Жить вопреки (джен)

Отчаяние, окутавшее Арана в тот миг, когда он понял, что теряет Ученицу, к которой всей душой прикипел, которую едва ли не считал своей собственностью, без которой уже и не мог представить своих мирных и ровных будней, было невозможно описать.

Ни словами, ни мыслями.

Мчась, одному Небу известно куда, только бы прочь от проклятого острова, и аккуратно прижимая к себе показавшуюся ему вмиг такой хрупкой, словно фарфоровой, Ученицу, Аран молился только об одном — успеть.

Успеть помочь.

Успеть спасти.

Когда-то он уже не успел — всего нескольких минут ему не хватило, но они стали для него и для Беззубика роковыми.

Он не мог позволить себе ещё раз так ошибиться, просто не имел права — он уже давно не наивный и миролюбивый мальчишка с большим и добрым сердцем, с открытой миру драконьей душой, в которую не преминули плюнуть все, кого он знал.

Он не имел права опять потерять.

По всей видимости Алор лучше сейчас знал, куда стоило лететь, где можно было найти теперь помощь, а потому Аран не отвлекал его, не подгонял, пусть и безумно хотелось попросить ускориться.

Но он знал, что Алор и так выжимал всё из своих весьма немалых способностей.

И даже чуть-чуть сверх этого.

«Сила, небом дарованная, Разум отнимет!»

Ну почему, почему он не прислушался к словам Видящей?! Ведь его честно предупредили, предостерегли и даже указали, откуда ждать беды, откуда придёт к нему несчастье!

«Не давай огню в твоём сердце ослепить тебе глаза!»

Именно Огонь, именно свет ослепил его, а не Тьма, как бы то не твердили суеверные и крайне религиозные, к удивлению парня, люди.

И не только люди.

Свет.

Не тьма.

А он ведь сначала слушал наставления Мирославы, следовал её словам — и помнил, для чего всё это вообще затевалось, ради кого он всё начал и почему он сумел столького достичь.

Вспомнил, как сам не принимал излишней жестокости.

Вспомнил, как ненавидел людей, его окружавших, именно за эту необоснованную ничем жестокость, за наслаждение убийством, за жажду крови и рождённых из неё побед.

Побед на костях и грязи.

Почему он позволил себе забыть?

Какое он имел право забывать?!

Что бы сказал на это Беззубик? Не Руни, выросший на глазах у Арана, под его чутким присмотром и, несмотря ни на что, хоть и имевший своё мнение, но, увы, во многом, практически во всём, следовавший указаниям своего названого брата, а именно его Беззубик.

Его брат.

Его наставник.

Нет.

Он был братом и Мастером именно Иккинга, пусть тот и не знал об этом тогда.

Беззубик никогда не был знаком с Араном.

Он никогда не был знаком с ним, с Араном, с каждым днём, с каждым мгновением, казалось, становившимся всё более жестоким и циничным, перестававшим считаться с чужим мнением, кроме собственного, перестававшего ценить чужие жизни, кроме жизней избранных для него Разумных, навязывавшего всем и вся свою Волю, запугивавшим целый Архипелаг и даже больше.

Всё так же холодно и равнодушно светила луна.

Всё так же спокойно и безмятежно было черневшее внизу море.

Всё так же не подавала признаков улучшения своего состояния Сатин.

Никто не заметил, и ничто не стало свидетелем того, как вновь рухнул его мир, как в который раз наступил его собственный, никем не увиденный конец света, как разрушилось всё то, чем он жил и во что верил годами.

Опять.

В который уже раз.

Всё — зря.

Всё — напрасно.

То, для чего всё это затевалось, то, ради чего начал он своё триумфальное восхождение к самой вершине, то, ради чего Аран вообще возложил на себя ответственность бытия Королём Гнезда, очень и очень большого Гнезда, уже давно не было тем, к чему шёл он теперь.

Он потерял себя.

Кровавый Владыка.

Да, Иккинг уже много лет как умер, но хотел ли он, чтобы его последователь, его… наследник? стал так зваться, и при этом — заслуженно, нисколечко не преувеличенно?

Не хотел бы.

Только не этого.

Аран сухими и, казалось, больше неспособными плакать глазами смотрел куда-то в сторону горизонта, на котором уже начинала заниматься заря, и он с ужасом и, одновременно с этим, с мстительным по отношению к самому себе, удовольствием, понимал, что готов был прямо сейчас променять всю имевшуюся у него власть на жизнь для своих родных и на свободу.

Нет больших рабов, чем Короли.

Те — или слуги своего народа, или своих амбиций, или собственного безумия.

