Сердце Скал. Зверь (джен)

Фердинанд II готовился к отъезду из столицы. Репутация рогоносца, подтверждённая теперь официально, гнала его из взбудораженной пикантным скандалом Олларии. Слухи, гуляющие при дворе, выплёскивались на городские улицы и возвращались оттуда гротескно преувеличенными. До самого королевского дворца долетали куплеты, приобретшие бешеную популярность в последние дни:

— Я неверной женою была королю.

Это первый и тягостный грех.

Десять лет я любила и нынче люблю

Эра маршала больше, чем всех!

Но сегодня, Создатель, покаюсь в грехах,

Пусть проступок мой будет прощён!

— Кайся, кайся! — сурово ответил монах,

А другой прошептал: — Мэратон!⁽¹⁾

Старинную балладу о том, как королева Бланш по ошибке исповедалась своим переодетым мужу и любовнику, извлекли из пыли веков сразу после Тайного Совета. Сначала её декламировали шёпотом за закрытыми дверями и ставнями, потом напевали вполголоса в харчевнях и трактирах, но скоро уже горланили во всю глотку на рынках и площадях. Городская стража разгоняла самодеятельных певцов, но это ничему не помогало. После объявления о судилище в Атрэ-Сорорес, назначенном на этот месяц, вся столица наполнилась сплетнями.

Болтали, будто бы король самолично застал Первого маршала едва ли не на королеве и в гневе пообещал содрать кожу с обоих. Утверждали, что любовников выдал молодой герцог Окделл, обуреваемый жаждой мести, который якобы чуть ли не за руку привёл короля на место преступления. Говорили, будто кронпринц на самом деле вовсе не сын Алвы, а законный наследник Фердинанда, на которого-де похож как две капли воды, но король, ослеплённый яростью, задумал лишить его трона в наказание за грехи матери.

По углам с удовольствием шушукались, что в прошлом году в Варасте Первый маршал велел расстрелять генерала Феншо-Тримейна не за самоуправство, а ревнуя к постельным утехам с королевой. О Джастине Придде сообщали нечто уж совсем невероятное: якобы покойный граф состоял любовником и при венценосной даме и при её кэналлийском кавалере одновременно.

— Это называется любовь втроём, — поясняли знающие люди непросвещённым обывателям.

Набожные олларианцы ужасались тому, куда катится этот мир. Эсператисты злорадствовали, утверждая, что король получил по заслугам за резню в Октавианскую ночь.

Хотя суд в Атрэ-Сорорес обещал быть закрытым, любопытствующие гуськом потянулись в окрестности аббатства, надеясь хотя бы одним глазком увидеть намечающееся действо. Простой люд разделился на два лагеря: кто-то жалел королеву — такая знатная и молодая, а придётся умереть за общий человеческий грех! — кто-то полагал, что августейшей прелюбодейке так и надо: «Видишь, шельма, что с блудодеями-то случается? То-то!». Но почти все сходились в одном мнении: молодой Окделл скверно поступил по отношению к своему эру: ведь он клялся Алве в верности! А какая же это верность, когда господин сидит в Багерлее, а оруженосец пользуется всеми милостями короля?

Фердинанд II и впрямь проявил к Окделлу исключительное расположение. Он велел юному герцогу переехать в дом Блюстителя королевской опеки, графа Ауэрберга, разрешил ему оставить при себе надорских слуг и даже личную охрану в восемь человек. Более того: король распорядился увеличить его пенсион за счёт выплаты доходов с графства Горик, с которого по этому случаю было велено снять налоги, введённые после восстания Эгмонта Окделла. В ознаменование услуг, оказанных короне сыном, на него больше не распространялось наказание за грехи отца.

