Aeternum (гет)

Когда ни к чему не привязан, время приобретает особый оттенок. Все, что ты делаешь, становится похожим на эскизы — где-то краски больше, где-то, наоборот, меньше, и все перемешивается, накладывается один лист на другой. Воспоминания становятся очередными листочками в раскиданной по полу коллекции, и уже невозможно уловить, какой рисунок был сделан раньше, а какой — позже. В конце концов все это теряет значимость. Главное, что оно было, а в какой отрезок времени — есть ли смысл париться и вспоминать?

Рин, сначала трепетавший над каждым осколком своего многогранного и многопереломанного «я», теперь перестал волноваться по пустякам. Он берег в себе то, что считал нужным беречь, а остальное безжалостно отметал. Было правильно помнить, как за него отдал жизнь один знакомый-смертный, но неправильно — как ему сдачу недодали в киоске, такие воспоминания только засоряют разум и не вызывают ничего, кроме слабой задушенной обиды. При всем своем беспечном отношении к ситуации Рин был способен мыслить глубоко. Да и чутье у него было на интересные цвета, которыми можно было заполнять долгие черно-белые будни.

В этом городе было занятное построение. Весь он представлял собой змею — начинавшийся в одной точке, он дальше полз вдоль залива, с годами продвигаясь на новые территории. Потому сейчас имелось сильное различие между старыми, исконными частями города и новыми, построенными в последний век и ему предшествующий. Рин любил архитектуру; если у него могло быть увлечение, то им определенно было изучение архитектуры и искусства. Политика — вечно больная тема, история циклична и потому скучна, а вот искусство всегда многообразно и выражает одним своим существованием все глубинные стороны человечества.

Так что, придя в сей город, первым делом Рин принялся за исследование старого района. Косившиеся старостью дома, обновленные при Советском Союзе, но все так же рассыпавшиеся, сердито смотрели на него поцарапанными ветром окнами, стучали рамами и дверями парадных. В разгар теплого летнего дня, когда можно было никуда не спешить и просто наслаждаться жизнью, люди все равно умудрялись найти причины для спешки, и потому навстречу Рину постоянно кто-то показывался. Рин считал их, деля по категориям — по характерам и предположительному прошлому, а не по внешности или возрасту. Так было интереснее. Чем больше людей встречаешь, тем с ними интереснее.

«Надо бы устроиться на недельку в какое-нибудь кафе, — думал Рин, бодро, но неторопливо вышагивая по наполненным сиренью улицам. — А там посмотрим, быстро ли забудут. В таких местах всегда забывают быстрее. О, надо где-нибудь поближе к воде, чтобы видеть ее рядом!»

Он часто устраивался куда-то подрабатывать, пока не исчерпывался лимит знакомства. Обычно Рин даже выбирал занятия, связанные с людьми; сфера обслуживания пестрила вакансиями, а Рин умел пользоваться манерами и своим природным обаянием, так что его брали охотно. Какая разница, как быстро его образ улетучивался из памяти, если он успевал и поразвлечься, работая с новыми лицами, и денег заработать на ближайшее время? Рин давно как отвык загоняться по тому поводу. Если его что и беспокоило, так это ничего.

На деревянном заборе, мимо которого он проходил, висело объявление о каком-то благотворительном концерте. В таких тихих райончиках часто обитали пенсионеры и любители старой тематики, так что им музыка пришлась бы по душе; Рин, слушавший все и без разбору, заинтересованно остановился, на всякий случай откладывая в голове дату и место мероприятия. Еще один прекрасный вид искусства, ах. Будет неплохо этот концерт посетить, живая музыка всегда вдохновляет.

Гуляя с самого утра, Рин успел обнаружить целый ряд симпатичных элементов этого города. Он видел прекрасную старую церковь, нерабочую, пыльную, но хранившую еще гордый отпечаток старины — чудо, что ее не снесли в прошлом веке; Рин думал заночевать в ней. Еще он встретил в одном из дворов прекрасного кота, белого с рыжими пятнами и порванным левым ухом, очень пушистого, как ходячее облако, и такого же отрешенного от земных невзгод. К тому же, удалось наткнуться на кружок по рисованию, и Рин с два часа наблюдал, как ребята старательно копировали на ватманы деревянную часовенку в окружении ровно подстриженных розовых кустов. В общем и целом, тут Рину нравилось. Этот город был так же красив, как другие города, и по-своему уникален.

