Aeternum (гет)

Какой толк от бессмертия, коль мне

Так до смерти больно?

pyrokinesis x zygomaticus — царство бессмертное

— То есть ты не знаешь, сколько таких, как мы? Не очень здорово. Может, где-то есть целые кланы. Может, они держатся вместе.

— Нет, не думаю. Из слов того бессмертного, который меня нашел, лучше хранить в одиночестве свое проклятие: он выражался так, словно повидал гораздо больше, да он и был старше меня раз в пять или в пятнадцать.

Они сидели в кафе. Уличное, выступающее фигуркой «Тетриса» на ровную гладь тротуара, оно окружалось плетеной оградой и прикрепленным к ней вытянутыми горшками и кадками. В них ютились, толкаясь яркими бутонами, небольшие красочные цветы. Элли узнала анютины глазки, вздрогнула и поспешно постаралась отвлечься — как раз официант, пока не успевший клиентов забыть, принес напитки. Перед Рином поставили прозрачный высокий стакан с апельсиновым соком и ядовито-голубой трубочкой. Перед Элли — аккуратную чашечку крепкого кофе без молока. Кофеин, как и любые наркотические вещества, будет действовать, но недолго, говорил Рин. Толком повлиять на твое здоровье теперь нельзя, говорил Рин. Рин говорил много, но Элли все равно не могла на его словах сконцентрироваться, хоть и запоминала их.

Рин светлыми бесстрастными глазами смотрит на людей, проплывающих мимо — такие же фоновые, но каждый из них в собственной пьесе главной роли. История Элли и Рина — единая трагедия, не связывавшая, как должны все правильные рассказы, а разрушавшая, разбивавшая прежние узы, перерубавшая чувства, будто те ничего не значили. Ни указания ролей, ни постановщика, и декорации безудержно живые, тогда как главные герои безудержно вечные.

«Ненавижу жить», — подумал Рин и сам испугался своей мысли. Если он потеряет любовь к миру — последнюю ниточку — он станет ничем не лучше того человека. Абсолютно оторванный и абсолютно пустой. Рин еще хоть как-то жил, дышал реальностью, пусть и немилосердной, но такой прекрасной; терять еще и это...

А Элли смотрела на небо. С их места было видно лишь его кусочек: серовато-голубое, внезапно решившее натянуть на себя облачный плед с прорехами, в которых просвечивало солнце, оно казалось высоким. Слишком высоким, чтобы дотянуться. Если пойдет дождь, не бессмертные коснутся его первых капель, но и последние примут не они, а земля.

Глядя на Элли, юноша улыбался — старался добавить в выражение сочувствие, но больше была заметна робкая радость. Простая радость тому, что он сидит с другим человеком, разговаривает, что человек его помнит. С самого утра, когда Элли, проснувшись лицом к Рину, увидела сияние его глаз, она не могла выкинуть это из головы.

«Рин не пересекался с другими. Значит, он всегда ходит один? Насколько же тебе одиноко, если ты даже сидеть рядом с кем-то считаешь благом?» — Элли вновь и вновь возвращалась взглядом к спутнику. Они ушли вместе — без особой цели. С утра Элли могла только молчать, каждое слово давалось с трудом. Рин не тревожил ее, соль на рану не сыпал. Но оба понимали, что рано или поздно разговор начнется.

Кофе обжег язык, но боль быстро стихла. Элли не добавляла сахара, хотя его принесли на отдельной тарелочке, два белых кубика; девушка смотрела, как прозрачный свет пронизывал силуэт Рина и терялся в нем, смешиваясь с дневной непосредственностью. Проплаканные глаза все равно выглядели так, будто Элли спала часов десять, и с виду утомления в ней не было. Ничто не важно для всегда прекрасного юного тела. Ничто не может навредить.

— Тогда... — Она запнулась и смолкла. Рин смотрел выжидающе. В отличие от Элли, к своему напитку он притронулся, и от сока осталась только половина.

— Что такое? — мягко подтолкнул ее юноша.