Ричард едва не рвал на себе волосы. Святой Алан, да он просто опозорил своё имя! Будь жива матушка, она убила бы его собственноручно. В смятении чувств он отправил королю благодарственное письмо, умоляя о повторной встрече, но ответа не последовало. Новый же опекун, хотя и был Первым камергером Фердинанда, малодушно уклонился от посредничества. Единственный сын геренция, граф Ауэрберг с минуты на минуту ждал, что его с отцом отстранят от должностей из-за родства с попавшими в опалу Приддами, и подлещивался к своим свойственникам Манрикам.

Ричарду пришло в голову попробовать связаться с Алвой через его людей. Он отправился в особняк на улице Мимоз, но здесь злые, как закатные твари, кэналлийцы дали ему такой отпор, что возглавлявший его охрану эр Роберт Кохрани предпочёл протрубить отступление. К счастью, постыдное бегство удалось замаскировать под неожиданную встречу. Новый герцог Придд опередил Ричарда в особняке Ворона и, заслышав шум у ворот, прервал свою беседу с реем Суавесом.

Бок о бок молодые люди поехали по шумным улицам Олларии. Как и в Лаик, Дик чувствовал себя немного не в своей тарелке: холодное удлинённое лицо Валентина всегда казалось ему похожим на маску. Сразу после приезда Дика в столицу однокорытники столкнулись в особняке Рокслеев и обменялись соболезнованиями, но с тех пор не имели случая увидеться вторично.

— Я слышал, что вас отправляют в Торку, герцог? — выдавил из себя Ричард, искоса рассматривая ледяную физиономию слева от себя. Интересно, что чувствует человек, у которого такое лицо?

— Мой эр получил предписание Тайного совета, — чопорно отозвался однокорытник. — Однако до отъезда мне хотелось бы обсудить с вами планы, о которых мы беседовали с вашей матушкой. Я имею в виду моё сватовство к леди Айрис Окделл, милорд.

— У Айрис не такой характер, чтобы вы пришлись ей по вку… — начал было Дик, но вовремя поправился: — То есть я хочу сказать, что вы с ней вряд ли подходите друг другу.

Валентин гордо выпрямился в седле. Теперь у него стал такой вид, словно он проглотил своё склизкое гербовое животное.

— Впрочем, — поторопился добавить Ричард, — я предоставил сестре полную свободу в этом вопросе. Если она остановила свой выбор на вас…

— Мы незнакомы, — едва проронил Спрут.

— М-м… — протянул Дик глубокомысленно.

Разговор, похоже, зашёл в тупик. Чего, собственно, хочет от него Валентин? Да, матушка предложила ему руку Айрис и даже весь Надор в обмен на союз против Дорака, но ведь она полагала, что Дик умер! А что касается борьбы с кардиналом, то, что бы там ни думала матушка, сам Ричард не доверял Валентину ещё со времён Лаик. У честного человека не может быть такого лица. И вообще: герцог Окделл жив, так что Надор больше не нуждается в Спрутах.

— Давайте отложим вопрос о сватовстве до вашего личного знакомства с Айрис, — предложил он как можно любезнее. — К тому же, в отличие от моей матери, я не опекун сестёр и не могу предложить вам руку какой-нибудь из них.

Придд сухо кивнул и холодно распрощался. Ричарду пришлось откланяться, так и не задав вертевшегося на языке вопроса: что делал Спрут в особняке у Ворона?

Судьба Алвы беспокоила Дика больше всего. Он подумывал, не взять ли приступом дом кардинала — после злосчастной аудиенции Дорак не желал продолжать переговоры с герцогом Окделлом — когда в особняк Блюстителя опеки прибыли граф и графиня Маллэ. Ричарду доложил о них Кеннет Кохрани, его паж: мальчишка искренне наслаждался важностью, приобретённой его господином, несмотря на её сомнительный характер.

Маллэ входили в условия договора с Дораком. Хотя это заранее вызывало в юноше предубеждение, супруги неожиданно понравились ему. Граф Тьерри́-Иво́н оказался спокойным и рассудительным человеком, а графиня Э́лена, урождённая Камерари, чем-то неуловимо напоминала Марианну Капуль-Гизайль. Разумеется, графиня была старше и строже, да и не так красива, как Звезда Олларии, но типаж был похожий: темноглазая и темноволосая, она обладала приятной полнотой, глубоким грудным голосом, прекрасным бюстом и округлыми белыми руками. Дику даже невольно подумалось, что девочкам будет хорошо у неё.

