Лемегетон (гет)

Я пронесу тебя над бездной,

Ее бездонностью дразня.

Твой будет ужас бесполезный -

Лишь вдохновеньем для меня.

— Александр Блок

«Демон»

Я находил неописуемую красоту в безумстве глаз великого царя Соломона, когда тот бросал в реку старый, разрисованный замысловатыми символами, кувшин. В тот момент не существовало понятия иерархии: растрёпанный мужчина стоял на берегу, босой и напуганный, а за его спиной сиял Вавилон — огромное царство, принадлежащее ему; в тяжёлом старом кувшине на дно озера падали короли, герцоги, принцы и простые легионеры Ада. Бог всегда особенно изощрённо наказывал гордецов.

Тяжёлый медный кувшин тонул медленно, и Соломон не прекращал дрожать всем телом, пока его тёмные очертания не скрылись под водами великого озера. Царь упал на колени и заплакал — но слёзы эти не выражали ни счастья, ни горечи. Это были слёзы животного ужаса, сковавшего мудрейшего из смертных перед лицами тех, кого он заточил в кувшин и бросил в воду. Я видел в его широко раскрытых, немигающих глазах раскаяние и покорность — он боялся и робел перед последствиями своих действий. Глядя на зеркальную поверхность озера, царь начал молиться Всевышнему. Он молил о прощении, молил о спасении души и о смерти. И Господь смиловался над ним — он умер.

В ту ночь Израильское царство навеки простилось с великим царем.

И вместе с ним погибла тайна старого медного кувшина, утонувшего в озере под Вавилоном.

Но не признающая никаких границ человеческая жадность возвысилась над спасительным замыслом Соломона. Много лет спустя вавилоняне нашли этот сосуд и, сочтя, что в нём золото, разбили его.

Так человек освободил семьдесят два великих демона Ада и подвластные им многотысячные легионы адских духов, разбив великую печать царя. Мир был спасён лишь потому, что каждый великий демон имел собственную сигилу, в которую был заключён и он, и его подданные. Древние вавилонские семейства поклялись хранить сигилы, не позволяя содержащемуся в них злу пробраться в мир живых. Но из семидесяти двух печатей лишь сорок одну удалось сохранить — тридцать одна была утрачена. Некоторые из них были спрятаны в разных уголках планеты, и слуги ада покорно ожидали человека, который их освободит. Некоторые, обманув своих хозяев, уже много веков бродили по земле, а по пятам за ними бродили страх и разрушение.

Проходили годы, столетия, эпохи. Древние вавилонские семьи покинули родную землю, Соломон был забыт, Вавилон пал, история, от которой зависела судьба человечества, превратилась в легенду, которую отец передавал сыну, а позже и вовсе была забыта. Великие рода угасали, а их имущество, среди которого зачастую находилась содержащая великое зло сигила, распродавалось. Великая миссия постепенно теряла своих деятелей, и мир так же постепенно тонул в собственной крови.

До конца девятнадцатого века совсем немногие заботливо сохранили свою историю. Я много лет наблюдал за семьей, которая с начала восьмого века нашей эры обосновалась в Японии и взяла себе имя Учиха. Древний вавилонский род, из которого происходила женщина, принёсшая в клан свою историю и запечатанное великое зло, давно угас. И именно эта семья поклялась закончить начатое и вечно хранить ужасную тайну.

В 1892 году Фугаку Учиха, узнав об местонахождении одной из сигил, перевёз свою семью в Новый мир. Америка в то время была синонимом новизны, открытий и свободы. Я любил эту страну, несмотря на то, что её жители, обретая свободу, предавались пороку. Их не нужно было принуждать — они грешили, не уступая самым ужасным демонам. И любили свой порок.

А ещё я любил семью Учих. Они так сильно отличались от каждого, кто когда-либо держал в своих руках древнюю печать. Люди давились гордыней, считая себя частью чего-то великого, но только не они. Учихи веками берегли свою ношу, изучали древние гримуары, делились знаниями с потомками и хоть и были потомственными гордецами, но гордость их никак не связывалась с сигилой. Они чтили свой род, свою историю и были достойными потомками своих предков.

Фугаку с двумя сыновьями — тридцатилетним Итачи и двадцатитрёхлетним Саске — предстал перед обществом Нового Орлеана в мае 1892 года. Вся местная знать пребывала в приятном оживлении из-за известия о переезде этой древней и очень состоятельной семьи в их город. А поскольку каждый из Учих был холост — Фугаку овдовел много лет назад, — они сразу же стали самыми желанными гостями в самых знатных домах.

