Другой принц (гет)

Когда-то я был королем, а ты была королевой,

Но тень легла на струну, и оборвалась струна.

И от святой стороны нам ничего не осталось,

Кроме последней любви и золотого пятна.

(с) Наутилус

Брак Станниса с Селисой Флорент был неудачным, потому что Станнис решил поучиться на ошибках брата и сделать все как должно, то есть наоборот. Он взял в жены женщину хорошего рода, но из семьи, которая подчинилась бы ему и стала бы верно ему служить — и в этом Станнис не прогадал. Он специально взял в жены женщину строгую, не слишком красивую и богобоязненную — и вот тут грабли ахнули Станниса по лбу со всего размаху. Конечно, о леди Селисе никогда не ходили слухи, которые ходили о королеве Серсее, правда о коей оказалась потом хуже слухов. Но строгости и богобоязненности хлебнули не столько потенциальные придворные ухажеры, сколько сам Станнис, и легкомысленный брат Станниса Ренли говорил вполне справедливо, что Станнис идет на брачное ложе как воин на битву, но мог бы при этом брату и посочувствовать — характером Станнис был непохож на братьев, но и телосложение, и мужская сила были в нем те же. В довершение всего, Селиса, равнодушная, как и было задумано, и к мужским занятиям, и к красивым нарядам, решила духовно расти над собой, и то сжигала то, чему поклонялась, то поклонялась тому, что сжигала, а уж проповедников, сектантов, ворожей и магов в замке перебывала целая пехотная рота, и каждый изменял жизнь леди Селисы и ее кружка по-своему, но никогда не так, как это было нужно Станнису. Станнис был тверд характером и не дал леди Селисе погубить королевство, даже когда она притащила к больной дочери чудесного врачевателя, но, прослышав о выходке своего августейшего племянника, который, судя по всему, собирался жениться дважды, Станнис вполне этой идее посочувствовал, благо что и причина, отсутствие наследника, была у Станниса уважительной, и за судьбу рода Баратеонов Станнис тоже переживал.

Станнис решил не повторять ошибок прошлого и снова сделать все наоборот, а лежащие на его пути грабли в ответ на это только хищно позвенели зубьями и приготовили черенок, раз уж Станнис к тридцати пяти годам так и не заметил, что готовое платье покупают только нищеброды на базаре, а серьезные люди шьют его наново по своей фигуре, и не провел аналогии с семейной жизнью.

В тридцать пять лет глаз у Станниса по-прежнему был верный и даже стал еще зорче: как он и ожидал, красная жрица оказалась в постели огненной и безудержной, но справиться с ней было нелегко: одной реплики про «твое пламя едва горит» было достаточно, чтобы ее задушить, хотя Станнис наказал дерзкую женщину другим способом, на который она, собственно, и рассчитывала. Такое наказание Мелисандру к следующей встрече только раззадорило, а вовсе не сделало послушной, и побудило ее, к неудовольствию Станниса, к новым нахальным выходкам: нельзя сказать, что в тридцать пять мужчину можно шокировать мыслью, что оральный секс бывает обоюдным, но попыткой такового потребовать, сев на грудь, а потом выгнувшись назад, как стриптизерша на столе, — такой попыткой положительного и строгого в обычной жизни мужика удивить все-таки можно. Другое дело, если бы девочка Мелони, мило краснея, нашептала бы о своих непристойных фантазиях на ушко — тогда, может, все получилось бы и получше, и не пришлось бы ее наказывать, немного против ее воли, двойным проникновением, подключив к делу пальцы. А так мрачного по природе адмирала начали смущать мысли о том, что у служителей Рглора не то что нет целибата (что тоже красной жрице можно было бы недолго посимулировать, какой мужчина не обрадуется тому, что для него нарушают запреты), а что целибата у красных жриц нет совсем, и даже епитимья за распутную жизнь соблазнительно небольшая. А высшие силы, избавив Мелисандру от желаний производить окружающих в Азор Ахаи, живодерствовать и причинять разрушения, сдали ее Станнису, с удовольствием отряхнули руки и припечатали приговором «Дальше, мужик, ты сам», даже не смутившись тем, что закон сохранения энергии в грешном подлунном мире никто не отменял, и та энергия, которая раньше у Мелисандры уходила на околорелигиозные бесчинства, должна же куда-то теперь деваться.