— Мы имеем своих дочерей, ваша светлость, но они уже вышли замуж и живут своими семьями, — ласково улыбаясь сказала графиня. — А что касается нашего сына, то он принял приглашение своего дяди, экстерриора, и уехал из Талига с двухлетней миссией. Если вы примете решение короля, ваши сёстры скрасят наше с мужем одиночество. Даю вам слово, ваша светлость, что вам не придётся беспокоиться за их благополучие.

Формально согласия Ричарда и не требовалось, однако Маллэ всё же попросили его, и Дику это понравилось.

— Король уже принял решение? — поинтересовался он.

— Его величество говорил со мною, — отозвался граф. — Я ответил, что почту за честь стать опекуном ваших сестёр, если только вы не будете иметь ничего против. Не сомневайтесь, ваша светлость: я откажусь от опекунства, если вы решите иначе.

— Мне нечего возразить, — учтиво признался Дик, пытаясь сообразить, какие выгоды он может извлечь из своего согласия, — особенно против вашей прекрасной супруги… Но, если король назначит вас, я просил бы, чтобы граф Ларак, наш родич, погостил у вас хотя бы первые полгода. Моим сёстрам будет слишком трудно на новом месте без родных.

— О, мы будем счастливы, если граф Ларак окажет нам эту честь! — тут же добродушно ответила графиня Элена.

— И я не хотел бы, чтобы моих сестёр принуждали к браку, — твёрдо произнёс Ричард.

— Вы достигнете совершеннолетия через три года, — мягко отозвался Маллэ, — и сможете сами решать, в какие семьи войдут ваши родственницы. До тех пор, полагаю, дело терпит: ведь все три леди ещё очень юны.

— Благодарю вас! Это было бы лучше всего. И ещё… Я хотел бы поговорить с его величеством. Вы ведь его главный мажордом, граф. Вы не могли бы передать королю мою просьбу?

Маллэ бросил на Дика проницательный взгляд. У него были тёмные, как чёрный кэналлийский виноград, глаза и густые брови, придававшие ему добродушный вид.

— Вы хотите просить за герцога Алву? — прямо спросил он.

Дик залился румянцем стыда.

— Я должен… должен это сделать, — проговорил он.

Граф задумчиво кивнул большой круглой головой:

— Понимаю вас… Поверьте мне: его величество тоже не в восторге от того, что случилось. Если бы всего этого можно было избежать… Хорошо, я передам королю вашу просьбу. Но прошу вас запастись терпением. Король добрый человек, но он весьма… э-э… упрям, — граф явно собирался произнести какое-то другое слово, — и не любит, когда на него слишком давят. Дайте его природной доброте проявиться, и тогда ваша просьба падёт на плодородную почву. В этом весь секрет дипломатии, ваша светлость (Маллэ состояли в близком родстве с экстерриором Рафиано).

Супруги откланялись, оставив Ричарду робкую надежду.

Кардинал Сильвестр тем временем был занят последними приготовлениями к судебному процессу. Ради обеспечения безопасности в Атрэ-Сорорес перевели несколько полков Резервной армии. Командование ими доверили Арнольду Манрику; его брат Леонард получил чин генерала от инфантерии и отвечал за спокойствие в столице. Столичный гарнизон с полковником Анселом во главе подчинялся ему напрямую.

Алва по-прежнему сидел во Второй Бастиде: Фердинанд продлил ему заключение до завершения суда над королевой. Однако теперь узнику разрешили переписку, и Алва воспользовался этим в полную меру, прекрасно понимая, что вся его эпистолярия сразу же окажется на столе у кардинала.