Отсутствие цели путешествия Рина никак не напрягало. Он двигался без четкого маршрута, а потому не боялся потеряться; благодаря же другой своей особенности ему не приходилось опасаться за свои здоровье и жизнь, так что свобода раскрывала Рину свои объятия и манила горячими летними лучами. Ах, в каком бы направлении ему идти? В какой бы оттенок окрасить сегодняшний день — тот, что скоро отступит в бездну, сохранившись лишь акварельным впечатлением, но не сохранившись смыслом? Рин хорошенько потянулся — светловолосый юноша в красной рубашке и черных джинсах, один абсолютно свободный среди тысяч закованных в повседневность. Действительно, куда же пойти, если пойти совсем некуда?

*

Герои историй начинали свои поиски с библиотек, и Элли понимала, почему не с Интернета — выдаваемые на запрос сайты советовали слишком большой спектр, начиная от заклинаний на латыни и заканчивая советами встать в бочку с лягушками в первый день новой луны. Да и что она в библиотеке может найти? Книги в жанре фэнтези о том, как герой оказался бессмертен и обрел в этом великий дар?

Регенерация Элли — это не чудо, это проклятие. Все, на что она рассчитывала, на глазах рушилось; девушка теперь даже не знала, что она такое, не то что как с этим жить. Элли, очевидно, не могла покончить с собой, и любые повреждения тела исцелялись сами по себе и против ее воли. Звучало неплохо, если не учитывать, что, вообще-то, для людей это не свойственно. Элли... не человек?

Автобус завернул, объезжая старый провал в асфальте, и салон едва заметно тряхнуло. Элли, не присевшая на свободное сидение, переносила качку стоя. Раньше ее быстро начинало мутить в транспорте, но теперь словно вестибулярный аппарат обновили — вытащили, прочистили и вставили обратно. Ее не волновали колебания опоры под ногами, и она не могла переживать о тошноте. И все-таки Элли бы обошлась без этих чудес.

Когда первоначальная паника поутихла, девушка постаралась взяться за ум и соображать здраво. Фактически, пока что она ловила только плюсы со своих «обстоятельств». Можно было не думать об осторожности, и ее здоровье никогда еще не было таким отменным. То, что она не смогла покончить с собой — пустяки; это нужно было только для проверки, так-то умирать Элли не собиралась. Куда больше ее беспокоило иное: можно ли назвать ее регенерацию бессмертием, и если да, то что с ней будет в дальнейшем?

«Что делать, если я перестану меняться? — судорожные мысли гулко бились вместе с сердцем. — Сколько я проживу? Может, это просто исцеление, которое не гарантирует долгую жизнь?» В свое время она начиталась книг, в которых бывали персонажи с вечными жизнями. Быть на их месте Элли точно не желала.

Солнце тянулось к зениту, белым плоским ореолом огибая ясное небо, подтеняя редкие, но густые и мягкие облака. Они висели выше крыш старого района, в который Элли ехала, и передвигались по куполу заметно — там, наверху, вовсю гулял ветер. Облака отражались в потертом окне автобуса; в мелких трещинках, выцарапанных кем-то довольно усердным, играли радужные блики. Лето снаружи было красиво. Пропитано пылью, стоявшей над дорогами, солнцем, до которого никак не могли добраться небесные туманы, людским гомоном — неотъемлемым дыханием города. Даже в тихих закутках человеческие голоса оставляли свои отпечатки. Помеченная до мельчайшего камушка территория, по которой вновь и вновь проходили, исчезая внешне, но оставаясь памятью.

Люди принадлежали городам или города людям? Элли родилась и выросла здесь, в этих местах. Она принадлежала им душой и телом, юное создание каменных лесов, в которых столько переплеталось и чужих тоже судеб; сложно было представить себя другой. Что же ей делать, чем придется жертвовать, чтобы узнать о себе правду? Элли же не придется уходить, верно? Она обязана справиться. Она обещала отцу защищать семью и не имеет права от клятвы отказываться.