Так или иначе, тем или иным образом, но он прекрасно попадал под это правило — всё происходившее за последние месяцы, если даже не годы, это только, увы, подтверждало.

Он сам был виноват в сложившейся ситуации.

Сам.

Только он.

Аран, замерший и даже, казалось, переставший дышать, вдруг ощутил, словно оказался в бескрайнем тёплом море — воды не ощущалось, но её давление — очень даже да.

Та самая энергия, что он видел раньше, медитируя.

Она — всюду.

Она — во всех живых, во всём на этом свете, в каждой частичке этого мира.

В каждой частичке его самого.

Эта энергия словно струилась внутри него — потоками ничем не сдерживаемой лавы, обжигая и причиняя боль, но отрезвляя его от того кровавого угара, в который он погрузился, и давая понять — она есть, она тут.

Она с ним.

Что ему лишняя потерянная капля?

Но его Одуванчику она нужна — и он отдавал её, силой собственной Воли заставлял энергию переплавляться во что-то неведомое ему, не позволяя жизни покинуть тело девушки, не давая ей уйти дальше по Великому Пути.

Она ещё не завершила этот.

Она ещё здесь нужна.

Глупая…

Вдруг доселе только смутно темневший где-то там, вдалеке, но теперь — стремительно приближавшийся силуэт острова оказался вполне себе знакомым, обернувшись очертаниями родины Дагура, домом Видящей.

Домом Мирославы.

Как же он сам не догадался, что именно к ней, к гениальной целительнице, к обладательнице сравнимой только с его собственной силы нужно было идти за помощью?!

А Алор догадался.

Алор вообще всегда был мудрее и рассудительнее Арана — по сравнению с ним, тоже ещё совсем молодым, он казался просто импульсивным мальчишкой, наделённым уже вовсе недетской властью.

А, может быть, так оно и было.

Просто мальчишка.

Мальчишка, возомнивший себя вершителем чужих судеб, сам оказался неспособен справиться хотя бы с собственной судьбой.

Чего стоила вся его сила, если не могла она вылечить Сатин, пострадавшую по глупой, до безумия досадной случайности, по его, именно его, Арана, ошибке, оплошности.

И винить некого было.

Только себя.

Только свою самоуверенность.

Только свою гордыню.

А Мирослава… Она стояла на небольшой полянке, которую обычно использовал как место для посадки её Хранитель, в самом её краю, оказавшаяся в тени, отбрасываемой горами под лучами восходящего солнца.

Алор всё так же безмолвно приземлился.

Он даже не пытался хоть как-то влезть в разговор, начать беседу.

Или дать совет.

Знал, стало быть, — его не послушают.

Просто не услышат.

Видящая оглядела Арана, спешившегося, бережно державшего на руках Сатин, без жалости, без привычной своей мягкости и снисходительности — остро, жёстко, сурово.

Чуть угрюмо.

— Что нужно тебе на нашей земле в час столь ранний? — спросила Мирослава, скрестив руки на груди.

Аран, так и не решившийся опустить свою драгоценную для него ношу на траву, холодную и влажную от росы, как был — в доспехах, без шлема, который он потерял неизвестно где, растрепанный и с безумными глазами, ничего не стыдясь, встал перед девушкой на колени.

— Молю, спаси её, — прошептал он, смотря прямо в глаза Мирославе, и, показалось ему, прямо в черноте её отчётливо видимых на фоне светлой радужки зрачков заплясали фиолетовые искры.

Это пугало.

— Зачем мне помогать чудовищу? — сказала девушка тихо и жутко.

Она знала.

Она всё знала.

Она всёгда всё знала — ведь ей были подвластны потоки будущего, они представали пред ней — беспомощные в своей неотвратимости, неотвратимые в своём количестве.

Если она не поможет — не сумеет уже никто.

Ведь не было больше нигде ни одного целителя, который согласился бы помочь его Одуванчику, имевшей достаточно специфическую репутацию женского воплощения Покорителя Драконов, его оборотной стороны. Да и не успел бы он добраться вообще до ближайшего целителя.

И всё будет кончено.

Для Арана.

Для Драконьего Гнезда.

Для всего Варварского Архипелага.

Никогда и ничего не было страшнее, чем сошедший с ума Страж, обладавший несгибаемой Волей и жаждавший мести.

— Не мне, — сказала Аран уже твёрдо, — моей Ученице.

Мирослава прищурилась.

— А разве тут есть разница?

Они долго — секунд двадцать — смотрели друг другу в глаза.

За спиной девушки появился молодой мужчина, ровесник самого Арана. Кажется, это был брат Мирославы — Радмир, смотревший всё так же сурово, но, в отличие от своей сестры, немного сочувственно.

К чему бы это?

Впрочем, не важно.