Подойдя к делу со свойственной ему изобретательностью, Рокэ писал всему Талигу: своей гитаре, королю Фердинанду, несравненному Моро (так значилось на конверте), епископу Бонифацию, Леворукому, племяннице губернатора в Тронко и собственному офицеру по особым поручениям (с адресом: «Туда, где его кошки носят!»). Из любопытства Сильвестр ознакомился с двумя образцами этого потока красноречия: официальным посланием герцогу Урготскому и изящной эпистолой, адресованной герцогу Окделлу. В первом Алва учтиво оповещал Фому, что прибудет в Ургот сразу же после своего освобождения; впрочем, если король и не освободит его, он всё равно прибудет, так как выяснил, что Вторая Бастида — не что иное, как Блуждающая башня, издревле известная всем Золотым Землям, и, как таковая, способна перенести его по воздуху туда и когда ему будет угодно. В конверте, адресованном Окделлу, обнаружился небольшой листок, затейливо разрисованный завитушками и содержащий в себе старательно переписанный сонет Веннена:

Мой друг, поступок твой предай забвенью!

У розы есть шипы, есть ил в ключе,

У солнца и луны — туман, затменья,

Зловредный червь встречается в цветке.

Все люди грешны, ведь грешу и я,

Твои обиды быстро извиняя;

Тебе в угоду, сам себе вредя,

Я, что бы ты ни делал, все прощаю.

Грехи твои моя любовь встречает:

Противник твой, защитником явясь,

Сам на себя же встречный иск вчиняет

И, сам против себя вооружась,

Стремится быть судьей, чтоб оправдать

Во всем тебя, о мой прелестный тать!⁽²⁾

Сильвестр испытал сильнейшее искушение передать сие творение адресату — только ради удовольствия лицезреть, с каким видом Окделл прочтёт его. Но опыт подсказывал ему не вести себя опрометчиво с герцогом Надорским.

Удержавшись от одного искушения, кардинал, однако, дал ознакомиться экстерриору с многостраничным политическим сочинением Рокэ, по видимости содержавшим важные сведения о фельпской Дуксии. Тот вернул его кардиналу на следующий же день, крайне смущённый. Оказалось, что Алва ввернул в середину подробнейшее описание своих непотребств на вилле Бьетероццо, тщательно рассчитанное на то, чтобы выбесить Сильвестра.

Только спустя три дня кардинал сообразил, что эпистолярная лавина, вероятно, скрывала под собой парочку писем совсем другого содержания, отправленных иным способом. С запозданием он велел коменданту не выдавать Алве больше десяти листов в сутки и тщательно пересчитывать исписанное. На следующий же день ему вручили весь десяток, изрисованный богохульными карикатурами на него самого.

Комендант, похоже, решил, что Ворон и впрямь рехнулся, но Сильвестр не обольщался на этот счёт. Алва продолжал сидеть в Багерлее — значит понимал, что любая попытка неповиновения приведёт Фердинанда в ярость и ухудшит положение дел.

Итак, внешне всё оставалось по-старому: кэналлийцы злились на Окделла и, казалось, не имели никаких тайных известий от своего соберано. Но кардинал готов был прозакладывать свои чётки: Рокэ готовил какой-то обходной маневр, и Сильвестр пока не мог угадать, в чём именно он заключается.

Первый удар пришёл из Эпинэ. Одиннадцатого Осенних Ветров в Олларию влетел взмыленный гонец с сообщением: четыре графства из одиннадцати открыто взбунтовались против короля и пожелали отложиться от Талига. В замке покойного герцога Анри-Гийома повесили чету Маранов; графиня Савиньяк поспешно бежала из захваченного и разорённого Сэ. Но хуже всего было то, что остававшиеся в Старой Эпинэ части Резервной армии под командованием полковника Люра перешли на сторону восставших.

Как и всегда в подобных случаях, бунтари-эсператисты воззвали к помощи Святого престола.

