Aeternum (гет)

Голод сопровождал каждый шаг, сколько Рин помнил свое детство. Грызущий изнутри, рвущий органы и сушащий глотку, он не оставлял в покое ни во сне, ни в бодрствовании, преследовал, дышал в спину и кусал больно. В семье никогда не оставалось лишней крошки хлеба, необильные обеды съедались подчистую. Рин отдавал большую часть своей доли младшим, но они все равно на глазах таяли, ссыхались, увядали, будто цветы без поливки. От голода вечно клонило в сон, но нужно было работать. Если раньше родители считались среди соседей богатыми, то теперь сравнялись с остальными. Голодали все семьи. Земля перестала быть к ним благосклонна, а небеса отвернулись.

Дальше был удар. Рано или поздно заживают на теле физические шрамы, проходят ненависть, любовь, сменяется тоска равнодушием — но обиду не забыть никогда. Рин чувствовал горькое, досадливое недоумение, когда его, парнишку не такого проблемного, вдруг выгнали из дому в какой-то сиротский приют неподалеку. Семье это как-то да помогло: голодных ртов стало меньше, и все же Рин не понимал, почему именно он? Чем же он прогневал родителей али старших, если его так спокойно сдали на руки чужакам?

В приюте было не лучше. Рин, привыкший к голоду и труду, приспособился неплохо, даже младших порой удавалось баловать. Перейдя порог зрелости, к двадцати годам он остался в приюте уже как работник: возился с детишками почти бесплатно, на скудные грошидз покупая меньшим собратьям по несчастью что повкуснее, сам кое-как держался. С родней Рин почти не контактировал. Он им не был нужен, а они навсегда поселили в нем ростки одиночества, что однажды, по прошествии десятилетий, разветвится и займет полностью грудную клетку. Рин — ничейный парнишка, молодой и сильный, симпатичный, но никчемный. Даже кровь его крови отвернулась. Чему же тогда радоваться?

А время шло. Годы текли рекой, и подозрения все крепли. То, что раны быстро заживают, Рин заметил сразу, а с остальным не везло по причинам более прозаичным: постоянно недоедая, нечего было удивляться, что тело не росло. Но скоро Рин и в том понял подвох. Когда ему должно было исполниться уже двадцать пять, собственные воспитанники его не узнали.

Казалось, они решили сыграть с добрым Рином злую шутку. Диковатые с чужими людьми, они и от него отшатывались, когда он спустя полдня, проведенных на ярмарке, вернулся в приют. Никто не звал его по имени. Настоятельница приюта спросила, чем ему помочь. Тогда Рин во второй раз лишился семьи — но уже той, что создал сам. Что полюбил. Ребят, заменивших ему братишек и сестричек, и воспитателей, заменивших ему родителей. Никто не узнавал его в лицо, никто не помнил его голоса; боясь сойти с ума, Рин сбежал.

Наутро пришел снова, но его не только не узнали, но и не вспомнили, что вчера он уже приют навещал. Доказательств своего существования в их памяти Рин не нашел, потому и вынужден был уйти. Снова его прогоняли, но теперь уже неведомая, ненавистная сила. Точно он нес на себе проклятие вечного изгнанника. Одиночество разливалось вином по жилам и холодило изнутри. «Мне нигде не найдется места», — подумал Рин и оказался прав.

Без цели и толку он слонялся по земле, воровал, когда требовалось. Его начисто забывали уже через полдня знакомства, и это медленно, но верно сводило юношу с ума. В истерике и страхе перед самим собой Рин сотню раз пытался умереть — то перерезал горло, глядя на хлеставшую фонтаном кровь, то прыгал с обрывов, разбиваясь в ошметки, то топился. Ничто не действовало.

В конце концов, Рин и церкви посещал. Усердно молился, боялся, что он нечто вроде обличия Дьявола в мире смертных, просил отпустить ему все грехи. Разумеется, родная семья его тоже не помнила. Ни в каких храмах ему не помогли. Рин ничего не понимал; выл от отчаяния, бросался на колья, раздирал себя на куски. И все равно жил. Отвратительно.

Рин ничего не ценил. Измотанный до глубины души, истерзанный физически и морально, в сороковые годы двадцатого века он оказался на границе Советского Союза. Ему было все равно, чувствовать боль или не чувствовать; затуманенные глаза не искали ориентиры; он давно не говорил с людьми.