Поединок продолжался и при свете дня: Станнис в свободные часы решил учить Мелисандру читать лоции и прокладывать курс, чтобы она поняла свое место ученицы, но утихомирить ее смогло совсем не это, а мимоходом брошенная Станнисом фраза: «В этом походе мы будем терять не корабли, а людей». «Он не Азор Ахай, — напомнила себе Мелисандра. — Он идет навстречу смерти, и, возможно, мне придется привести его корабль в Штормовой предел, а его останки — в усыпальницу Штормовых лордов». Ей было страшно и тоскливо, слишком пустым снова стал бы для нее мир без того, кто учил ее пить ром, спасал ее от страшных снов и единственный, кроме нее, знал ее старое имя и ее горькое прошлое. Наверно, в первый раз она подумала о том, что она дочь степняка и бывшая рабыня, а он ближайший родственник королей, который не обращает на все это внимание и ведет себя с нею даже лучше, чем мог бы вести с равной ему женой. Но таких мыслей хватило всего на одно занятие и одну ночь, и Станнис подумал, что его просто дразнят, давая ненадолго то, что он хочет, и снова ускользая. На втором уроке мореходства отвязная девчонка Мелони хулиганила и приставала, так что карту на столе пришлось немного помять, а перед третьим занятием у Мелисандры появились собственные идеи, о которых ее никто не спрашивал, и, чтобы корабль точно не лишился управления, она притащила за собой боцмана, квартирмейстера и младшего сына Давоса, который был еще и грамотный.

— Ты нас всех заранее похоронить хочешь? — разозлился Станнис, выпроводив пришедших моряков и найдя им работу, раз им нечего делать. — Или ты путаешь боцмана и лоцмана?

— Ну накажи меня, — развязно предложила Мелисандра и облизнула губы.

Давос воспользовался старым приглашением своего адмирала и навестил его в обеденное время, когда флот стоял на рейде к юго-востоку от Скагоса, выслав несколько кораблей к Восточному Дозору за новостями и за Диким огнем. С первого взгляда Давос заметил, что Станнис похудел, хотя и до этого Станнис был сухим и жилистым для своего возраста, и Давосу пришли на ум истории, слышанные им в молодости, когда его приглашали смотаться за товаром в Волантис. Давосу тогда говорили, что колдуний Волантиса следует сторониться, потому что они вытягивают из соблазненных ими мужчин мужскую силу, чтобы породить убийственные для своих врагов тени. «Либо все же зарежу ее к черту, либо хотя бы напугаю до заикания», — пообещал себе верный Давос, но потом приметил, что его адмирал скорее помолодел, чем постарел, да и у вышедшей к ним и вставшей рядом со Станнисом Мелисандры заострились скулы и под глазами легли тени от недосыпа. «Кхм, — подумал про себя Давос, догадавшись, что по мере продвижения флота на север погода становилась все холоднее, а ночи у адмирала все жарче. — Срамота! У нас вообще-то тут война. Хотя с другой стороны, говорят, в гражданскую его брат несколько недель прятался в Каменной Септе в борделе и даже излечился там от ран. Мало того, что перетрахал там всех девочек в несколько кругов, так еще потом и вылетел оттуда бодрячком, когда к борделю подошел бой, вломил паре дюжин солдат и полдюжине рыцарей и так и сбежал, не заплатив шлюхам. Может, Баратеоны от этого дела только сильнее становятся. Так сказать, они же и того, они же и крепчают».

Памятный кортик Давоса все же имел за столом успех, тем более что Давос нарочно отрезал им мясо и даже накалывал на него куски, пользуясь кортиком как помесью вилки и шампура. Мелисандра, не забыв опасного старого контрабандиста, к удовольствию Давоса немного пряталась за Станниса, а Станнис совсем не возражал, он любил Мелисандру слегка пугать и даже хотел одолжить у Давоса его кортик на один вечер. Без таких выходок с Мелисандрой было пока не справиться, она всегда хотела быть с ним наравне: отдавалась его рукам, чтобы получить свое удовольствие, и сразу после этого бралась за него на своих условиях; даже оказавшись на спине, то расслаблялась под ним, то обхватывала его, словно показывая ему, что не он ее контролирует, придавив ее к койке или к полу, а все-таки она его. Вот тогда и стоило ее напугать, как в третий или четвертый вечер, когда Станнис прижал ее к полу и коротко сообщил ей, что по старому пиратскому закону в каюту капитана в любое время может войти любой матрос. Мелисандра сжалась вокруг него, выгнулась, пытаясь посмотреть, закрыта ли по-прежнему дверь, или Станнис вжимает ее в пол на глазах у пары зрителей, а коварный капитан таким обманным путем получил свое: тугую горячую женщину, предназначенную только для его удовольствия и не смеющую в такой момент играть с ним в игры.