Сильвестр надеялся услышать имена маркиза Эр-При и графа Штанцлера, но, к его удивлению, среди главарей гонец назвал только графов Пуэна и Агиррэ, барона Сэц-Арижа и какого-то безвестного дворянчика по имени Никола Карваль. Это было странно. Тем более, что по сведениям кардинала, принц Альдо Ракан спокойно сидел в алатском Сакаци, гонял косуль в компании братьев Борнов и крутил роман с собственной незаконнорождённой кузиной.

Вывод напрашивался один: беглый Штанцлер, наверняка скрывающийся за фигурой кого-то из главарей, поднял знамя мятежа раньше, чем рассчитывал, из-за известий о скором суде над королевой.

Сильвестр убедил Фердинанда принять меры предосторожности. Принца Карла отобрали у матери и передали под надзор полковника Арнольда Манрика. Однако король всё ещё тянул с изданием манифеста, объявляющего детей Катарины Ариго незаконнорождёнными.

— Мы подпишем его после суда! — категорически заявил он.

Кардинал решил пока не настаивать и переключил внимание короля на другое.

— Нам следует освободить герцога Алву, ваше величество, — посоветовал он. — Он быстро перевешает всех эпинских мятежников на столбах. Право, это большая удача, что Первый маршал сейчас в Талиге, а не в Урготе.

Но король, как и все слабые люди, заупрямился.

— У губернатора Сабве достаточно своих сил, — возразил он. — Пусть его брат, господин вице-кансильер, представляет в Эпинэ нашу особу. А о судьбе герцога Алвы мы поговорим попозже.

На следующий день собрался Большой Совет, и после него Блюститель королевской опеки едва не облёкся в траур. Он рассчитывал взять на себя заботу о младших Приддах, на что имел право по должности и на основании родства: он приходился мальчикам родным дядей. Но король решил, что тринадцатилетний граф Васспард и десятилетний Питер Иммануил поступят на попечение главному церемониймейстеру, Фридриху Манрику, женатому на сестре Ауэрберга, Марии Гогенлоэ-ур-Адлерберг.

Узнав об этом решении, Ричард пришёл в ужас. Пусть Валентин Придд и был холодным спрутом, но его младшие братья не заслуживали такой участи! Герцог Окделл лучше кого-либо другого понимал, каково это — стать заложником алчных Манриков.

— Я немедленно еду к Рокслеям! — заявил он Ауэрбергу.

— Не забывайте, герцог, — охладил его опекун, — что теперь вы мой воспитанник и должны подчиняться мне.

— Король не просил меня принести вам присягу оруженосца! — запальчиво возразил Ричард.

— А мне и не нужен оруженосец, — меланхолично отозвался Ауэрберг. — Я Первый камергер, а не Первый маршал. Поэтому сегодня вы поедете со мною во дворец, где вам отведены личные апартаменты. И должен сообщить вашей светлости, что по желанию короля вы включены в число приглашённых на суд в Атрэ-Сорорес. Будьте готовы сопровождать короля в Валансенский замок. Вам разрешено взять с собой двух слуг, пажа и четверых дворян по вашему выбору. Отъезд назначен на послезавтра.

Послезавтра приходилось на пятнадцатое число Осенних Ветров.

В этот день Фердинанд II наконец двинулся в путь, сопровождаемый целой толпой столичных зевак. С раннего утра капитан Синьоретти расставил конвойных по всей Олларии: насмешливые горожане провожали своего монарха солёными шуточками, а из гущи народа время от времени доносилось пение:

Я неверной женою была королю…

Хотя Валансен находился не более, чем в пятидесяти хорнах от столицы, поездка туда должна была занять добрых полдня. Король сел в одну карету вместе с Первым камергером, Главным шталмейстером, сенескалем, тессорием и геренцием. Молодые вельможи — в их числе и герцог Окделл в окружении своих дворян — ехали верхами.

По дороге планировалась одна, но продолжительная остановка: перед тем, как покинуть столицу, король пожелал посетить службу в Соборе Святой Октавии. Поэтому в девять часов королевский поезд остановился у ворот храма, и кардинал Сильвестр собственной персоной занял место у главного алтаря.

