дав мне долгожданный покой хотя бы на этот день.

Самая хорошая погода для того, чтобы засесть в своей берлоге и немного пожалеть себя.

 

Приведя в порядок постель, достал из сумки телефон, поотключал в нём всё, что только можно, и снизил яркость экрана до минимума. В таком режиме оставшихся семидесяти процентов зарядки должно хватить по меньшей мере на пару дней приятного одиночества наедине с головоломками, коих у меня накачано с десяток — как раз на случай, когда нет электричества в квартире или надо куда-нибудь поехать.

Скинув сандалии, плюхнулся на кровать и погрузился в первую попавшуюся игру.

* * *

В дверь несколько раз уверенно стукнули, и кто-то тут же, не спрашивая, вошёл в комнату. Я взглянул поверх телефона на дверной проём: Алиса. Ожидаемо, пожалуй… Но зачем? Хотя ладно, пускай уж, не убегать же теперь от неё под дождь.

Помявшись на пороге, она прикрыла дверь и сделала шаг. Я выключил и отложил под подушку телефон; сел поудобнее, прислонившись спиной к изголовью.

Немая сцена продолжалась бы, наверное, ещё очень долго, но у меня кончилось терпение.

— Вчера ты была смелее.

Она глубоко вздохнула и, набравшись храбрости, присела на край кровати. Тщательно разгладила юбку несколькими медленными движениями. Посидела, пытаясь куда-нибудь деть неугомонные руки, пока не сцепила их, ещё раз вздохнула и упёрлась взглядом в свои сандалии.

— Я не хотела тебя обидеть и наговорила вчера глупостей, и поэтому пришла извиниться. Прости, пожалуйста.

Алиса произнесла всю эту тираду так, что сразу стало понятно: репетировала всё утро. Настолько заученно она прозвучала, почти скороговоркой.

— Тебе не за что извиняться, ты была абсолютно права во всём. Даже не представляешь, насколько.

— Прекрати, — разозлившись, она притопнула ногой и бросила на меня укоризненный взгляд. — Я совсем не это хотела сказать… я хотела… я не знаю, что на меня нашло.

— А как же твои слова о том, что ты всегда говоришь только чистую правду?

Алиса взглянула затравленно, её губы дрогнули и скривились.

— Зачем ты… так?

— Не парься, ни к чему напрягаться. Ну не сошлись характерами — бывает. Скоро смена кончится, мы все разъедемся и никогда больше не встретимся. Просто дайте мне…

— Ты не прав…

— Ой, да брось! Извинилась — ладно, молодец, я это оценил и зла на тебя не держу. Чего тебе от меня ещё надо?

Алиса дёрнулась, обиженно еле-еле поморщилась, но стерпела.

— Я просто хочу, чтобы ты правда простил меня и мы нормально общались дальше… может, поделали бы что-то вместе…

— Алис… я тебя правда простил, честное, мать его, пионерское, но что касается остального — не нужно. Мне это не принесёт ничего хорошего. Зачем я тебе сдался? У тебя же есть с кем общаться, есть парень…

— Парень?

Алиса резко повернулась и округлила глаза.

— Я видел фотографию.

— Какую ещё фотографию?

— У тебя их много с собой?

— Нет… одна, — Алиса напряглась и посуровела. — Ты в моих вещах шарился?

— Извини, так получилось.

Двачевская вскочила и ещё сильнее топнула ногой со злости.

— Да кто тебе давал право?! Это… это… личное!

— Никто не давал, — спокойным тоном согласился я. — Просто так случайно получилось…

— Как это у тебя получилось случайно залезть в мою сумку? — продолжила негодовать Алиса.

— Ну… мне было интересно. Это без какого-то умысла так вышло, спонтанно.

— Ну-ну.

Двачевская скрестила руки и, набычившись, отвернулась. Когда сообразил, что она опять зависла в своих мыслях, я тихонько позвал:

— Алис?

Мельком глянув на меня, она тут же снова отвернулась, пряча взгляд. Присела обратно на кровать, промокнула глаза концами галстука. Сцепила пальцы и заговорила, нервно выгибая сомкнутые в замок кисти:

— Если правда хочешь знать — расскажу. Но пообещай, что никому не скажешь. Даже Уля не знает… ну, не всё знает.