Элли теперь забыли и мама, и сестра, она специально утром звонила. Даже пробежалась по телефонам бывших одноклассников — никто не мог ее узнать. Она все проверила, всех знакомых, до каких добралась в списке контактов; пустота и забвение. Безвыходная черная мгла. Для них Элли была незнакомкой, ошибившейся номером или перепутавшей двери, не более того, досадная случайность, быстро вытесняемая из сознания более насущными проблемами. Но ведь...

У всего этого должен быть какой-то смысл.

Что делает человека бессмертным? Если раньше Элли скептически относилась к религиям как таковым, то сейчас готова была признать существование любой вышней силы, которая объяснила бы метаморфозы и резко изменившуюся сущность. Пусть объяснение прозвучит самым фантастическим образом — не страшно, Элли ведь уже убедилась, что есть вещи, выходящие за рамки рационализма. Например, реинкарнация, когда выломанные ребра врастают обратно в плоть. Честно, она готова это принять.

Если есть то, что дает бессмертие, значит, у этого чего-то должна быть цель. Смысл, из-за которого все происходит, из-за которого Элли не умерла, прыгая со стройки или падая под автомобиль. Хоть какая-то своя цель, что оправдала бы тяготы проклятия-дара. Элли вцепилась в чашку так, что пальцы побелели.

— У того, что с нами случилось, — волнуясь, заговорила девушка, — есть ведь какое-нибудь глобальное предназначение? Почему, зачем мы существуем?

«Пожалуйста, скажи, что есть», — взмолилась про себя Элли. По лицу Рина ничего нельзя было прочесть. Пауза казалась бесконечной. «Даже если все так сложится, я хочу, чтобы оно имело смысл».

— Может, предназначение и есть, — произнес Рин, и его голос мерцал сожалением, — но за сотни лет никто еще его не понял. Прости, Элли. Я не знаю ответов на твои вопросы.

Рука дрогнула, и кофе пролился на чистую небесно-голубую рубашку, пачкая рукава и подол. Чашка выпала из пальцев, стукнувшись о блюдце, но не разбившись, прокатилась по скатерти, оставляя за собой темный след, как раненый оставляет за собой след кровавый.

«Хоть какой-нибудь...» — Элли задыхалась.

Не может быть, чтобы все было зря, все, все! Это просто нереально! Они отлучены от близких, не могут завести друзей, ибо те их сразу забудут, даже дом найти не могут. Это не может быть напрасно! Это не может быть...

Еще месяц назад Элли была простой девушкой, закончившей школу и решившей учиться дальше. Она гуляла с товарищами, помогала мне, растила сестренку. Собираясь переезжать, они вместе нашли квартиру, уже обставленную, но уютную и чистую. Элли ждала начала учебного года, когда будет учиться уже в университете, встреч с новыми лицами, новые материалы. Она любила город, в котором выросла, и хранила заветы отца, которого любила еще больше, чем город. Она была нормальной. Почему все так изменилось?!

— Они плохо искали, — едва выговорила Элли: паника мешала двигаться пересохшим губам, в глазах стояла зыбкая песочная пурга.

— Нет. Просто есть поиск, который никогда не завершится. — На ее памяти Рин впервые выглядел действительно мрачным.

Треснул лед; Элли подскочила, оттолкнув стул с лязганьем; посетители дергались на звук, оглядывались, но быстро теряли интерес. А Элли стояла среди них и над ними, дрожа, широко раскрытыми глазами глядя на юношу, которого совсем не понимала, который был таким же — но не мог ответить.

Она прошла это, прошла! Она только плакала, когда мама перестала ее узнавать. Она парила и падала, когда заставила себя это принять. Она все делала, терпела, сносила — потому что у этого должен был быть хоть какой-нибудь смысл! Пусть самый жестокий, идиотский и лживый, но дававший опору, причина, по которой случайные люди изредка оказываются бессмертны! Неужели Элли просит так много?! Неужели она ничего не заслужила?!