Как объяснить им, вершителям уже его судьбы, кем была для него Сатин, если даже столь красочное и многогранное слово «ученица» не было исчерпывавшим?

— Она — мой свет, — наконец сумел подобрать слова Аран.

— Я знаю.

И сразу после этого Радмир аккуратно взял на руки Сатин, чуть нахмурившись, но не подавая вида, как ему не по душе было всё происходящее в тот миг.

— Только потому и помогу, — сказала девушка, смотря вслед удалявшемуся брату, а потом переводя взгляд на всё ещё стоявшего на коленях Арана. — Я не хочу быть виноватой в том, что ты натворишь, если твой свет погаснет. Ты — не должен быть последователем Тени.

— А разве я уже не там? — горько усмехнулся парень.

— Нет, — жестко отрезала Мирослава. — Ты — во тьме. Не в тени.

Она долго смотрела в глаза Драконьему Королю, и в зрачках её вновь стали мелькать фиолетовые искры, и теперь Аран мог с уверенностью сказать — ему не показалось, и он ещё не сошёл с ума.

Ему не привиделось.

Сзади подошёл неслышно Алор, сел рядом, укрывая крылом, словно защищая.

Как птенца.

— Вижу, Небесные Странники не уберегли тебя, Страж, — уже устало и даже чуть грустно, но без гнева или обвинения сказала Видящая, став уже привычной для него Мирославой, растеряв почти всю свою жуткую загадочность, оставив лишь ту, что всегда была при ней.

— Ты оказалась права, Видящая, — покачал головой Аран, признавая свою вину.

— Иного и не могло быть, — вздохнула девушка. — Но тебе повезло.

* * *

Валка с тоской смотрела на море, где, всего в дне лёта находился остров, на котором теперь постоянно находился её молодой Король, отказавшийся отпускать от себя своих Учеников.

Женщине, откровенно говоря, было до безумия скучно — её маленький Иккинг, который почему-то отзывался только на имя «Магни», и не пойми как обзавёлся сестрой, сейчас был далеко, и не могла она всё своё время посвящать воспитанию сына.

За отсутствием такового, конечно.

Валка вообще, если честно, не понимала, что же происходило в её жизни теперь, как всё так вмиг перевернулось и изменилось, словно забыв её спросить.

Её сын мертв.

Иккинг мёртв.

Это ей говорили все и каждый — её маленького чуда уже десять лет не было на этом свете, он вырос и стал тем, кем он, собственно, стал без её участия, без её пригляда и наставлений.

И погиб, ею не оплаканный.

Ушёл за черту, оставив в миру только свою оболочку, своё лицо, за которым теперь скрывался жестокий и деспотичный чужак, который, хотя бы, отказывался называть себя её сыном — от этого было и легко, и до невыносимости горько.

Да, её сына не было.

Но кто тогда этот мальчик, что всегда находился рядом со своею сестрой?

До последней чёрточки, до безумия родное личико.

Нет, Валка, конечно же, прекрасно знала, что Магни был сыном её Стоика, её родного сердцу, милого и такого сильного Стоика, и неизвестной ей женщины, Инги — так её, кажется, звали.

Знала, но понимать это — отказывалась.

Мальчик был не против, что его назвали так, откликался на имя её погибшего сына и этим, невольно, продолжал терзать её и так измученное материнское сердце.

Страшно.

Не больно, а именно страшно было осознавать, что её Грозокрыл теперь прекрасно понимал свою Всадницу — Шторморез тоже был ослеплён горем, тонул в скорби по погибшей своей дочери.

Как так вообще получилось?

Как Владыка допустил, чтобы столько хороших драконов погибло в ту проклятую ночь?

И едва ли не больше — в последующие полгода, когда он, судя по словам некоторых Фурий, просто не отходил от постели Сатин, постоянно держа её за руку.

Ради своей Ученицы он практически бросил Драконий Край, оставил его на произвол судьбы, только изредка передавая распоряжения через Фурий, передав управление стаями в меньшей степени Алору и в большей — Тагушу.

Ведь Алор сам не отходил от Арана.

Вот тут и показала практика, как гениальна оказалась идея назначить на каждом подвластном Драконьему Краю острове своего вожака, напрямую подотчетного Владыке.

Даже при отсутствии оного система продолжала действовать.

Почти без сбоев.

Почти идеально.

Только маленькое «но» — корабли со знамёнами Лохматых Хулиганов уже дважды пытались прорваться на территории Драконьего Края, а озверевшие от состояния своего Короля и не контролируемые им драконы-Защитники были начисто лишены всякой жалости, уничтожая все драккары, что пересекали границу.