Это было самое интересное поколение Учих. Фугаку свято верил в древние семейные предания, чем вызывал у младшего сына регулярное закатывание глаз, пока старший с почтением к интересам отца неодобрительно относился к не скрывающему своё презрение Саске. Они были подчёркнуто разными людьми, хотя внешне мало чем отличались. Все трое — высокие, черноглазые, темноволосые и прекрасно сложенные. Фугаку всегда коротко стригся, много часов проводил взаперти вдали от лучей солнца, от чего выглядел слегка болезненно, но не менее привлекательно. Он не слыл добряком, но и никто не мог назвать его неприятным: как и Итачи, он умело сочетал в себе чувство собственного достоинства, спокойствие и доброту.

Итачи носил длинные волосы, собирая их в низкий хвост. Он был выше всех в семье и выглядел бы здоровым, если бы не вечные синяки под глазами от недосыпа — он много учился, готовясь стать адвокатом.

Из всей этой компании сильнее всех выделялся Саске. Он был подчёркнуто красив и так же подчёркнуто горд. Люди любовались им, но чувствовали себя ничтожно в его компании. Он умел и любил красиво вуалировать своё презрение и преподносить его каждому, кто осмеливался нарушить его душевный покой. Саске отдалился от отца и брата после смерти матери, ещё будучи ребёнком, и с тех пор его общество — по молчаливому согласию — было признано невыносимым.

Он больше всех протестовал против переезда в Америку, высказав Фугаху многоминутную тираду-монолог о глупости его увлечения эзотерикой и демонологией, назвал того старым фанатиком, а Итачи — тупым подпевалой. Но всё же переехал вместе с ними, оставив в Токио единственного переносящего его дурной нрав человека — Узумаки Наруто. Последний, к слову, неделей позже присоединился к нему, решив погостить в их огромном доме в Новом Орлеане несколько месяцев.

— Хочу себе жену-американку! — авторитетно заявил Наруто, стоя у окна. Он глазел на гуляющих по улице девушек в модных летних платьях.

Саске лежал на полу, рассматривая потолок, отделанный в стиле эпохи Возрождения.

— Ну что за бред этот потолок, — вздохнул он и сморщил нос в знак отвращения, — Это как на грязную и немытую шею нацепить жемчуга.

— Ты когда-нибудь перестанешь ворчать? — засмеялся Наруто.

— Когда у моего отца появится вкус.

— Я знал, что эта комната будет твоей любимой, — произнёс только что вошедший Итачи. Он был обнажён по пояс, а в левой руке держал смятую белую рубашку. — Наруто, рад видеть.

Узумаки Итачи очень нравился, хоть и дружил он с Саске, поэтому эта встреча принесла ему большое удовольствие. Они обнялись, опустили ещё несколько шуток по поводу лежащего на полу брюзжащего эстета Саске и восхитились красотой потолка.

— А где Фугаку? — спросил Наруто.

— Уехал к одному коллекционеру, — ответил Итачи и тихо усмехнулся осознанию того, что Саске за его спиной уже наверняка корчит какую-то гримасу.

Наруто заметил и гримасу, и мимику Итачи, от чего громко захохотал, чувствуя прилив любви к обоим братьям.

Они не отходили друг от друга до самого вечера, ожидая возвращения опаздывавшего к ужину Фугаку. Бродили по новому дому, оценивая помещения и их отделку. Саске систематически ворчал из-за того, что очень ненавидел синтез модерна и каких-нибудь других течений. Итачи и Наруто добродушно отшучивались, уже давно привыкнув к подобному ходу беседы.

— Это мой кабинет, — сказал Итачи, приглашая в просторное помещение, которое было обставлено с большим вкусом. — Здесь ворчать не на что.

На эти слова рассмеялся даже Саске и принялся бродить по кабинету, пока Итачи рассказывал Наруто историю происхождения какого-то там раритетного пистолета в стеклянной коробке.