На остановке Элли сошла, встретив кедами сухой асфальт. Залитые смолой трещины мерцали под открытым светом; переступая через них, девушка с длинными черными волосами, убранных в два низких хвоста, шагала по знакомым с детства улицам, не зная, куда они ее могут привести. Нужно было найти тихое место, уединенное, где ее не потревожат.

Но все-таки она чересчур задумалась — и оказалась на главном проспекте квартала. Цыкнув, Элли повертела головой, выбирая, куда свернуть; надо же так растерять внимание. Рядом, ожидая зеленый сигнал светофора, стояли другие люди. Обычно Элли чувствовала себя спокойно даже в тесной толпе, но с некоторых пор начала только напрягаться; она ощущала себя как никогда далекой от них, людей, не носивших такое же клеймо. Проклятие или благо, оно легло на сердце Элли кровавой печатью, она не знала, в чем его суть, но знала, что не сможет смотреть на окружение так же, как прежде. Все перевернулось, и небо теперь было под ногами, а земля — над головой, как гроб; Элли путалась в собственных терниях и из-за зарослей шиповника смотрела на проходивших мимо.

«Как же сейчас не хватает папы, — подумала Элли с тоской, глядя, как мальчишка-пятилетка дергал за рукав свою измотанную по внешнему виду маму. — Он бы точно сказал, что делать. Он всегда все знал!»

Отчаяние пекло нёбо. Элли подняла лицо, стараясь чувствовать что угодно вокруг, кроме себя, не зацикливаться, как всегда советовала школьная подруга. Краем глаза она заметила, что светофор загорелся, и тоже, безвольно влачимая толпой, направилась через белые полосы на серой дороге. Где-нибудь, где можно проверить еще раз. И проверять столько, сколько потребуется. Может, это только временно?

Зеленый сменился на красный, когда Элли завершила шаг, оставаясь на безопасной стороне дороги. И в тот же момент ребенок, вывернувшийся из цепких рук матери, бросился обратно, на проезжую часть, к оброненной красно-синей кепочке — женщина вскрикнула, поток автомобилей завизжал тормозами, в стеклянной витрине соседнего магазина отразился пестрый маленький силуэт на фоне со всей скорости несшейся машины... «Не успеет!» — подумала только Элли, развернувшись. И прыгнула.

Удар пришелся по грудной клетки, дав ей только крохотный, но осуществившийся шанс оттолкнуть мальчишку в сторону. Волна выбила дух, проломившийся вместе с вмиг вогнувшимися ребрами; потемнело в глазах, и Элли заглотила пыль вместе с тошнотворной болью, сковавшей ее и разнесшей в клочья. Ее откинуло как тряпичную куклу спиной в машину спереди, сбивая позвоночник; хруст разнесся по костям, левая рука перестала ощущаться, а крик со стороны прохожих усилился. Все превратилось в хаос.

Элли с трудом разлепила веки, исторгая целый водопад крови изо рта; деформированное столкновением тело тут же снова заработало. Серый от шока ребенок бежал к ней, забыв про кепочку — он был жив и не пострадал, только ударился коленками, а Элли — нечеловечески переломанная девушка — чувствовала, как вывихи и переломы вправляются. Она не умерла. И хотя люди обрывали линии скорой, а из автомобиля выскочил белый, как полотно, водитель, все это было напрасным. Она не умерла. Она даже не пострадала толком.

Платье превратилось в какие-то обрывки. Кровь с коленей и лица пачкала асфальт. Ребенок, не плача, но трясясь с ног до головы, склонился над Элли, и она через силу улыбнулась, с внезапным сожалением понимая, что он никогда, до конца своей маленькой смертной жизни, не забудет ее разбитое, искаженное лицо — того, кто защитил его, подставившись, но по невероятной причине не умер.

— Боже мой! — голосила подбежавшая женщина. — Вы живы?!