А тут вдруг деревенька попалась. Полные сил молодые парни, решившие стоять стеной за свое Отечество. Война началась, Рину не было до нее дела — но он почему-то пошел за этими парнями. Смотрел, как они гибнут, и сам (почти) умирал с ними сотни раз. Будто приходя в себя после долгого сна, бессмертный по имени Рин брал в руки оружие, если оно было, и летел навстречу вражеским танкам, неуязвимый, сразу исцелявшийся, страшнейший воин. Война должна губить, но Рина она спасла.

— Так и собираешься убивать тех, кто может умереть? — спросил его вдруг один из взвода. Он выглядел лет на тридцать, черноволосый, с уставшими зелеными глазами. Военная форма ему шла, как и ровный, спокойный голос, не подходивший военному. И Рин послушал. Обернулся. Они тогда были в дозоре вдвоем.

— О чем ты? — его выдало прокравшееся в голос изумление.

— Ты не такой, как они. Ты бессмертен. Я, кстати, тоже. Спрашиваю, как долго ты собираешься играться? Когда напьешься кровью и поймешь, что происходит?

Он говорил почти с нажимом, и это звучало как пощечина, горячая и резкая. Тогда Рин и узнал, что он не один бессмертен. Тогда же — что его и так не запомнят, но запомнил ему подобный. Этого человека называли «майор», но большего о нем не было известно. Он каждое утро приходил в одну и ту же часть, но каждый раз представлялся по-разному. Рин счел, что у него не было имени — или он свое имя уже забыл. Майору было около пятисот лет.

Рину объяснили все, что с ним произошло, удержали от настоящего падения в пропасть — он проливал кровь, не задумываясь, а тут осознал, к чему шел. Рина обуял ужас, новое отвращение к себе, но и тут майор не дал ему сойти с ума, влепил оплеуху и заставил пообещать, что Рин не будет никогда стоять у власти, «или я сам закую тебя в нержавеющие цепи и сброшу в жерло вулкана».

А потом майор исчез. Бесследно пропал, видимо, направившись в другой город; конечно, никто его-то не помнил, не только то, куда он ушел. Рин поспешил по его следам, но быстро потерял из виду. И так его бросили третий раз. Теперь — единственный, кто его помнил. Действительно, в конечном итоге Рин просто проклят. Где бы он ни был, он всегда будет один.

Скитания следующих лет были все же наполнены. Рин, щурясь, потирая глаза, постоянно озираясь начал исследовать мир, в котором ему приходилось жить. Смирился с бесконечным сроком он на удивление быстро, только невозможность быть рядом с кем-то сильно угнетала, но и ее с течением лет Рин научился подавлять. Он приглядывался к людям, к местам. Пробовал новые увлечения и еду. Научился говорить на нескольких языках. Когда тебе некуда спешить, начинаешь уделять больше времени себе, и изначально лишенный толкового образования Рин с удовольствием наверстывал упущенное: занимался, читал, даже медитировал.

Он побывал монахом, помощником во всевозможных профессиях, повидал свет и изнанку мира, от самых счастливых уголков планеты до самых несчастных. Рин не гнушался никакого труда, учился отделять доброту от жалости, обогнул весь земной шар, забредая порой даже в необитаемые части — но неизменно возвращаясь к людям. Пусть его не запоминали, он хотя бы имел возможность с кем-то разговаривать. В полной тишине он бы свихнулся.

А в последние годы Рин вернулся в Россию, где когда-то познакомился с майором. Побродил по великой земле, полюбовался на цветущие жизнью города, тут и в городок Элли прибыл. А дальше... А дальше — история о четвертой привязанности. Той, после которой Рин уже не оправится. Все же у каждого есть свой предел, даже если этот «каждый» — не человек.

*

Они брели рука об руку по набережной. Прошел уже день: тихий, проведенный в терпкой немногословности. Они затрагивали лишь бытовые темы, не говоря ничего о бессмертии: Элли боялась продолжать, Рин зализывал открывшийся шрам. Потом предложил девушке прогуляться, и она не отказалась — знала, о чем он будет рассказывать. Должно быть, и не разочаровалась.