Первая ночь на рейде, с час от часу крепнувшим ветром, напугала скорее Станниса: его медноволосая бестия полезла рассматривать его легендарную татуировку, и каждая большая волна угрожала капитану тем, что ему откусят. «А вот и нечего постоянно дергаться мне навстречу! — думала про себя озорная девчонка Мелони, у которой были свои резоны подвергать своего мужчину такому испытанию нервов. — Лежи теперь тихонечко и призывай милость Владыки Света». Но морской волк Станнис все же ее перехитрил, уперся в переборки рукой и ногой и позволил ей побыть неторопливой и нежной, как южное море.

В последнюю ночь на рейде у Скагоса, когда корабли, посланные за Диким огнем к Восточному дозору, уже вернулись, и на палубах начали укреплять большие осадные катапульты, чье появление со стороны моря так ошеломило защитников Пайка десять лет назад, высшие силы снова обратили на Мелисандру свой взор, чтобы проверить, насколько твердо она встала на путь исправления, и без предисловий показали ей сон, который единственный мог сойти за шепот Великого Иного.

Во сне на голове Станниса была корона, а у Мелисандры были власть и колдовское могущество. Станнис убедился в ее силе, вынув из пламени меч Светозарный, который не переставал светиться и через неделю, а молитвенный костер показал Мелисандре, что именно в Станнисе возродился Азор Ахай, и именно ей досталась славная ответственность провести его к победе и воцарению над миром. Станнис во сне и в самом деле смотрел как король, ничто, даже родная кровь, не останавливало его на выбранной им стезе, и могущество Мелисандры, которая могла устранять его врагов с его пути, рождало в нем благоговение. Станнис возил за собой в своих походах жену и дочь, но некоторые ночи принадлежали Мелисандре и принадлежали полностью: плодом этих ночей становились жуткие тени, убивавшие врагов короля, и Станнис не дерзал вмешиваться в темный и приятный обряд, замешанный на влечении и страсти. Ее боялись, перед ней трепетали, Вольный народ за Стеной в угоду ей сжигал своих богов и предал Короля-за-Стеной, а Станнис по ее слову отправил бы в огонь даже свою дочь, лишь бы достичь обещанной Мелисандрой власти и славы и разделить их с ней.

— А провалитесь-ка вы все к синему дьяволу! — ответила своему сну Мелони, она за это путешествие понабралась от моряков больше, чем за все остальные, уж больно языкатую да бесшабашную команду собрал ее капитан. И новые воспоминания нахлынули на сон, еще не успевший прийти к кровавой для обоих развязке, и Мелони вспоминала, улыбаясь во сне, как она выигрывает у Стана их ночную борьбу, оседлав его и отпихивая, смеясь, его руки от своей груди, и как она ему проигрывает, разметавшись по скинутым на пол одеялам, и это, черт возьми, даже приятнее. Мелони снова видела, как она сидит, болтая ногами, рядом со старым матросом на рее, как она пьет со Станнисом ром, а потом ревет у него на груди, и как он называет ее наедине именем рабыни, ее старым именем, постепенно стирая прикипевшую к этому имени горечь и наполняя его воспоминаниями счастья и страсти, и насколько ему все равно, кем она была, только жалко ее немного, наверно. Правда, жениться он так и не обещал, и спящая Мелони нахмурилась, а потом махнула рукой: вернуться бы с этой войны обоим, а остальное ерунда.

— Ему не все равно, — шепнул ей кто-то, кого тронула ее любовь, и сон показал ей скрытый в сердце Станниса гнев, и горящий в честь нее Волантис, и горящий в честь нее Асшай, и Мелони проснулась счастливая, хотя и забыла последнюю часть своего сна, а кому-то на небесах опять нагорело за самоуправство, политическую близорукость и склонность к авантюризму и бонапартизму.

Самая последняя ночь была недалеко от мыса Сторролда, когда флот боролся с зимним штормом, в котором уже чувствовалась злая воля Иных, и Мелисандра уже не решалась заглянуть в огонь, чтобы не столкнуться там со взглядом Великого Иного, владевшего этими местами, и не увидеть раньше времени его жуткую армию. В огонь вместо нее смотрел Станнис, которого она застала перед жаровней в его каюте, — не смогла остаться одна, хотя и обещала себе сегодня ему не мешать.