Весь стол был завален еще не разобранными бумагами, и Саске невольно остановился перед ним, рассматривая некоторые книги и рукописи. Его взгляд привлекла к себе небольшая стопка рисунков, очевидно, авторства самого Итачи. На них простым карандашом изображались очень жуткие картины: сразу на нескольких — уродливый кот с человеческим телом, играющий на трубе, и танцующие рядом с ним крысы; на некоторых — этот же кот, но верхом на, очевидно, мёртвой лошади, вокруг которой была целая армия крыс, играющая на разных духовых инструментах. Рисунков было много, на каждом изображалось это уродливое существо в окружении грызунов и других животных. Но лишь на одном из листов Саске разглядел человека — красивую девушку, с огромными глазами, пухлыми губами, маленьким носом и широким лбом. Её длинные ровные волосы прикрывали обнажённую грудь, а под ногами девушки толпились всё те же крысы с музыкальными инструментами. Она была красива настолько, насколько красивой должна быть женщина, чтобы привлечь внимание требовательного Саске. Он не мог оторваться от больших глаз, твёрдо смотрящих на него из-под широких бровей. Она вызывала в нём странное чувство желания встречи, да и примитивного животного желания обладать ею.

— Кто ты?.. — Саске сам не осознавал того, что говорил это вслух, — Где тебя найти?.. Кто ты?..

— Эй, ты что там нашёл?

Наруто среагировал на помешательство Саске и подошёл к нему, взяв у него из рук лист бумаги. Итачи остался на своём месте и сделался очень бледным.

— Ого, Итачи, это ты рисуешь такие пошлости? — Наруто громко и добродушно рассмеялся, на что тот ответил лишь неловкой натянутой улыбкой. Саске продолжал смотреть теперь уже на пустую руку и очнулся, лишь когда Наруто снова его окликнул.

— Ой, а это что за уродство, — тот взял в руки остальные работы и демонстративно поморщился. — Фу, это просто кошмар! Лучше рисуй голых красоток!

Он, будто бы не замечая атмосферы помешательства и угнетения, воцарившейся в комнате, громко засмеялся и продолжил бродить по просторному помещению, расспрашивая совершенно рассеянного Учиху о его вещах. Саске всё это время не сводил с того подозрительного взгляда.

А за окном тем временем погода, как это обычно бывает в мае, разительно изменилась: заметно потемнело, поднялся сильный ветер, начала блистать молния — город потихоньку готовился к сильной грозе.

Через несколько минут юноши покинули комнату и отправились в просторную столовую с кучей больших окон, где за накрытым столом уже сидел Фугаку. Вид у него был не то болезненный, не то испуганный — он смотрел в одну точку, постоянно что-то шептал себе под нос и казался очень-очень бледным.

— Фугаку! — Наруто с беспечным видом подлетел к нему. — Очень рад видеть, что ж вы опаздываете!

Но Фугаку не ответил, он даже не перевёл взгляд на Наруто и продолжал что-то шептать. Его сыновья, одинаково нахмурившись, подошли к столу и остановились за спиной Наруто.

— Отец, — позвал Итачи, но и на его зов никто не откликнулся. Юноши мрачно переглянулись, и Саске поймал себя на мысли о том, что здесь наверняка замешано семейное помешательство на оккультизме и прочей чепухе.

Он вечно свято верил в то, что все, на чей алтарь отец положил жизнь, — ненужные глупости. А рисунки Итачи послужили доказательством того, что и он сошёл на эту фанатичную дорогу, чем очень разочаровал и даже разозлил Саске.

— Отец! — зарычал Саске, и Фугаку наконец ожил. Он, будто бы испугавшись, подпрыгнул на стуле и испуганно посмотрел на сына.

— Арс... — Фугаку отчаянно пытался что-то сказать, но что-то будто сдавливало его горло, он глотал воздух открытым ртом, словно рыба, его широко раскрытые глаза начали краснеть и слезиться.

— Отец! — вскрикнул Итачи, упав на колени перед ним. Наруто поднял шум в доме, слышался многочисленный топот ног прислуги, кто-то уже был послан за доктором. А Фугаку продолжал задыхаться, будто от душившей его невидимой руки.

— Арс.. — он протянул руку, в которой крепко сжал главную ценность собственной жизни — ту самую древнюю реликвию: небольшой почерневший медальон, напоминающий круглую шкатулку, весь в мелких надписях и выцарапанных символах.

Саске стоял в двух шагах от Фугаку и пытающегося ему помочь Итачи и чувствовал, что не может двигаться. Он лишь смотрел в испуганные глаза и понимал, что отец обращается именно к нему.