Служба шла полтора часа, и Ричард изнывал от нетерпения всё это время. Фердинанд II сидел всего в двух шагах от него, но поговорить с ним не представлялось никакой возможности. Дик клял про себя графа Маллэ, который наверняка попросту забыл о своём обещании.

Однако едва прозвучало финальное «идите, служба окончена!» (в олларинской церкви служили на талигском языке), Фердинанд неожиданно сам окликнул юношу:

— Герцог Окделл! Подойдите сюда и подайте нам руку.

Жестом приказав остальным придворным держаться поодаль, король медленно направился к выходу, опираясь на руку Дика.

— Господин мажордом передал нам вашу просьбу, — негромко произнёс он. — О чём вы хотели поговорить с нами, герцог?

Ричард даже слегка растерялся от внезапного исполнения своего желания:

— Государь… Я хотел просить вас о милости к моему бывшему эру, герцогу Алве.

Дик был уверен, что Фердинанд тут же рассердится, но тот только кивнул головой.

— Так я и полагал… Он написал мне.

— Кто? Герцог Алва?

— Да. По его словам, это не первое его письмо, но остальные я вряд ли увижу, поскольку их перехватывает его высокопреосвященство. — Король криво усмехнулся. — Это послание вручил нам господин Генеральный прокурор. В нём герцог Алва утверждает, что королева, наша супруга, вступила с ним в связь вынужденно, из страха за свою жизнь.

— Я слышал от её величества, — осторожно вклинился Ричард, — что она опасалась господина Дорака.

— Алва предлагает нам воспользоваться своим правом помилования в обмен на отмену завещания, — продолжал король, не слушая.

— Государь? — не понял Ричард.

— Завещание, завещание Франциска, моего предка, — нетерпеливо пояснил Фердинанд. — Оно определяет порядок наследования престола с начала этого Круга. Алва предлагает мне изменить его по моему желанию. А учитывая, что он сам первый наследник Олларов, это отнюдь не шутка, — грустно усмехнулся король.

— И вы готовы на это согласиться? — спросил Ричард, сам не зная, радоваться ли ему или удивляться подобной сделке.

— А вы, герцог? Вы согласились бы на помилование?

— Умоляю ваше величество… — горячо начал Дик, но король остановил его.

— Нет, я хочу, чтобы вы подумали. Скажите мне честно: вот вы, открытый и правдивый юноша, к тому же так искренне преданный королеве… Что сделали бы вы, вы сами, если бы королева обманула вас — если бы она солгала, насмеялась над вами, унизила вас перед всеми, использовала как бесчувственную марионетку, и это при том, что вы так любили её и почитали, так боготворили и лелеяли… Скажите честно, вы простили бы её или наоборот — отомстили за свою поруганную честь?

Дик остановился, невольно тронутый горечью, прозвучавшей в словах короля. Катари… Нет, не Катари: королева! — совершенно точно лгала, заявляя, что её муж сам приводит к ней любовников для зачатия. Она лгала — но зачем? Для чего эта чудовищная, недостойная выдумка? Алва в письме королю заявил, будто королева боялась за свою жизнь. Но Ворон никогда не стал бы грозить женщине, это Дик знал твёрдо. Алва защищает её, защищает даже сейчас… А что, если всё, сказанное королевой, и впрямь было ложью? Дика охватил настоящий ужас. Что, если каждое нежное слово об отце, каждый знак ласкового внимания к нему самому — всё было обманом? Что, если Катари хотела всего лишь воспользоваться им, как послушным орудием, как щенком, которого приманивают куском сахара, чтобы потом натравить на кого-нибудь другого?.. Но для чего?

«Для того, чтобы ты отравил своего эра, разумеется!» — сухо ответил ему внутренний голос, словно сообщая очевидное.