Это напомнило обо всем, и Элли вскочила на ноги, игнорируя визг. Она выглядела словно труп, она не могла (по законам биологии) даже выпрямиться, но инстинкт гнал прочь. Это секрет! Ее нельзя обследовать в больнице, она жива! Хромая, а затем пускаясь во весь бег на исцелившихся ногах, Элли мчалась прочь. Толпа отшатывалась от нее, снова шумели голоса — испуганные, недоумевающие, ошеломленные. А Элли бежала через них, через их нематериальные, отчужденные силуэты, бежала в крови и придерживая сломанное плечо с вывернутой неправильно рукой. Она нырнула с головой во дворы, только напоследок зацепившись взглядами с единственным, кто в этой толпе смотрел на нее. Именно на нее, а не на страшное обстоятельство. И, хотя Элли ничего не успела заметить, она запомнила только, что эти внимательные глаза были голубыми.

Как и небо над городскими крышами.

*

Ближе к обеду Рин свернул с переулков в сторону большего скопления людей. Интересно было, много ли молодых живет так далеко от центра города, легче ли им и что они делают в нерабочее время. Дети встречались тут довольно редко, как Рин запоминал, и он решил поискать детский сад или какой-нибудь развлекательный центр поблизости. Даже отыскал для этого проспект, вытянутый и прямой, как школьная линейка, а еще такой же размеченный.

Рин стоял на противоположной стороне и только успел руки раскрыть, ловя падавшее маленькое тело — мальчонка, еще не осознавший произошедшее, и Рин вскинул лицо. Как в замедленной съемке он наблюдал, как какая-то девочка — взлетевшие, как крылья, черные хвосты, упрямо сжатые до побеления губы, летнее простенькое платье с волнистым подолом — выскочила наперерез автомобилю, оттолкнув малыша. Так просто и так дерзко, бросая вызов самой жизни, нет, самой смерти — Рин застыл в восхищении.

И содрогнулся вместе со всеми, когда машина на полной скорости ударила в гибкое юное тело, с громким треском проламывая нутро. Фигурка была отброшена назад; тормоза истошно шипели; лопатками девчушка проломила заднее стекло другого автомобиля, тут же остановившегося, опала. Ее конечности вывернуло во все стороны и под неправильными углами, из-за приоткрывшихся губ тут же хлынула темная густая кровь, заливая платье и землю, разбитая часть лица с содранной кожей казалась сюрреалистичной.

«Умрет сразу», — подумал Рин, тысячу раз видевший гибель и не сомневавшийся в своем зрении.

Но — она подняла голову. И бесконечно живые глаза бездумно, еще не отказавшиеся от дикой боли в теле, окинули место происшествия. Девушка не умерла. И Рин, застывший в вечном мгновении, с внезапной ясностью заметил, как ее вывихнутая нога само по себе отодвинулась, вправляя коленную чашечку. Исцелилось.

Эта девчонка бессмертна!

Рин не понял, в какой момент по-настоящему поехала крыша. Он безмолвно смотрел, как истерившие люди скапливались вокруг, не смея приблизиться, а девушка тяжело дышала через зубы, окрашенные кровью, эту же кровь отплевывала. Страшно живая кукла с вывернутыми руками и ногами. Живая. Она осталась жива. Она такая же, как Рин!

Эйфория накрыла с головой. Рин метнулся в обход толпы, зная, что девушка сейчас не будет соображать — одурманенная произошедшим, она сможет только сбежать, но сбегавших Рин всегда умел ловить. Им надо поговорить, обязательно! У Рина, кажется, давно так не тряслись руки; приток адреналина он не контролировал. Ожидания оправдались: только встав на ноги, девчушка метнулась через людей, игнорируя вопли и даже собственную незавершенную регенерацию.

Рин относился к людям нейтрально, оценивая их именно через их поступки и из творения. Он любил искусство как выражение настроения и чувств, и не обязательно для того нужно было рисовать картины или слагать поэмы. Порой поступки — это тоже свой вид искусства, свое творчество, откровенное и дерзкое, направленное на что-то вне понимания наивной безликой толпы. На что же смотрела эта девушка, бросаясь наперерез смерти? На кого — на себя? Знала ли она, что ей нечего терять, кроме красивого платьица, теперь превратившегося в лоскутки, или ей просто неведом страх? Рина глодало любопытство, жадное и непривычное в своей яркости. Он очень давно не говорил на свою страшную тему, погребенную под именем секрета. Очень давно, даже забыл, когда в последний раз, а вот теперь появилась эта девушка, и Рин спешил за ней.

Умирать — это тоже искусство. Особенно отдавать жизнь за других.