— Какого... черта... — ее не слушался собственный голос, еще один предатель. Звуки вышли рваные, как лисий лай, Элли передернулась. Ее словно било током; она тряслась с головы до ног.

Рин позвал ее по имени. По имени, которое дал ей отец, каким называли в школе, какое сокращали в семье. Имя, которое Элли теперь любила так же сильно, как ненавидела.

Этого вынести она уже не могла. Ее жизнь — безо всякой конечной цели, ее суть — не подвиг, а ее дар — даже не проклятие, просто голый факт, не приукрашенный розами: вечно живи и вечно мучайся.

Какой толк от бессмертия, если так до смерти больно?

Элли просто бежала. Врезалась в суетливые человеческие тени, обжигалась их удивлением, отшатывалась и неслась дальше. Рин торопился за ней, а может, и нет, только его голос в вихристом ветре Элли слышала — последний человек, который помнил, как ее зовут. Девушка бежала, пытаясь от всего мира укрыться, от самой себя, от своего бремени, ломаясь, доламываясь, но не в силах сломаться окончательно. Все равно, плевать, плевать, отпустите, отпустите! Она с ума сходит, она уже почти свихнулась, отпустите, дайте ей просто умереть!

— Элли, прошу тебя! — кричал ветер голосом Рина и стегал по сухим щекам будто ударом хлыста. Элли не оборачивалась. Дорога под ногами сменилась мостовой.

— Рин! — девушка развернулась в беше, тело, покоряясь, двинулось дугой, не сбавляя скорости, и до момента, когда бортик больно ударил по поясу, прогибая спину тростинкой, Элли увидела искаженное лицо — молодое лицо парня, распахнутое, с адской болью во взгляде, с ужасом и мольбой, когда он протянул руки, а Элли уже падала.

Мост. Она упала с моста.

Вода встретила ее не нежнее бетона, выбивая оставшийся воздух, за лопатками хрустнул хрупкий хребет. Вертевшийся в бешеном ритме мир так же внезапно остановился; Элли рухнула в холод и темноту, не сразу то осознавшая; распахнутые глаза видели только сплотившуюся вокруг живую материю, ласковую и жестокую — от человеческого тела наверх поднимались клубы быстро размывавшейся крови. Элли застыла в невесомости. Изнутри растекался удушливый едкий огонь — в открытый рот, заполняя легкие до упора, хлынула вода.

Больно. Элли раньше не доводилось тонуть; пусть рассудку было все равно, организм забарахтался, но только больше утянулся вниз. Медленно, неторопливо река поглощала девушку, зазывая все глубже. Губы дрожали, украденный вздох давно растворился. Это не было успокоением, это было пыткой; нервные импульсы терзали, а сделать Элли ничего не могла.

Над далекой гладью вырисовывались черты моста, мутные следы цивилизации, что тоже однажды исчезнет под водой. Элли падала в пустоту, парила, как невесомое перышко, и кровь, скоро переставшая идти, растворилась окончательно; свободно распавшиеся волосы черными волнами окружали лицо, полуприкрытые глаза ничего не выражали — Элли заживо сгорала без кислорода, но все так же не могла умереть.

«Дайте мне уйти, — молила она беззвучно. — Я не хочу существовать вечно, не имея цели. Я не хочу скитаться без толку. Я не хочу быть никем... Зачем мне бессмертие? Зачем я нужна такой?»

Она тонула, но утонуть не получалось, и время перестало иметь значение, окружая ее пеленой, и перестало иметь значение все — когда в размытой темной синеве разнеслись тысячи мелких пузырьков, воздух прогнулся: в воду сигануло другое тело, ласточкой, сложив руки и вытянув перед собой переломанные пальцы.

Искаженное отчаянием и нечеловеческой болью лицо, круглые глаза, дрожащие плотно сомкнутые губы и мольба в каждом жесте, в каждом моргании. Короткие светлые волосы ореолом вокруг головы и порвавшаяся уже одежда. Он греб к девушке, порывисто, умело, на одном издыхании. Вытягивая вперед руку, вытягивая пальцы, он пытался дотянуться до нее.