Дик содрогнулся и сжал кулаки. Да, тогда он поверил, тогда он отравил вино эра Рокэ… А теперь яд поднесут самой королеве! Дик снова увидел мысленным взглядом две крупинки, быстро растворяющиеся в бокалах с «Чёрной кровью». Тогда он сам был марионеткой в чужих руках и едва не стал убийцей.

— Не делайте этого, ваше величество, — глухо произнёс он сдавленным голосом. — В чём бы она ни была виновата, не делайте этого. Если королева обманула вас, пусть раскаивается. А если вы ошиблись, если всё не так, как кажется… Тогда вы сами не будете виноваты перед ней!

Король неожиданно и резко оттолкнул от себя руку Ричарда. Поражённый этим жестом недовольства или волнения Ричард оторопело смотрел, как Фердинанд в полном одиночестве неровным шагом направляется к высоким дверям, ведущим из собора. Через секунду за ним бросилась стража, а потом Дика начали задевать торопящиеся вслед за королём придворные. Подошедший Ауэрберг легонько стукнул его по плечу, понуждая сойти с места.

Они уже выходили во двор к лошадям и каретам, когда из дверей собора ужом выскочил священник в серой рясе, со сбившейся эсперой на груди и, размахивая какой-то бумагой, бросился вдогонку королю. Обежав Фердинанда по широкой дуге, он с размаху бухнулся перед ним на колени.

— Ваше величество, правда! Правда! Я должен сообщить вам правду! — надрывался он.

Капитан Синьоретти выставил обнажённую шпагу, не позволяя святому отцу прикоснуться к его величеству. Король кивнул, и капитан, выдрав бумагу из рук священника, передал её Фердинаду.

Король быстро пробежал её глазами, заметно изменившись в лице. Взмах руки — и телохранители отступили, а король, шагнув к священнику, коротко спросил отрывистым голосом:

— Кто вы?

— Я исповедник матери Моники, государь, — ответил тот. — Был её исповедником полтора года назад… У меня есть и другие её письма, не только это! Они здесь! — и священник принялся рыться за пазухой, с трудом извлекая свёрток бумаг, туго перехваченный красной лентой.

Король с силой выхватил пухлый свёрток и отошёл к пустой карете, пытаясь развернуть его. Ричард видел, как неуклюжие толстые пальцы короля рвут алый шёлк, завязанный на несколько узлов. Священник всё ещё копался за пазухой, с трудом поднимаясь с колен. Наконец он словно нашёл искомое и шагнул к королю. Фердинанд издал сдавленный вздох, хватая ртом воздух, и глаза его словно бы полезли из орбит. Ричард ничего не понимал. Священник внезапно нырнул под экипаж и исчез из виду, как исчезает нечистый дух на сцене, когда проваливается в люк. Капитан Синьоретти снова схватился за шпагу, и в это мгновение Фердинанд закричал.

Он кричал и медленно сползал под колёса экипажа, а освобождённые, наконец, бумаги веером разлетались из его рук. Дик, оторопев, смотрел на белые плиты двора, на которых оседали белые листы — было видно, что большинство из них совершенно пусты.

— Король убит! Король убит! — закричали одновременно в толпе придворных и в толпе зевак.

Взгляд Дика скользнул дальше — и он увидел тонкую струйку крови, которая бежала почти из-под колёс: Фердинанд II мешком свалился у подножки кареты и больше не кричал, а из приоткрытого рта его стекала густая розовая пена.

Кардинал Сильвестр, растолкав придворных, бросился к королю и, приподняв его голову, осторожно положил себе на колени. Граф Ауэрберг, граф Манрик и престарелый геренций сгрудились вокруг него, стараясь оказать какую-нибудь помощь. Капитан королевских стрелков Георг Мейер бросился к конвойным, сдерживавшим толпу: убийца, выскочив с другой стороны экипажа, должен был попасться им в руки. Он и в самом деле попался: какой-то конвойный ухватил «святого отца» за капюшон. Однако тот извернулся и выскользнул из рясы, как гадюка выскальзывает из старой кожи. Солдат остался с пустой тряпкой в руках, а убийца, ловко вспоровший её своим кинжалом, нырнул в гущу толпы, проворно работая локтями.

