Aeternum (гет)

В этот вечер Рин ждал ее не в самой церкви, а возле нее, и предложил прогуляться, раз такая приятная погода. Вечер действительно стоял замечательный: теплый и бережный, он обдувал горячим, но не обжигающим свежим ветром и терялся в длинных предночных тенях, шлейфом простиравшихся за ступнями. От детской площадки этих теней отходил целый ворох; они состязались друг с другом по длине, соприкасались очерками. Крашеные поверхности казались красными или золотыми, теряя иные цвета. Песок словно состоял из волшебной пыльцы. Баланс с черным прослеживался в каждом плавном изгибе.

Рин сидел на ступеньках в детский домик, похожий на уменьшенную копию замка. Резные зубья окружали главную башню, к которой шли дорожки, тоннели и лесенки. На комплексе там и тут виднелись следы песка — ноги игравших днем детей. Единственный живой элемент в этом спящем царстве был неподвижен; Рин смотрел на кусты, окружавшие площадку по периметру, и затененную сторону соседнего дома с плоскими окнами и прозрачными занавесками. Там, на сумеречной плите, уже зажигались первые лампы, давая сигнал остальным. Люди готовились к ночи. Они, как и все их сородичи, в основном предпочитали свет темноте.

Элли сидела на качели. Подвешенная на цепочках, качель поскрипывала при движении; Элли не считалась высокой, но все-таки не была ребенком, и ноги в кедах касались грунта. Девушка слегка отталкивалась носками и покачивалась туда-сюда. Под ней пока ничего не ломалось. А если и сломается, если Элли упадет — не страшно. Любые царапины сразу зарастут. Не имело значения, насколько они глубоки.

— Ты путешествуешь? — повторила Элли. В отличие от Рина она смотрела себе под ноги, а не вперед.

— Ага. Бываю в разных местах, вижу разных людей. Документы подделываю или пробираюсь без них. Это совсем не трудно, если знать, как. Со временем перестаешь привязываться к местам. Становится легче. Я видел своими глазами множество мест, в которых можно найти счастье, и это одно стоит всего.

— Но сам ты не нашел? — Элли подцепила носком камушек и отбросила. Он прокатился с треском по насыпи и остановился, принятый собратьями. — Ты выглядишь очень одиноким.

— Что поделаешь. О том, что я такое, не расскажешь каждому встречному, это может напугать или даже сломать. Люди не заслуживают такого наказания.

— Люди...

Рин говорил о них почти со священной любовью, как к чему-то трогательному относится созерцатель. Не причисляя себя к обществу, Рин жил свободно и непредвзято, ничего ни от кого не просил и не ждал, ни на что не опирался. Находясь среди людей, он все равно был изолирован. Тот, кто никогда не исчезнет. Тот, кто не сможет полностью отгородиться.

— Ты должна любить их, Элли, если не хочешь сойти с ума.

— Ты их любишь?

— Так, как получается. — Рин тоже казался золотистым среди общего сгорающего сияния. — Мы тоже несовершенны. Но у нас есть время, чтобы такими стать.

Солнце еще не полностью покинуло улицу, освещая пока внутренний двор, но вдоль ряда припаркованных автомобилей загорелись фонари. В полуразмытой синеве они смотрели на предметы вызывающе, напористо заставляя их сиять. Один из фонарей зажегся за спиной Рина, и теперь силуэт парня освещался с обеих сторон. Сам он — как мост.

— Бессмертие имеет много привелегий, — произнес Рин. Его тон звучал легко и ясно, не глухо, не скорбно. Но и не радостно. И все-таки он улыбался. — Ты можешь никуда не торопиться, а смотреть вокруг свободно, все слушать, все воспринимать. Пробовать разные вещи, не боясь ничего. Говорить со всеми, везде бывать. Можно узнавать много нового, ведь теперь возможности безграничны. Ты никогда не устанешь и никогда не постигнешь все на свете. Мир перед тобой — всеобъемлющ и жив. Он не даст тебе заскучать.

Элли слушала его, но между строк читала скрытое, бесформенное «но». Что-то, к чему Рин постепенно подбирался, и в его утешении звучала одна единственная печальная нота. Элли ждала, пока она прозвучит, почти с нетерпением. Даже повернула голову, столкнувшись с внимательным взором голубых глаз: оказывается, Рин уже долгое время на нее смотрел.

