Год Кошки (джен)

Господин ушел в поход на все лето и увел с собой Шичининтай, но, оставшись следить за замком в одиночестве, Мадока вовсе не была обрадована.

В конце весны пришел ответ Сугиямы — и ничего не прояснил. «Единственным сокровищем, безвременно у него отнятым, — писал глава отцовских вассалов, — покойный господин называл тебя, госпожа. Если существует другое сокровище, похищенное у него врагами, мне о том неизвестно».

Очевидно, отец ее был до крайности скрытным человеком, не посвящавшим в свои замыслы даже самых преданных друзей. Эта скрытность и сыграла с ним злую шутку. Теперь, когда отец скончался, тайна его грозила скончаться вместе с ним. Замерев в растерянности, комкая в руках письмо, Мадока сказала в пустоту комнаты:

— Если ты хотел, чтобы я вернула твое сокровище, самое время дать мне знак. Шичининтай не будут со мной вечно — десять месяцев осталось моей власти.

Но знака не было, лишь кошачья голова смотрела на нее полными отчаяния глазами.

Как будто мало было неудачи с Сугиямой, вскоре выяснилось, что юная Амайя беременна. Мадока велела проследить, чтобы девушка ни в чем не нуждалась, однако сама видеть ее не хотела. Ей казалось, что, повстречавшись лицом к лицу с прекрасной Амайей, она острее почувствует собственное уродство.

В начале осени войско возвратилось в провинцию, однако и это не принесло Мадоке радости. С возвращением мужа пошли слухи, что на обратном пути он рассорился с Шичининтай, и Мадока ожидала, когда господин явится жаловаться на них. Добычи почти не везли — только знамена Кумагаи, которые господин думал торжественно сжечь на внутреннем дворе.

В глубине души Мадока надеялась, что прежде нее супруг захочет повидать Амайю, но ошиблась. Котояма Ичиро явился к ней на следующее утро после возвращения, и по неподвижному лицу его Мадока поняла, что он крайне сердит.

— Выйди, — коротко велел он Кимико и, когда та выскользнула из комнаты, обратился к Мадоке: — У прислуги длинные языки, и до тебя уже, наверное, дошли слухи о моей размолвке с Шичининтай.

— Дошли, господин. Но я не знаю, что послужило причиной ссоры, мне известно лишь, что на обратном пути вы…

— О, вскоре ты узнаешь. Твои наемники уже дали понять, что последнее слово за тобой, пускай оно будет последним и в нашем споре. Призови их — не всех, отравитель и Джакотсу были со мной, но остальные пятеро ушли с третью войска и творили что хотели. Пусть сами расскажут тебе, как все было — а ты решишь, справедливо ли мое требование. И да, — голос его сделался внезапно усталым, как будто только сейчас господин ощутил на плечах всю тяжесть совершенного похода, — оставь заискивать перед ними. Это жестокие грубые люди, сила — единственный язык, им понятный. Ни чести, ни подлинной верности. Твои попытки всем угодить делают только хуже, потому хотя бы раз в жизни прояви волю — и реши дело по справедливости.

Непонятно, какой справедливости добивался господин и как значительна была их размолвка, но обставил он все так, будто собирался вершить судилище. В большой зал снова собрали цвет воинства: были здесь и замковые самураи, и наместники из провинции — все, кто участвовал в походе и еще не успел вернуться в свои вотчины. Мадока призвала пятерых из Шичининтай — кого указал господин — и выглядели они ничуть не более приветливо.

Подойдя к возвышению, на котором сидели господа, наемники уже привычно преклонили колени, но Мадоке показалось, что этот жест предназначался скорее ей, нежели супругу.

— Что ж, все в сборе, — произнес господин суховато. — Тогда начнем, раз уж вы настояли, чтобы именно моя жена разрешила наш спор. Слушай внимательно, Мадока, и скажи сама, на чьей ты стороне. В середине лета я разделил свое войско и отправил треть его на восток, к городу Симада, сам же шел по западному пути. Отделенной армией должен был руководить Сакамото Йошихиро, но в самом начале дороги его лошадь понесла, и он упал и разбил голову и не приходил в сознание. Тогда два десятка воинов отделились от армии и вернулись с ним в провинцию, нынче он приходит в себя. Его заменил Сато Кеничи, доблестный воин и достойный человек, находившийся, однако, в неведении относительно моих приказов. Потому наемники возомнили, будто могут делать что хотят, оправдываясь моим повелением, — и, когда мы встретились в Симаде и выступили из города на восток, чтобы вернуться домой к началу осени, мое войско шло по выжженной пустыне, и нельзя было даже напоить лошадей, потому как все ручьи, что попадались, были засыпаны пеплом! Нам пришлось свернуть с пути и плутать в лесах, где хоть что-то уцелело, ибо пройти по следу, оставленному твоими Шичининтай, было невозможно.

— Какого черта! — не выдержал Банкотсу. — Ты обвинял нас в лености и сам велел не оставить ни единой живой души — мы и не оставили!

— Не оставить живой души и оставить выжженную пустыню — разные вещи! — возвысил голос господин.

— Огонь не делает различий, — отвечал Ренкотсу.