— Стреляй! — крикнул Мейер в запале.

Это была ошибка. Испуганные зеваки шарахнулись от солдат, толпа заволновалась; раздались крики ужаса, плач и мольбы о милосердии. Кто-то всё же выстрелил, и в воздухе повисла струя порохового дыма. Женщины завизжали, кто-то в панике побежал. К несчастью для королевских телохранителей, бросившихся на поимку убийцы, Собор Святой Октавии окружал обширный парк со старыми деревьями и разросшимися кустарниками. Похоже, отступление было хорошо спланировано.

— Король жив! — кричал в это время кардинал Сильвестр, напрягая голос: Ричарда поразило его потемневшее лицо и вздувшиеся на лбу вены. — Король жив! Помогите же мне, Бога ради! Внесите его в карету! Немедленно во дворец! Вызвать лекарей! Скорей!

Дик наконец-то опомнился и бросился на помощь. Суетливо толкаясь у кареты, придворные подняли Фердинанда II и бережно уложили его на скамью внутри экипажа. Лицо короля было запрокинуто: кардинал Сильвестр мягкой, но сильной хваткой держал его голову. Ричарду показалось, что несчастный Оллар уже мёртв, но кровь толчками ещё выходила из глубокой раны на животе. Граф Манрик и граф Ланже (шталмейстер) проворно забрались в карету и сели так, чтобы не позволить королю скатиться во время скачки.

Королевский кучер и форейторы вскочили на лошадей. Карета круто развернулась на плитах двора, отчаянно скрипя колёсами, и резко взяла с места. Небольшой отряд конвойных понёсся за ней галопом. Зеваки врассыпную бросились с дороги: карета летела во весь опор, опасно подскакивая и кренясь на поворотах как корабль в бурю. Через минуту она исчезла в направлении дворца.

Государственный секретарь Вейсдорн, единственный, кто не потерял голову, приказал своим людям собрать улики: пук разлетевшихся бумаг, послуживших приманкой для короля.

Ричард торопливо вскочил на Баловника. Он не знал, на что решиться: то ли следовать за королевской каретой, то ли присоединиться к поискам убийцы. Решение принял его телохранитель. Довольно невежливо Гиллалун затолкал своего господина в центр их маленького отряда.

— Разве вы не видели, вашмилость? — хмуро спросил он. — Нам нужно что есть мочи воротиться в особняк вашего нового эра. Эх, кабы у нас в Олларии был свой дом!

— Вы тоже заметили, друг? — хмурясь, спросил у телохранителя Роберт Кохрани.

— Заметил, как тут не заметить! — И Гиллалун повернулся к Дику: — Вы же видели, вашмилость, что у этого парня болталось на рясе?

— На рясе? — удивился Ричард. — Обычная эспера!

— Кабы эспера! Мышь со свечой, — угрюмо ответил Гиллалун и эр Роберт согласно кивнул. — Как пить дать, в этом убийстве обвинят кого-нибудь из наших же, из эсператистов.

— Гиллалун прав, — подтвердил Кохрани. — Нам нужно как можно скорее вернуться назад. Король ещё жив, но, судя по всему, это не надолго.

1) Текст баллады «Королева Элинор» изменён в соответствии с «талигойскими» реальностями. Настоящий текст таков:

— Я неверной женою была королю.

Это первый и тягостный грех.

Десять лет я любила и нынче люблю

Лорда-маршала больше, чем всех!

Но сегодня, о боже, покаюсь в грехах,

Ты пред смертью меня не покинь!..

— Кайся, кайся! — сурово ответил монах.

А другой отозвался: — Аминь!

Баллада «Королева Элинор» (пер. С. Я. Маршака).

Вернуться к тексту

2) 35 сонет Шекспира в переводе М. И. Чайковского.

Вернуться к тексту