Я кивнул.

— Обещаю.

— Карточка и гитара — всё, что у меня осталось от моего отца.

«Отца?..»

Я прикрыл глаза и привалился плечом к стене.

«Вот же болван», — в сердцах заехал головой в стену. «Самый настоящий клинический идиот», — бум, висок отозвался тупой болью. «Получай, придурок. В следующий раз будешь умнее…»

— Ты чего?

Алиса оторопело уставилась, услышав третий удар головы о деревяшку. Теперь уже мне отчётливо захотелось провалиться сквозь землю. Я несколько раз мотнул гривой, мол, всё в порядке. Алиса окинула меня тревожным взглядом, но, поняв, что ничего страшного пока не случилось, отвернулась и продолжила сосредоточенно разглядывать свою обувь.

— Он военным был, мы тогда на юге жили, далеко. Та фотография очень старая, ещё со срочки, когда меня даже на свете не было. А потом, в семьдесят девятом, когда война эта сраная началась, его туда отправили. Я ещё малявкой была, толком ничего не отложилось в памяти о том времени. Помню только отца, прогулки, гитарные посиделки в парке или на природе, как он меня учил драться… в шутку, конечно, но мне нравилось, я в нём души не чаяла. Папина дочка была. Помню ещё, как дико тосковала, а он всё письма писал, обещал, что скоро вернётся, не успеем даже соскучиться. Да только через несколько месяцев… принесли нам похоронку.

 

Алиса замолкла и ссутулилась, опёршись обеими руками о каркас кровати, а я замер в непонятках, как реагировать на сказанное.

— Дай ключ.

Я в ответ промычал что-то нечленораздельное, попытавшись одновременно задать два вопроса сразу, подчиняясь сумбуру в голове.

— От домика. Пожалуйста.

Получив его, она заперла дверь на полтора оборота, оставив ключ в замке так, чтобы его нельзя было открыть с другой стороны. Прошла к окну, раскрыла форточку и уселась под ней на стол, водрузив ноги на сиденье стула. Достала сигареты, закурила и бросила пачку со спичками мне.

— А если придёт кто или запах учуют?

— Плевать, — глухо ответила Двачевская, стерев со щеки блестящую влагу.

«Плевать так плевать», — я вздохнул и вытянул сигарету. Алиса сделала длинную затяжку, замерла на несколько секунд и, запрокинув голову, неспешно, будто смакуя, выпустила дым в форточку. Так в молчании она докурила, выбросила окурок на улицу и вытряхнула из ладони пепел. Я курил медленнее, неохотно — скорее, за компанию, а когда Алиса закончила и с ногами забралась обратно на кровать, отправил наполовину недокуренную сигарету в форточку.

 

— После похорон переехали, — продолжила Алиса, обняв колени. — Нам дали комнату в семейном общежитии. Но это звучит только красиво, а на деле дыра редкостная: барак в фабричном районе какой-то жопы мира, которой я и название вспоминать не хочу. Хрен его знает, почему мы туда попёрлись… вроде бы, пригласили какие-то друзья, с работой матери помогли, подъёмных дали на первое время. Мать ничего толком не объясняла. Тогда я её впервые увидела пьяной. В уматину, до неузнаваемости. За знакомство пригласили посидеть, как она объяснялась потом. Да только в дальнейшем это всё чаще и чаще стало повторяться: сначала раз в месяц с получки, потом два раза, потом каждую неделю… Поперву она ещё пыталась какими-то поводами оправдываться, а потом забила. Бухала еженедельно все выходные напролёт, начиная с вечера пятницы. Я эту пятницу каждый раз ждала с содроганием, не зная, чем обернётся очередной запой. В хорошие дни её приводили, и она влёт вырубалась — это когда пойла было много и получалось накачаться вдрызг. Но чаще всего было хуже… Любой праздник, любой мало-мальский повод превращался в пьяный дебош, даже мой день рождения.

Повисла долгая пауза.

— Алис, тебе не обязательно… если неприятно — не надо.

— Ты же хотел узнать что-то про меня! — раздражённо огрызнулась та. — Что, уже не интересно? Понял, что такая, как я, тебе не чета, да?