Они никуда не торопились. Элли слушала, не перебивая; Рин прерывался, не привыкший столь долго рассказывать о себе; город внимал шорохом. Когда закат уже прокатился мимо, озарив апельсиновой рыжиной и опалив прощальными лучами, стало прохладнее, жара сменилась терпким отдыхом. Возможно, скоро пойдут дожди. Их первые приветы уже скапливались вдоль горизонта, на быстро темневшем небе серые склоки облаков отдавали дремотой. Ночь нагрянет ожидаемо, принеся с собой новые бессонные часы. Летом не нужно спать. Летом нужно жить. Это и Рин, и Элли умели сполна.

— Мне тоже некуда податься, — произнесла девушка, глядя себе под ноги. — Моя семья тоже меня забыла, пусть и не по своей воле. Дом остался, но официально мне не принадлежит. Если... Если ты захочешь, я пойду с тобой. Куда угодно.

Руки холодели, кончики пальцев покалывало от волнения. Рин остановился, пристально глядя на спутницу.

— Ты правда не против?

— Правда. — Из-под длинных ресниц смотрели печальные серые глаза. — Мы оба бессмертны. И я не хочу быть еще одним, кто тебя бросил.

— Я не принуждаю меня беречь.

— Я хочу этого сама, — Элли мотнула головой. — Если у моей вечной жизни нет никакого смысла, дай мне хотя бы самой его найти. Я хочу избавить тебя от одиночества, Рин. И избавиться от одиночества самой. Так что? Мы будем держаться вместе?

— Вместе. — Не сдержав эмоции, Рин сделал шаг вперед, привлекая Элли к себе; крепко обнял, вдыхая почти с наслаждением легкий запах черных волос и ее прерванный вздох. Элли хотела отшатнуться по привычке, но замерла, едва почуяв в подтянутом теле едва скрываемую дрожь. Медленно приподняла руки и обняла в ответ. Вечер обмывал силуэты, и спешить бессмертным было некуда. Пусть они не знают друг друга, у них полно времени. И узнать, и понять, и стать ближе. На это им теперь отведена целая вечность.

В соседнем клубе играла громкая музыка, сияла неоновая вывеска. Очередная вечеринка, блестящие дискотечные шары, блики по помещению. Под темными сводами стояла духота; качавшиеся в такт тела соприкасались, подсвеченный танцпол красился бликами; вдоль барной стойки ютились одиночки, на диванах развалились пары.

Они влились в общее человеческое море, не сговариваясь. Музыка смягчалась до медленного танца; Рин принес какой-то дивно пахнущий винный напиток, смесь фруктов со специями обожгла небо. Алкоголь не ударил в виски, только прошебуршал по венам и слился с кровью; «Даже не напиться», — подумала непьющая Элли даже с каким-то сожалением.

И все же, повинуясь атмосфере, она расслабилась, позволила Рину положить ладони ей на талию. Они не сильно выделялись в толпе, их приняли, как родных — в этот раз не только сразу забыв, но и не подумав запомнить. Рин держал Элли бережно и осторожно, Элли положила руки ему на плечи, отгораживаясь от всех прочих и одновременно растворяясь в окружении, позволяя себе роскошь ни о чем не думать.

Они покачивались в такт музыке — бессмертные, являвшиеся людьми исключительно друг для друга, — и ничто не нарушало гармонию. В голове гуляла пустота, Элли любовалась Рином, а он наверняка любовался ей. Не важно, что и как. Не важно, сколько времени. Для них часы потеряли ценность.

«Я ненавижу мир. Я не хочу жить».

«Я не хочу быть тем, кем меня сделали».

«Но я хочу полюбить тебя. Хотя бы попробовать...»

Если это единственный способ не сгореть от одиночества, на кое их обрекли, не оказаться вновь забытым и ненужным, если это сделает их обоих хоть немного счастливыми среди общего отчаяния, одного на двоих, но непомерно тяжелого — это стоит всего. Элли приподнялась на носочках, Рин наклонил голову, и Элли сама потянулась к его губам. Не важно, кто сделает первый шаг. Отныне им все равно шагать вместе.

Музыка дурманила голову, и пьяные прикосновения отдавали экстазом; бессмертные были среди людей, и им обоим не было одиноко.