Те же, что оставались за этой придуманной «чертой», они не трогали — приказ об этом был чётким и недвусмысленным.

Да, не мог Аран контролировать Стаю, не мог он руководить своими бойцами, вспоминавшими совсем ещё недавние времена войны, полгода уже находясь на острове у Берсерков, сторожа покой своей Ученицы, своей такой светлой и солнечной Сатин, которую опять не уберег.

Опять.

Снова.

Интересно, как там Стоик?

Как относился к тому, что спустя несколько лет перерыва драконы снова стали безжалостно отнимать жизни его людей, которые уже по собственной глупости, или же просто по его приказу, пытались добраться туда, куда не следовало бы им соваться?

Драконы не терпели чужаков.

Конечно, один раз у Лохматых Хулиганов удалось нанести очень ощутимый, крайне болезненный для Драконьего Края удар — викинги таки уничтожили одно из малых Гнёзд, находившихся глубоко в территориях, теперь принадлежавших Олуху в целом и конкретно его Вождю, как и всё племя, в частности.

Валку туда не пустили.

Ни посмотреть хоть краем глаза на бывших соплеменников, ни глянуть на то, что там случилось.

Запрет Брата Короля, сказали ей.

Интересно, которого из?

Тагуш или Алор?

Где Алор — там и Аран, а присутствием Владыки на Драконьем Крае и не пахло, не до них ему сейчас было, и, следовательно, приказ не пускать её к разорённому гнезду отдал именно Тагуш.

Что же.

Седмица прошла с бойни той.

Теперь можно, стало быть.

Женщина сама не понимала, почему ей так хотелось оказаться на том острове, почему хотелось вновь увидеть разоренное Гнездо, снова увидеть погибшее, когда-то милое, безопасное для драконов место.

Грозокрыл не подвёл — доведенный до отчаяния собственным горем, он перестал быть до безумия осторожным, как и перестал перечить своей всаднице, покорно подставляя спину и помогая Валке на неё взобраться, а потом — мчась и мчась вдаль, в сторону разорённого Гнезда.

Может, ей просто необходимо было убедиться в своей ненависти к тому, чем занимался её супруг.

Супруг.

Муж.

Как бы то ни было, Валка с потаённым сожалением и с ещё более скрытой в глубине души теплотой понимала, что не могла ненавидеть Стоика, несмотря на все те страшные, просто ужасающие вещи, которые творил он за последние годы.

Не могла — и всё.

Теперь, лишившись постоянного ментального давления со стороны Великого Смутьяна, которого она больше двадцати лет бездумно славила, она сумела многое переосмыслить, пусть она и понимала — прежней ей не стать, что-то, как она жила все эти долгие годы, — наложило на неё свой отпечаток, и жалостливые взгляды драконов, да и некоторых людей тоже, были вполне заслуженными.

Она и впрямь сошла с ума.

Ведь она всё ещё любила человека, который без всякой жалости убивал драконов, которым она посвятила свою жизнь, половину её им отдала, который не сумел уберечь их сына, который женился на другой женщине и растил других детей.

А она — простила.

Приняла и простила.

Что ей ещё оставалось?

Но…

Вид разорённого Малого Гнезда, всего лишь одного из сотен ему подобных, населенных доселе всего лишь крохотной стайкой в масштабах всего Драконьего Края (сорок шесть особей, не считая детенышей), до крайности удручал — повсюду была гарь и копоть, много где валялись окоченевшие на морозном воздухе трупы — человеческие и драконьи.

Метель и сильный холод просто не дали обеим сторонам конфликта похоронить своих павших товарищей, и они же не давали телам разлагаться.

Печальное зрелище.

Да, пусть зима уже отступала, всё чаще наступали тёплые дни, и всё чаще можно было с удовольствием проводить время на воздухе, не опасаясь оказаться сметенной ветром, но снег всё ещё не сходил.

И не сойдёт в ближайшую луну.

А ведь полнолуние было в середине минувшей седмицы.

Грозокрыл что-то неопределённо курлыкнул на манер Змеевика и растворился в белёсой мгле бурана, позволяя женщине остаться наедине со своими мыслями.

— Кто здесь? — вдруг послышался смутно знакомый голос.

Женщина замерла, словно кролик перед удавом, напуганная неожиданным появлением кого-то, кого она могла в своём прошлом знать.

Она, вопреки всему, резко обернулась и… сердце её замерло.

Как он похож на своего отца.

— Валка?!

* * *

Мирослава не подвела — исполнила своё обещание и исцелила рану Сатин, в очередной раз доказав Арану, что его способная только разрушать сила, какой бы она громадной ни была, была ничем по сравнению с мирной, созидающей силой Видящей.