— Не выдумывай…

— Можешь заткнуть уши! А я уже хочу докончить, раз начала.

 

На этом она снова надолго замолчала, теребя в руках снятый галстук. Обернула им палец, промокнула глаза и заговорила опять:

— Потом, короче… короче, вышло так, что я попала в опеку, и они стали искать родственников. Отец детдомовский был, и получалось, что другой родни, кроме бабки и деда по матери, у меня нет. Да только они не спешили меня принять. Типа, всегда были против отца, а мать от них сбежала, оказывается, и поэтому я для них нежеланная, сбоку припёка… Прямо так при мне бабка это и заявила, когда меня к ним привели. Короче, пока их опека уговаривала, меня на время решили сдать в пионерский лагерь. Так я впервые сюда, в «Совёнок», и попала — тоже посреди смены. Сутками торчала в домике, чувствуя себя всеми брошенной и никому не нужной. Когда не спала — ревела или пялилась в окно. Ни с кем не общалась, на улицу не выходила. Ольга Дмитриевна, тогда она была ещё простой вожатой, нянчилась со мной, как с маленькой, таскала мне кастрюльки с едой, потому что я даже в столовку не ходила. Настолько не хотелось вообще ничего… жить не хотелось. Вот она так вынуждала меня поесть… заставлять не заставляла, конечно, с ложечки не кормила — просто над душой сядет, в книжечку уткнётся и читает себе. Так с тех пор и езжу каждый год сюда по бесплатной путёвке от соцзащиты. Развлечение не из приятных, конечно, но с бабкой в квартире ещё хуже. Тут хоть отдушина…

— С бабкой? Они тебя всё-таки взяли?

Алиса хмыкнула.

— Да. С дедом даже потом стали ладить, он ништяк оказался, правда, подкаблучник. Это он мне первые уроки гитары давал. Ну, как мог — с его-то старческими пальцами шибко не побренчишь. Потом самоучитель и редкие табы где-то достал, чтобы я могла сама по ним учиться. А три года назад он умер. Бабка хоть и перебесилась, пока дед ещё жив был, но всё равно невзлюбила меня. А я даже не обижаюсь почти. Скорей бы свалить от неё в общагу или ещё куда. Смирилась уже, что никому до меня дела нет.

— Скажешь тоже. Ольге ещё как есть дело.

Алиса горько усмехнулась.

— И всё? Не густо.

— Ну ты ведь сама отталкиваешь от себя людей, а теперь обижаешься.

— Только не надо мне залечивать! — мгновенно взвилась Алиса, зло сверкнув опухшими от слёз глазами. — И так полный отряд зануд, теперь ты ещё туда же. Вот же дрянная смена выдалась…

— Как скажешь.

Алиса с шумом выдохнула и поджала губы.

— Не принимай на свой счёт. Просто есть тут одна любительница в душу по локти залезть.

— Славя?

Она кивнула.

— На второй день были, как всегда, посиделки, чтоб все познакомились, о себе рассказали… обычно я на них не ходила, но тут Уля докопалась: пошли да пошли. Ну, и сидим мы, короче, все рассказывают всякое про родаков, кто чем мается по жизни, а я слушаю всё это и как дура не знаю, то ли разреветься, то ли убежать, то ли всё сразу… Что я им расскажу: что сирота, что отца на никому не нужной войне убили, что мать алкоголичкой стала, а бабка спит и видит, когда я с её квартиры съеду? А эта белобрысая ещё скалится: расскажи, говорит, Алиса, не стесняйся… у нас же коллектив, все свои… ля-ля-ля. Хотела я ей там же популярно пояснить, где я этот коллектив видала вместе с ней…

Распаляясь с новой силой, Алиса сжала кулаки.

— Легко про коллектив втирать, когда родился с серебряной ложкой во рту. С папашей обкомовским мудлом, из-за которого тебя все в жопу целуют. А кому-то меньше повезло! Чьих-то родителей вот эти вот… на бойню посылали, отсиживаясь по кабинетикам… «интернациональный долг», видите ли. Жили, жили, и вдруг задолжали каким-то левым чучмекам ни с того ни с сего. Суки! И где этот сраный коллектив был, когда нас без отца в барак к алкашам поселили? Где коллектив был, когда мать спивалась, когда меня во дворе чморили из-за этого? Где их коллектив был, когда я из дома убегала от страха, что бухие урелы что-нибудь со мной сделают? Где их коллектив был…

Алиса ткнулась носом в колени и всхлипнула.