— Арс... — он протянул медальон, а в глазах его была мольба о том, чтобы Саске принял эту вещь, — Арс... Арс Алмадель.

Произнеся эти слова, Фугаку внезапно перестал дышать и с грохотом упал на землю. Саске не замечал суеты вокруг себя, он не чувствовал ни горя, ни страха, лишь смотрел на сжатую в руке покойника побрякушку и всё ещё не мог пошевелиться.

Следующим, что запомнил Саске, был диван в гостиной, на котором он лежал, пока мрачные Итачи и Наруто смотрели на него, сидя на диване напротив.

Очнувшись, он быстро принял сидячее положение и вопросительно уставился на молчаливых юношей.

— Отец... — прошептал Саске, наконец-то вспомнив главное событие дня.

Итачи лишь коротко кивнул, а Наруто принял свой самый соболезнующий в мире вид. В последний раз его видели таким на похоронах своей матери. Разумеется, Саске сильно любил отца и чувствовал не менее сильную боль от осознания утраты. Но с молниеносной скоростью возникающие в голове вопросы сразу же отвлекли его сознание от скорби — произошедшее было слишком ужасно и слишком странно.

Но больше всего он не мог понять собственное состояние — его невозможность двигаться, минутное помешательство и провал в памяти. А теперь эти странные взгляды со стороны дивана напротив.

— Что со мной было? — спросил он.

Минутное молчание прервала яркая вспышка молнии и сильный гром, из-за которого начали дрожать окна. Наруто как-то странно поморщился и съёжился, а Итачи выглядел серьёзнее обычного. И оба они смотрели не в глаза Саске, а на его грудь. Он опустил взгляд и обнаружил на себе ту самую реликвию — старый медальон. По телу сразу же пробежала мелкая дрожь и вспотели ладони, а к горлу подступал приступ тошноты — ему хотелось сорвать с себя эту бесовскую подвеску и убежать от неё подальше. Но она почему-то ощущалась им как его собственная часть, и убегать от неё было — всё равно, что убегать от своей ноги.

— Как это...

— Ты нацепил её и проткнул мне руку вилкой, когда я попытался её забрать, — в доказательство своих слов Наруто поднял левую руку, демонстрируя перебинтованную ладонь.

— Я не... — ошарашенно бормотал Саске, — Я не мог... Господи, прости меня... Что за бред...

— Сними это, — твёрдо произнёс мрачный Итачи. Перепуганный Саске сразу же повиновался воле брата и отбросил подвеску подальше от себя — на столик.

— А ещё ты что-то шипел то ли на иврите, то ли на греческом, то ли на латыни, — продолжил Узумаки, — Я не эксперт, но это не нормально...

Саске, дрожа всем телом, вопросительно смотрел на Итачи, надеясь на опровержение слов Наруто, большого любителя тупых шуток. Но Итачи был мрачен и очень серьёзен, он не сводил взгляда с Саске и, очевидно, о чём-то усиленно размышлял.

— Я знаю... — осторожно начал Итачи, но замялся. — Я знаю, что ты человек других убеждений. Но я пригласил к нам священника. Отца привезут из морга где-то утром, организуем похороны завтра же... А пока что нам не помешает присутствие в доме духовного лица.

С этими словами он поднялся и вышел из комнаты. Наруто и Саске молча смотрели друг другу в глаза и потихоньку переваривали новую информацию. Учиха вечно клялся и божился, что никогда не заговорит со служителем церкви, но в этот момент он готов был самостоятельно броситься в объятия Христа, лишь бы произошедшее никогда не повторялось.

Он всегда относился к оккультизму с подчёркнутым презрением, посмеивался над отцовским помешательством и немым уважением Итачи. Но, оказавшись в этом странном положении, теперь ощущал себя беспомощным перед высшими силами куском мяса. Мозг даже не пытался найти рациональное объяснение произошедшего — на уровне ощущений и эмоций Учиха поверил в сверхъестественность ситуации.

— А что-то вменяемое я говорил во... Во время этого... — спросил он.

Наруто продолжал недоверчиво смотреть на Саске и, порывшись в неприятных и чертовски пугающих воспоминаниях, ответил:

— Что-то про то, что кто-то там что-то там тебе обещал... — он замолчал и, заметив недовольное лицо Саске, продолжил: — "Ты обещала. Ты поклялась" — ты это много раз повторил.