Но приговор её практически сломил Драконьего Владыку — скорее всего, не очнётся.

— Её Разум сейчас находится очень далеко. И без него тело, даже совершенно здоровое, со временем просто перестанет функционировать от истощения, — сказала тогда Мирослава, почему-то стыдливо пряча взгляд.

Словно она была виновата.

Словно она и так не сделала всё возможное и даже сверх того.

Словно она не сотворила недавно истинное чудо.

Аран только кивал, слушая наставления Мирославы о том, как можно было поступить в этой ситуации, с радостью понимая, что тогда, по пути к Видящей, сделал всё правильно, став делиться собственной энергией с Ученицей.

Целительница честно призналась, что только это спасло Сатин.

Его энергия помогла телу начать регенерировать и остановить кровотечение.

И теперь нужно было, не отходя от девушки ни на шаг, периодически, дважды в сутки, делиться с ней энергией, которая и будет поддерживать организм, в то время как Мирослава попытается найти и вернуть Разум Сатин.

О том, что такое возможно, Аран знал.

Чисто теоретически представлял — как такое могло бы происходить, и понимал, что сил у него и на это вполне хватало, но на практике…

До практики было ещё очень и очень далеко.

Если, конечно, эта практика будет вообще, в чём сейчас всё же довольно скептически настроенный Аран очень и очень сомневался — у него не хватало слишком много специфических и очень узконаправленных знаний.

А взять эти знания — неоткуда.

Вот Аран и, под молчаливое одобрение Дагура, перебрался к Берсеркам, нагло перезимовал здесь, всё так же сидя возле Сатин и держа её за руку, и тихо радовался, что хоть таким образом сумел направить свои способности в мирное русло.

Всё бы ничего, но где Аран — там и Алор, а значит и ещё несколько Фурий, в том числе и Тагуш.

А где Тагуш — там и близнецы с Руни.

Да и Аран не хотел отпускать далеко от себя детей — мало ли что могло с ними случиться, не хотелось потерять ещё и их.

Совершенно не хотелось.

Магни перспективу неопределённое количество времени пожить у Берсерков воспринял с каким-то нездоровым энтузиазмом, и теперь, не отпуская от себя ни любопытную и бойкую Мию, ни внимательного, осторожного и серьёзного Руни, хвостиком следовал за Дагуром, в котором нежданно-негаданно открылся педагогический талант.

Да, реакция Дагура на всё это была вполне себе отдельной темой.

Мужчина к событиям той судьбоносной ночи, начиная от вероломного нападения не идентифицированной армады, явно кем-то нанятой, и заканчивая участием в походе энного количества Лохматых Хулиганов со Сморкалой Йоргенсоном во главе, отнёсся агрессивно и принял, как ни странно, сторону Арана.

И видит небо — если бы не поступок Сморкалы, Аран приказал бы камня на камне не оставить на том острове, дотла сжечь всех живых на нём.

Сатин рассказывала про неумелые ухаживания Йоргенсона за ней, и слова эти заставляли Драконьего Владыку бессильно злиться, ведь он просто жадина, и своим делиться совершенно не желал, и про то, как она мозги ему на место вправила, отправив просить руки и сердца у Забияки, тоже поведала.

И это успокоило.

В отличие от того, чем эта милая история закончилась.

Вспоминать про тот ужас, который люди окрестили Битвой за Олух, не было никакого желания, ведь дикий страх от перспективы потерять Ученицу и брата с сестрою в придачу перебивал любые иные чувства.

Даже боль.

Даже ненависть.

Что бы ни заставляло его когда-то относиться к Сморкале неприязненно в прошлом, это там и осталось — ведь не было теперь наглого и самоуверенного, высокомерного и себялюбивого подростка, алчного до славы и внимания.

Был воин.

Не мясник вроде жаждавших крови и славы Охотников, не убийца и не так называемый «герой».

Воин.

Защитник.

И как он это сказал… Спокойно, с достоинством, практически неслышно — по губам прочитать только и получилось, и взгляд — глаза в глаза. Честно, уверенно, без сомнений.

И горячая кровь, хлынувшая из раны на горле идиота-стрелка, такая дурманившая и возвращавшая душевное равновесие.

Заставлявшая успокоиться.

Кровь на клинке, когда-то давно, больше десяти лет назад, им самим выкованном, до сих пор хорошо хранимом и явно часто использовавшемся — по назначению, к сожалению или к счастью.

«Спасибо за жену!»

Сколько всего крылось за столь короткой фразой!

Ведь именно она, до конца, полностью вернула Арану разум, заставила его взять себя в руки, обуздать свою бесновавшуюся энергию, направить её в мирное русло — на спасение Ученицы, например.