Обещание свое Мелисандра сдержала: молча встала у двери, отвела глаза от огня — будь что будет, не возьмет она сейчас на себя ответственность за предсказания, и бремя знания о горьком будущем ей в такой момент уже не по плечу. Куда лучше простые человеческие мысли: Мелисандра подумала, что вот боролись они все это время, сколько уже на полу накувыркались, а ни один не сказал другому, что любит, оба скрытные и гордые. Теперь уже не скажешь, перед боем сердце должно быть твердым, а ведь в первый раз бы для нее это было, а, может, и в последний: если не даст ей судьба сказать ему «люблю» и оставит ей только статую над гробницей в склепе Штормовых лордов, то уже больше никому в своей жизни она этого не скажет, прожила она без этого почти тридцать лет, проживет и остальные.

Мелисандра опустилась на пол рядом со Станнисом, сидящим перед жаровней, села боком на пол и прижалась щекой к его колену, по-прежнему избегая смотреть в огонь.

— Ты веришь? — тихо спросила Мелисандра, и теперь это было уже уместно, а не как в первый раз, когда Станнис в ответ на ее вопрос промолчал и только рассердился: всех-то после первой же ночи тянет к нему в душу залезть, нужны они ему больно, не такой уж он отвратительный человек, чтобы ему даже выпить было не с кем.

— Рглор хороший солдатский бог, — ответил на этот раз Станнис. — Черное и белое, жизнь и смерть, мы молодцы, а они подлецы. Вот я привел свой флот на его войну и жду теперь от Рглора верности его части вассальной присяги, чтобы назвать его своим покровителем.

Это были гордые и, может, даже богохульные речи, уж месяц назад Мелисандра на такое рассердилась бы и объяснила бы Станнису, как надо верить в ее бога, но теперь она решила промолчать.

— Мальчиком я редко молился Семерым, — продолжал Станнис, довольный тем, что Мелисандра молчит и даже не смотрит ему в лицо, он редко говорил о подобных вещах. — Я не просил себе подарков и побед на детских турнирах, хотя, видят боги, Роберт досаждал мне своей удачливостью и ловкостью, как только может досаждать старший брат. Я сам исполнял свой долг и сам справлялся со своими проблемами, как должен делать хороший вассал. Я молился каждый день только одну неделю: когда мне было четырнадцать и мои отец и мать возвращались домой из Эссоса по зимнему морю. Их корабль разбился у меня на глазах в паре миль от дома, и их тела не нашли. А когда я второй год сидел в осаде в Штормовом пределе, ел крыс и считал, через сколько недель все мои люди умрут от голода, я уже не молился — но Давос пришел ко мне сам, а потом под стенами появился Эддард Старк, не дав себе времени оплакать сестру. С тех пор я верю Давосу и Старку и не верю в Семерых.

Станнис был хорошим солдатом и неважным богословом, но его стоило выслушать до конца.

— Поищи в пламени Лионеля, — велел он Мелисандре, и она сначала не поняла, что адмирал уже идет в бой, и потому он уже не просит и не спрашивает, а отдает приказы. — Мы должны сделать все, чтобы он вернулся с этой войны: он станет лучшим королем, чем стал бы я, не говоря уже о том, что по какой-то странной ошибке его наследником сейчас является ланнистерский бастард.

«Я боюсь», — чуть было не призналась Мелисандра, но все же подняла голову, закусив губу, и взглянула на языки пламени, а Станнис положил ей руку на плечо.

— Я вижу только метель и толпы людей, среди которых горит огонь, — ответила Мелисандра через несколько минут. — Это может быть что угодно.

— Значит, огонь действительно каждому показывает свое, — заключил Станнис. — Ваши жрецы, объясняя подвиг Азора Ахая, который убил собственную жену, чтобы получить непобедимый меч, говорят, что лучше, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Я не знаю, скольких они сами послали на смерть, а по моему приказу умерли многие, чтобы остальным досталась победа, и я так и не смог к этому до конца привыкнуть.

— Я вижу в пламени горящего короля, — добавил Станнис, немного помолчав. — Надеюсь, что Рглор заплатит верностью за верность, и сгоревшим у Сурового Дома окажусь я. Если погибнет Лионель, мы все начнем воевать друг с другом, вместо того чтобы воевать с Иными.

«Она и без меня справится, — подумал Станнис, чувствуя, как Мелисандра стиснула его руку. — Не плачет, не пытается остановить, не умоляет — она никогда не станет умолять».

А Мелисандра, сидя у его ног, горячо молилась злой и кощунственной солдатской молитвой, которая, если облечь ее в слова, скажет о том, что никто, даже бог, не вправе требовать от нее такой жертвы и не вправе эту жертву принимать, и что она швырнет и свою жизнь Рглору в лицо, если он посмеет отнять его.