«Да что ж вы ревёте-то все из-за меня!» — я с досады сплюнул про себя и осторожно придвинулся к ней. Алиса повернула ко мне раскрасневшееся лицо и, скривившись, заговорила со злостью:

— А теперь оно лыбится и рассказывает мне про коллектив их замечательный! Как же я ненавижу этих лицемеров! Всем сердцем ненавижу! Вот почему одним всё, а другим — ничего? Где эта их справедливость, равенство, про которое они нам заливают всю дорогу?

 

Я тоже разнервничался и почувствовал, что сам готов расплакаться от бессилия что-либо сделать, успокоить её. Так и застыл на коленях посреди кровати, то ли бледный, то ли красный — не поймёшь, но по ощущениям явно не в лучшем виде.

Сначала хотел, но в итоге не решился возразить, что Славя-то ни в чём не виновата и что Алиса тоже несправедливо на неё взъелась. Слова мигом застряли в глотке, когда рыжая окончательно расклеилась и громко, навзрыд, заплакала, зарывшись в ладони. Тут уже следует как-то утешить, подбодрить, но у меня в такие моменты рассудок напрочь деревенеет, и хочется лишь поскорее убраться из неуютной обстановки. Поэтому всё, на что меня хватило — достать из пакета полотенце и предложить Алисе: даже не словами, а нерешительным касанием её руки.

— Спасибо…

Она приняла полотенце, а у меня сразу свалился с души камень, когда понял, что до истерики дело не дойдёт — Алиса сама сумела взять себя в руки и даже прекратила плакать. Я присел рядом, прислонившись спиной к стене. В комнате снова воцарилась напряжённая тишина. Так мы и просидели, наверное, минут десять каждый наедине со своими мыслями.

 

— Забудь. Зря я тебя всем этим бредом загрузила. Ещё и разревелась, как истеричка… теперь точно не захочешь больше меня знать…

— Да с чего ты взяла? Давай ты не будешь за меня додумывать, а?

— А сам-то!

Я сконфузился и замолк на полуслове. Алиса шмыгнула носом и робко улыбнулась, протягивая ко мне отставленный мизинчик.

— Ну что, значит, мир?

Вот как можно отказать этой милой, почти детской непосредственности? Конечно же, я растаял. Но едва ухватился за её палец, по лбу тут же прилетел чувствительный щелбан, отозвавшийся внутри черепа деревянным звуком.

— А это тебе за то, что лазил в моей сумке без спросу!

Только я раскрыл рот, чтобы снова оправдаться, как получил ещё.

— И за то, что вредничал всё утро!

Я ошалело уставился на Алису, а она тут же отвесила мне новый щелбан.

— И вообще, не думай, что теперь можно безнаказанно терять бдительность!

«Двачевская в своём репертуаре!»

— Ах ты, зараза!

Рыжая, увидав, что я уже тяну к ней оттянутый средний палец, чтобы отплатить за все три щелбана одним хорошим чилимом, спрыгнула с кровати и, на ходу кое-как подцепив носочками сандалии, с хохотом ретировалась к двери.

Сложенные по-турецки ноги запутались в шортах и одеяле, а я, в свою очередь, запутался в них и чуть не нырнул с кровати вниз головой. Алиса испуганно ахнула, но, увидав, что я всё ещё полон решимости отомстить и даже напялил обувь, молниеносно отперла дверь и, продолжая смеяться, выскочила из домика. Но, вместо того чтобы убегать, тут же взвизгнула и залетела обратно. Съёжилась, обхватив себя руками, зябко потёрла плечи. На рубашке и юбке проявились тёмные пятна от капель воды. Ещё несколько капель блеснули на её лице и руках. Только сейчас я услышал и осознал, что снаружи, оказывается, поливает, как из ведра.

 

Алиса растерянно посмотрела на меня, победоносно надвигающегося на неё, и тихонько пискнула:

— Сдаюсь.