Ведь мог Аран без колебаний просто и незатейливо убить всех тех, кто был на площади в миг его дуэли с Драго Блудвистом.

Мог.

Но не стал.

Мог убить самого Сморкалу, в любом из его походов, в любой его битве, но не стал — ведь ему это было не нужно, пусть глаза и уши у Короля были почти по всему Варварскому Архипелагу, пусть видел он если не всё, то очень и очень многое.

Впрочем, какая разница, что он мог?

Не сделал, и ладно.

Аран вздохнул и поправил упавшие в глаза волосы. Они сильно отрасли за эти полгода — сказывалась его быстрая регенерация, да и постоянное пропускание через себя громадных объёмов энергии, которое, кстати, очень развило его энергетические каналы, о которых ему поведала мудрая Мирослава.

Безобразные, торчащие в разные стороны, лохмы он терпеть не собирался и, опять-таки, не без помощи Видящей, сильно укоротил их, подровнял и в принципе привел свою причёску в аккуратный вид.

Культурный, так сказать.

Теперь, когда локоны больше не торчали так в разные стороны, пусть то, каким образом удалось Мирославе их укротить, оставалось для Арана загадкой, уже не были скрыты седые пряди на висках.

А за последние месяцы их стало намного больше.

Уже давно прошли те дни, когда в его волосах мелькала символизировавшая его ученичество коса — став Королём своего собственного Гнезда, Аран срезал её.

И сохранил.

И такую косу носила его Ученица.

Аран нежно, почти невесомо погладил по плечу находившуюся в бессознательном состоянии Сатин и горько поджал губы — ведь хоть тело девушки исцелилось, но она всё так и не приходила в себя.

Уже полгода.

И именно это прибавило ему седых волос — собственное бессилие.

Вдруг открылась дверь в ту комнатку целительского дома, в которой он находился, и в проёме, из которого в помещение пахнуло холодом и даже залетели вместе с ветром несколько снежинок, быстро обратившихся в капельки, коснувшись кожи Арана, показалась Мирослава, державшая в руках большую кружку, от которой шёл белыми клубами пар.

И такой знакомый аромат.

Тогда, десять с лишним лет назад, его уже отпаивали этим отваром из пахучих степных трав, которые, как оказалось, росли и на Варварском Архипелаге, пусть имели и несколько иной вид — больше стелились к земле, а не стремились к солнцу.

Запах приносил спокойствие.

Мир Душе.

Совсем как тогда.

Айшу после той единственной встречи Аран не видел никогда, но достаточно долгое время рядом с ней провёл Радмир, старший брат Мирославы, чему оба оказались немало удивлены — столь странным был для них этот забавный факт их биографии.

Аран с благодарностью принял из рук Видящей кружку с отваром и осушил её, почти не обратив внимания на то, что был там почти кипяток.

Какое ему дело до боли теперь?

— Иди, поспи, что ли, — сказала девушка устало. — Скоро тебя самого надо будет класть на соседнюю койку.

— Я в порядке, — отрезал Аран.

— Краше на погребальный костёр кладут, честное слово! — рассердилась притворно Мирослава, пытаясь хоть так разбить тоску Арана, которой он с завидным успехом, достойным лучшего применения, заражал всех остальных вокруг.

Ладно хоть не напивался в компании Дагура!

И на том — спасибо.

Аран действительно выглядел истощённым — он и так никогда не отличался большой мышечной и уж тем более жировой массой, а теперь и вовсе казался каким-то высохшим, ещё больше похудевшим, пусть это и не было столь заметно за его просторными рубахами с длинными, по первую фалангу большого пальца, рукавами.

Да, никто не замечал, а её намётанный глаз целителя — видел.

Видел и тени, залёгшие под глазами, и ставшую слишком заметной морщинку между бровей — столь часто хмурился он, и заострившиеся скулы, и общую нездоровую бледность.

Нездоровый вид.

Прогоняя через себя энергию, черпавшуюся из окружавшего его мира, из недр самого себя, Аран укреплял своё тело, питал его и поддерживал, вместе с телом Сатин, одновременно с этим — он почти не ел, только лекарственные отвары пил, да и то после пинков и возмущений Мирославы.

Каких трудов стоило девушке заставить его отправиться погулять на свежем воздухе!

Её труд должен быть увековечен в сагах!

Мирослава, к печали и усталости своей, прекрасно понимала, что только Сатин могла вернуть Арану в полной мере разум, что только Ученица Кровавого Владыки на самом деле имела над ним самую страшную власть — всласть над сердцем его.

В конце концов, на то она и Видящая, чтобы — видеть.

Она и видела.