— Есть что-то еще, — сказала Элли тихо, уверенная в своей правоте.

— Есть, — признал Рин. Он больше не улыбался. — Нет смысла сближаться с какими-либо людьми, если они все равно скоро тебя забудут.

Солнце утонуло. Ночь упала на город протяжным раскатом, и во мраке фонари сами казались пламенными светилами. Окровавленное небо, зашивая багровые раны синими облаками, пыталось спрятаться от глаз.

У Элли побледнели губы.

— Забудут?..

Рин скрестил ноги и прислонился спиной к стенке, не сводя пытливого взгляда с собеседницы — последний истинный рыцарь в фальшивом деревянном замке.

— Сперва будут только легкие заминки, но затем пропасть начнет углубляться. Три часа — и тебе придется напоминать, что ты кровь их крови. Шесть часов — и они не смогут узнать тебя по фотографиям. Девять часов — не узнают и в лицо.

— Я могу постоянно быть с ними, — одними губами проговорила Элли. Ей мерещилось, что под ногами открылась черная дыра, глубокая и бездонная галактика, затягивала ее внутрь, дальше во мрак.

— Не можешь. Даже если будешь, не исчезают потребности. Всего ночь, в которую они спят, и на утро ты окажешься для них чужой. — Рин одними глазами просил ее выдержать. — Смертные не запомнят тебя, понимаешь? Для них ты существуешь только те мгновения, что с ними разговариваешь. Когда ты исчезнешь совсем ненадолго, тебя для них уже не будет.

Небо поменялось местами с землей, и внизу теперь россыпями сверкали звезды, тогда как сверху неумолимо давил холодный гранит, и там же, недостижимо далеко, плавилось магмой сердце планеты. Элли была такой же опрокинутой навзничь, вывернутой наизнанку, и душа ее, уязвимая до невозможности, трепыхалась в ладонях.

Элли усмехнулась. Затем засмеялась. Искристый смех все рвался и рвался, бился на губах, щекотал глотку и душил, пережимал горло, а она смеялась и никак не могла остановиться. Плечи тряслись, цепь качели ходила ходуном, а Элли истерила и билась, как пойманная сачком маленькая птица, разбрасывая оглушительно яркие перья и неправдоподобно веселые крики. Смех перешел в скулеж, и девушка закрыла лицо ладонями, точно моля спрятать ее от этого мира. От этого чтоб его проклятого мира.

Сегодня утром мама и Анюта вернулись домой, на другой конец города, оставляя Элли квартиру и обещая навестить завтра. Двенадцать часов уже прошло.

Она уже все потеряла.

— Попробуй, — посоветовал, почти попросил Рин. — Хотя бы раз. Иди к ним.

Элли кивнула. Пустота под ногами делалась почти невыносимой.

*

На том конце связи, проскрипев проводами и поколыхавшись сомнениями, ответили. Элли затаила дыхание, сама не зная почему — ей определенно было нечего бояться, да и разве не глупо, волноваться из-за простого телефонного звонка? Но пальцы сжимали с лихорадочным отчаянием ободок мобильного, и ток крови раздавался в ушах как симфония хаоса.

— Да? — послышался родной голос, искаженный качеством связи, но все еще безумно дорогой.

— Привет, мам, — едва дыша, сказала Элли. — Как ты?

Ей бы хотелось многое узнать, многое получить в ответ. До сих пор мама всегда была оплотом поддержки, целой крепостью, она помогала делами и советами, всегда знала, что и как менять, чтобы наладилось. Из этой ситуации и она могла найти выход, наверняка могла, и Элли, как слепой котенок, молила о поддержке, боясь, что ее не получит.

— Извините, — мама говорила удивленно. — Вы, должно быть, номером ошиблись.

Рука как будто онемела, и Элли медленно опустила телефон. Дрожь не касалась спины, нет; Элли сама состояла из дрожи, переплетясь с ней в единое и неразделимое. Она убрала телефон в карман джинсов. Прикрыла глаза. Сама того не заметив, споткнулась о подло лежавший на дороге камушек, но не упала.

Это сон? Если это сон, то Элли скоро проснется, правда? Ведь когда ты понимаешь, что происходящее лишь снится, ты выбираешься из кошмара. Пожалуйста, пусть все это будет лишь затяжным ночным видением, а не правдой!