— Но ты-то человек, — возразил господин, — хотя, видят небеса, я начинаю в этом сомневаться. Впрочем, речь не о том. Мне бы казнить тебя за самоуправство, но тебе повезло — нынче я потребую лишь малости: твои копья, что раскладываются в огненное кольцо.

— Готов спорить, ты затеял это представление только чтобы получить их! — с досадой воскликнул Ренкотсу.

Господин словно не услышал его.

— Решать тебе, — обратился он к Мадоке. — Ты слышала, что произошло, и Шичининтай того не отрицают, а потому ты понимаешь, требование мое справедливо.

Мадока молчала. Меньше всего хотелось ей разрешать этот спор, теряя то хрупкое взаимопонимание, что установилось между ней и Шичининтай, или, еще страшнее, идя против воли мужа.

— Ну же, это простое решение, — раздраженно поторопил он.

Едва ворочая языком, Мадока произнесла:

— Ренкотсу, тебе следует подчиниться. Отдай господину что он просит, и впредь постарайтесь избегать самоуправства.

На миг злость исказила лицо Ренкотсу, и Мадока ждала вспышки гнева, но его тут же сменила холодная отрешенность, и она почувствовала с болью, как рвется между ними едва установившаяся дружба.

… Днем из деревни принесли пять странного вида предметов, похожих на помесь копья и узкой чаши — должно быть, именно о них говорил господин. Не в силах выносить стыда, Мадока ушла в свои покои и там бездумно водила гребнем по волосам. В замковом дворе тем временем готовились соорудить большой костер, чтобы сжечь знамена Кумагаи. Судя по тому, что костер готовили весь день, господин желал, дабы его триумф видели далеко за пределами замка. Ради приличия Мадоке следовало хотя бы взглянуть на него.

Когда они с Кимико вышли во двор, огромный костер уже пылал. Охваченные пламенем знамена Кумагаи были воткнуты по сторонам дровяного навала, как ветви дерева, а наверху, поднимая пламя к небесам — будто сложенный веер, будто чаши, полные огня — горели пять давешних копий. Жар костра чувствовался в полусотне шагов, и странно казалось Мадоке, что господин ее решил уничтожить знамена врага вместе с оружием союзника.

— Подожди здесь или иди в дом, если хочешь, — сказала она Кимико. — Только к огню не подходи.

Дочь послушно закивала. Она смотрела в пламя с таким восторгом, что ни о каком возвращении в замок не могло быть и речи. Мадока же покинула двор и спустилась в лежащую под холмом долину, к призамковому селу. Вина и стыд томили ее сердце, и она не знала, что скажет Шичининтай, когда увидит их. На миг захотелось повернуть обратно — в конце концов, они, вероятно, устали и уже спят — но стоило ей подумать об этом, как она увидела Ренкотсу.

Скрестив руки на груди, он неотрывно смотрел в огонь. Даже отсюда видны были горящие копья-чаши, светящиеся в ночном небе, будто хвост демонической птицы. Увидев Мадоку, Ренкотсу перевел на нее взгляд, но ничего не сказал.

— Я не знала, что он решит их сжечь, — осторожно произнесла она.

— Ну, ты велела только отдать копья, и я счел себя вправе не сообщать, как ими пользоваться, — прохладно отвечал он.

— Мне жаль. Я не должна была заставлять тебя.

— Да ладно. Что еще ты могла сказать.

— Мне следовало принять твою сторону.

— Оставь, госпожа. — Ренкотсу больше не смотрел на нее, но голос его немного смягчился. — Любому понятно было, что он на тебя давил. Тебе жить с ним много лет, а мы уйдем через полгода. На твоем месте я тоже уступил бы.

— Нет!

— Нет? — Он повернулся к ней, удивленный, как человек, при котором взялись отрицать очевиднейшую из истин.

— То есть да, но… Как вообще можно проверить его слова! Даже если он призовет свидетелей из войска, с которым вы выступили, те скажут что он велит!

— Твой супруг говорит правду, госпожа, — отвечал Ренкотсу. — Но какая разница, если идет война, на войне все средства хороши. Он сам велел не оставлять живых ни в городах, ни в селах, и меньше всего его волнует способ, которым это будет сделано. Он просто захотел мое оружие, вот и устроил это разбирательство.

— Я должна была заступиться за тебя!

— Ладно, неважно, — прервал он ее, — у меня остались чертежи. Послушай, госпожа. Дерево сгорит, но металлические части спиц должны уцелеть. Когда догорит костер, вели собрать их и принести мне.

— Хорошо, конечно, — быстро пообещала Мадока, радуясь, что может загладить вину и что он, похоже, не держит на нее зла.

Они постояли в молчании еще немного, а затем Ренкотсу произнес:

— Скажи, госпожа, ты никогда не хотела сделаться богатой вдовой?

Мадока изумленно вытаращилась на него. Но Ренкотсу смотрел в огонь, и выражения его лица нельзя было прочитать.

— Ты шутишь? — беспомощно спросила она.

— Конечно, шучу, — ровно отозвался он и, развернувшись, направился к дому.

И, хотя Мадока благодарна была за то, что он не выместил на ней обиду, казалось очевидным, что муж ее обрел в лице Ренкотсу смертельного врага.