Такая Связь не могла быть объяснена простыми ученичеством, даже между кровными братьями и сестрами, а про духовным и говорить нечего, эта нить была иной — не такой алой, не такой крепкой, не такой острой.

Не такой… болезненной.

Только эти два слепых идиота, поддавшихся влиянию Бури, могли не замечать этого, при этом страстно оберегая друг друга от любой, даже самой мнимой опасности.

На самом деле, в этой ситуации Мирославе не было жаль Арана — тот был сам виноват, что всё так сложилось — она прекрасно видела несколько иных вариантов, где всё складывалось иначе, где Сатин не получала, так глупо и в стиле древних легенд, воспетых поэтами, стрелу вместо своего Мастера.

Другое дело, что в тех вариантах она получала собственную стрелу — в горло, в голову, в сердце.

Любую на выбор.

Говорить Арану об этом Видящая не стала — не надо ему знать, что его Ученице до неприличного, на самом деле, повезло. Ведь, в отличие от всех тех вариантов, где не было его вины в её ранениях и сопутствующих им страданиях, но где она неизменно погибала до того момента, когда Аран находил помощь, она выжила.

И ещё могла очнуться.

Если найдёт дорогу, если решится дойти, пройдя через всё то, что уготовил ей её Путь.

Мирослава была не в силах облегчить Сатин её странствие по одной из Троп, ведь задача её была только указать дорогу, помочь не заблудиться, помочь выбрать из множества путей тот, по которому хотела бы идти Страж.

Не могла пройти вместе с ней.

Не могла помочь более ничем.

И никак.

Представлять, что было бы, погибни в ту ночь Сатин, что было бы, не успей Аран спасти её, было откровенно страшно — горевшие безумием, яростью и бесконечной, незаглушимой болью глаза Драконьего Короля так и стояли у неё перед мысленным взором.

Не могла Мирослава их забыть.

«Она — мой Свет!»

И добавить больше нечего.

Что она могла на это сказать? Если исключить из памяти всё то, что говорила она, но лишь потому что была должна, конечно же.

Она, только она знала в полной мере, чем обернётся для всего Варварского Архипелага гибель Сатин, и уж тем более, если её сопроводят гибель Магни и Мии. А таких печальных вариантов развития событий, таких развязок закрутившейся истории было очень много — слишком много, чтобы не принимать их во внимание.

Проще уступить Арану.

Уступить Монстру, чтобы вернуть ту, которая сумеет приручить этого Зверя.

За стенами дома выла и ярилась метель, заметая дома за считанные часы, за минуты создавая непроходимые сугробы, вселяя холод в самую душу — в сердца и умы, сея по миру тоску.

В конце зимы самые яростные бураны.

Или нет?

* * *

Её жизнь снова сделала крутой поворот на пути своем, но она не была этому удивлена, даже рада — хоть какое-то постоянство было во всем происходящем, хоть что-то хотя бы чуть-чуть понятное.

Валка понимала, что все происходящее — неправильно.

Неправильно было с таким несвойственным, неестественным для нее спокойствием стоять бок о бок с людьми, которые без всякой жалости, без сомнений убивали ее народ, ее родных и близких, тех, кто вырос у нее буквально на глазах, кому она латала раны, ведь не зря она столько лет твердила, что родом она, душа ее — из племени драконов.

Неправильно — твердо стоять на палубе их корабля.

Неправильно было мило, словно это есть самое естественное, что существовало во всем подлунном мире, разговаривать с людьми, которых знала двадцать пять лет (целую жизнь!) назад, или с детьми тех людей, так похожими на своих предков.

Так нельзя.

Запретно.

Страшно.

Горьковатый вкус предательства никак не желал оставить Валку, но ей уже было все равно.

Какая разница.

Смысла не осталось.

Ничего не осталось.

А ладья, трофейный драккар с парусами, на которых красовался герб Олуха, одна из многих других кораблей, отправившихся в окончившийся победой для Лохматых Хулиганов поход на Драконье Гнездо, не последнее конечно гнездо, но тоже значимое, мчалась в сторону главного острова воинственного племени.

Счастливые и гордые победители прибыли на Олух раньше, чем его Вождь, бывший в то время на одном из покоренных им островов.

Вот был сюрприз Стоику…

На родине Лохматых Хулиганов в тот момент была только Инга — новая жена Вождя, как бы ни было неприятно Валке даже про себя произносить эти слова, которую, судя по всему, стоило наградить прозвищем Терпеливая.

И никак иначе.

Ибо только величайшее, достойное того, чтобы быть воспетым, терпение этой достойной и умной женщины объясняло то, что Инга и Стоик ещё не развелись, пусть подобное и было позором для обоих родов.