Слишком реалистично. В лицо девушки бил прохладный и липкий воздух, сгустившаяся темнота вкрадчиво хихикала, выглядывая то из кустов, то из поворотов. Элли никогда не ходила по ночному городу одна, но теперь ей нечего было бояться и нечего было терять. Она неуязвима. В целом мире никто не причинит ей вреда.

«Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», — Элли шевелила губами, но с них не срывалось ни звука. Она не знала даже, о чем просить, слишком много слов и слишком много мыслей. Она бы распалась прямо сейчас на куски, рассеялась песком, разнеслась на миллионы молекул — только бы... «Пожалуйста, пожалуйста, я не хочу, не хочу, я не хочу быть такой, не хочу быть этим, не хочу всех терять...»

Она шла по направлению к дому, в котором родилась и выросла. Запасными ключами, оставленными мамой с утра, открыла домофон, скользнула в затхлую атмосферу родного подъезда, известного ей до последнего отколупленного кусочка штукатурки, до последней осечки в ребристых перилах. Не считала ступени — ноги сами несли привычное расстояние. Элли поднялась на второй этаж, ничего не видя кроме потрепанной, но все еще крепкой коричневой двери. И нажала на звонок.

Из недр квартиры послышались тихие шаги — Элли почти ощущала и видела их. Мама наверняка удивлялась позднему часу, но не забыла надеть пушистые домашние тапки и сказать Анютке подождать. И дверь открыла; Элли отступила, чтобы ее не задело. Собираясь со всей имевшейся храбростью, подняла взгляд на лицо матери.

Та растерянно улыбалась и ждала приветствия. Затем ее бледные, не накрашенные губы разомкнулись:

— Здравствуйте, вы наши соседи?

Сердца не чувствовалось.

— Я... да. — Это был больше вздох, чем слова, и Элли сама не понимала, что здесь делает. Зачем она тут стоит, чего пытается добиться, чего ожидает. Все же понятно. Почему Элли еще тут? — У вас нет... соли?

— Да, конечно. Анют!

Элли вздрогнула, как от удара. Холод затмевал сознание, топил в себе, и кроме стойкого озноба ничего в мире не было. Элли смотрела с порога через открытую дверь на тонувший в ярком освещении коридор, зеркало по левую сторону, проходы в другие комнаты по правую, шкаф для верхней одежды и подставку под обувь. Все это было бесконечно знакомым. Элли могла бы пройти здесь с закрытыми глазами, ничего не задев. Она дышала в одном ритме с этим домом и этими людьми, в них была одна кровь, одна плоть, они постоянно делились друг с другом теплом. Неужели это так просто — взять и перерубить? Неужели можно жестоко разорвать самую главную, самую естественную связь человека — связь с семьей?

Анютка принесла соль. Серые глазки (такие же, как у Элли) смотрели с любопытством, и она забавно навострила ушки, точно впервые видевшая незнакомого человека кошечка. Она держалась близ матери, но уже с расправленными плечиками, почти как взрослая. В горле встал ком; Анютка не узнала сестру, и Элли потрясло, насколько сильно это ее ранило. Больнее, чем правда из уст Рина. Больнее, чем незнание собственной матери. Элли больше всего на свете дорожила сестренкой, а теперь была для нее чужой — и это оказалось стократ хуже смерти.

Анюта нахмурилась, потревоженная чем-то. Она силилась вспомнить, но не могла. Элли почти выхватила банку с солью из рук матери, поблагодарила, чудом не сбившись на полуфразе, развернулась. Дверь за ней прикрывалась мучительно медленно, разрывая последние нити, вытягивая последнюю надежду, все тянуло и стонало, когда Элли оглянулась. Мама и сестра смотрели ей вслед. Анюта часто заморгала.

— Эта девочка похожа на меня, да? — сказала она удивленно.

Элли бросилась вниз по лестнице, спотыкаясь, воздуха не хватало, все вертелось перед глазами. «Папа, папа, папа!» — она, казалось, не помнила других слов. Бежала, рыдая, и со всей скорости, не различив в силуэтах подвижного, врезалась в крепкое, стройное тело, чьи-то руки схватили ее за плечи и вместо того, чтобы оттолкнуть, привлекли к себе. Элли уткнулась в шею, не сдерживая истошный плач, и мягкость и тепло на миг вытащили ее из отчаяния.

— Все наладится, милая, — шептал Рин, гладил ее по спине и путался пальцами в волосах. — Все наладится, обязательно. Ты привыкнешь.

Ночь подходила к середине.