Спокойствие давило. «Вот как, — подумала Элли внезапно, ошарашенная, но не подпустившая к себе эту эмоцию через мутную воду. — Рин. Это потому что Рин?..»

Он тянул к ней руку, пытался ее поймать, и боль его была совершенно, неисправимо человеческой. Элли знала, почему, как знала и то, что все решает сама. Быть ей никем, становиться материальным признаком обреченности — или стать смыслом для кого-то.

«Ты уже видишь во мне смысл для себя», — девушка задыхалась, но не из-за тяжести, сжимавшей хрупкое тело. И запоздало, сопротивляясь, казалось, целому миру, протянула руку навстречу. Пальцы переплелись, Рин ухватился за нее сильно, до одури крепко, притянул к себе за плечи и, неловко стукнувшись лбом о лоб и потеряв каплю драгоценного воздуха, вдохнул в рот Элли половину себя. Организм запел, одурманенность спала, и оба бессмертных поплыли наверх, к дневному городу, утопавшему в облаках.

...Получилось выбраться. Каменная набережная ударила по лопаткам, Элли затрепыхалась, как попавшая под солнце рыбка, заклокотало и забулькало в груди. Не жалея ее, Рин со всей силы надавил на живот, вовремя пальцами отведя ее лицо в сторону; изо рта плеснула теплая вода с мерзким речным запахом, Элли кашляла и отплевывалась, пока в обожженном нутре не перестало бултыхаться собственное море. Все еще отхаркиваясь, Элли села; ее колотила дрожь, быстро сменявшаяся покалыванием. Регенерация и утонуть не давала.

А Рин сидел тут же, опираясь на колени и ладони, недозволительно близко, почти вплотную, взъерошенный и мокрый, с дрожащими губами и зрачками. Ручьи стекали вниз по шее и плечам, но были среди них и другие — сырые дорожки от покрасневших временно глаз; Рин плакал.

— Что же ты... — слабо проговорила Элли, приподнимая руку и касаясь его скулы. Рин разрывался между желанием отшатнуться и приблизиться, и борьба в нем бушевала, он ломался.

— Дура! — выкрикнул он сипло. — Не причиняй себе вред! Я не выдержу, если ты умрешь! Я не смогу снова! Я не хочу снова быть один!..

Она бы не умерла, и он это знал, но страх настолько большой всегда сильнее доводов рассудка, и Рин чуть с ума не сошел, видя, как Элли упала. Девушка дышала заново; она внимательно смотрела на юношу, впервые четко осознавая картину.

Рин ненавидел одиночество. Он сросся с ним, как с плотным коконом, и не чаял уже с ним расстаться; лишенный кого-либо, кто его бы помнил и любил, он потерял всякую надежду. А потом появляется Элли, бессмертная девочка, и Рин впервые не одинок. Его не забывают, и он чувствует чужое тепло, может коснуться, может посмеяться, и его зовут по имени, пускают к себе домой. Рин едва поверил, что уже не один, как тут Элли пытается уйти.

Он подумал, что снова останется один. Он не перенесет, верно? Элли...

Девушка притянула его к себе, бережно и очень ласково. Невольно вспомнилась мама, ее мягкий голос и всегда заботливые руки, шепот, который будил от любого ночного кошмара: «Все в порядке, солнышко, ты не одна...»

— Я не оставлю тебя, Рин, — говорила Элли тихо, и холод от мокрой одежды сменялся внутренним теплом. — Все в порядке. Ты не один. Я не брошу тебя...

День разгорался с новой силой. Пелену облаков прорвало солнце, задумчиво поливая светом набережную и два прилизанных рекой силуэта на ней. По крайней мере, они оба не одиноки. По крайней мере, они никогда не смогут друг друга убить. Жаль лишь, что убийство теперь — это недопустимое благо, а не проклятие. Жаль, что они именно прокляты, а не благословлены...