Да, люди, которые помогли добраться Валке до Олуха, не стали скрывать испортившийся характер своего вождя.

Инга оказалась приятной в общении женщиной, совершенно не удивившейся личности своей новоиспеченной собеседницы и принявшая тот факт стоически, истинно героически — и не собиралась она препятствовать встрече Валки и Стоика.

Как ни странно.

Понять Ингу не получалось — слишком непонятной, непредсказуемой та была, но зато была иррациональная благодарность к, вообще-то, конкурентке, родившей его мужу троих детей, двое из которых были сильными, крепкими сыновьями, что само по себе принесло ей веса в племени, значимости и, куда же без этого, власти.

Но вся непонятность, неопределённость переменилась в день, когда Стоик вернулся на Олух из своего путешествия.

Небесные Странники, она двадцать пять лет ждала этой встречи!

А он постарел.

В рыжих волосах была хороша заметна седина, а борода наоборот — стала лишь гуще.

Но всё равно — он!

О, сколько неверия, сколько зарождавшегося восторга в таких родных, таких дорогих её сердцу глазах!

— Вал?!

* * *

— Расскажи мне, где мы находимся? — обратилась Сатин к Мирославе.

Девушка не была напугана ни непонятными словами своей собеседницы, ни тем, что совершенно не могла понять, сколько же прошло времени, — её внутренние часы совершенно отказывались ей помогать ориентироваться в минутах, утекавших подобно песку сквозь пальцы.

Само по себе чувство страха словно пропало в ней.

Был только удивительный в своём равнодушии покой.

И больше — ничего.

Ни переживаний, на миг блеснувших в сознании, тупым ножом резанувших по сердцу, почему-то внутри неё, заставив это самое сердце, саму её душу болеть и плакать от накатившей тоски.

Всего миг.

А глаза Мирославы — колдовские, проницательные, но — чуть усталые. Совсем, стало быть, как у мудрой Старейшины очень старого Гнезда, к которой пришли за советом ещё юные птенцы, и стали задавать наиглупейшие с точки зрения взрослых вопросы.

Взрослые эти не понимали, что эти птенцы только учились, что сами они когда-то так же приходили к Старейшине за советом и помощью.

И она, прекрасно всё понимавшая, старалась не выдавать своего утомления и подробно и доступно рассказывать всё, что интересовало пришедших, ведь, пусть ей и было всё это известно, это вовсе не означало, что это известно было всем.

Странная ассоциация, если честно.

Но, безусловно, интересная.

Почему же Мирослава, ровесница самой Сатин, казалась ей бесконечно мудрым и бесконечно древним существом, которое продолжало наблюдать за живыми со снисходительностью принявшего человеческую личину и не желавшего выдавать себя бога?

Почему в глазах её гасли и зажигались звёзды?

— Какая любопытная, — разбила повисшую на неопределённое количество времени тишину Видящая, чуть лукаво усмехнувшись.

— И всё же?

Мирослава вздохнула, и лицо её вновь словно стало маской — ни чувств на нём нельзя было увидеть, ни эмоций.

Ни-че-го.

— Мы находимся сейчас далеко за чертой жизни и смерти — здесь их просто нет, — ответила девушка ровно, тщательно подбирая слова, пытаясь объяснить понятные ей термины и понятия доступными для Сатин словами. — И никогда не было. И не будет.

— Ты так уверенно себя ведешь… — наконец решилась вслух заметить молодая Одарённая. — Не в первый раз тебе довелось здесь оказаться?

Мирослава только усмехнулась.

А глаза-то — как два осколка льда.

— И даже не в десятый, — послышался спокойный ответ. — Моя Душа, по крайней мере, в Звездных Кругах оказывалась раньше весьма регулярно, и воспоминания об этом, признаться, были далеко не самыми приятными.

— Потому что страшно? — набралась наглости Сатин.

Мирослава вдруг замолчала, задумчиво смотря на ляпнувшую глупость девушку, и понимая, что они с Араном: два сапога — пара…

— Потому что одна.

— А с… проводником — не страшно?

Видящая одобрительно улыбнулась правильно подобранному слову и покачала головой, отвечая:

— Нет, думаю.

И вновь — тишина.

— И куда же теперь? — уже как-то растерянно спросила Сатин.

Она внимательно оглядывала всё, что их в тот миг окружало, исключая только сам Круг — тот был всё таким же, каким она его помнила по разным иным местам, а вот близкие и в то же время такие бесконечно далёкие огоньки звёзд, мерцавшие самыми разными, совершенно умопомрачительными цветами, были совершенно незнакомыми…

Это было удивительно.

Здесь было совершенно тихо — невозможно было услышать ничего, кроме дыхания и биения сердца.

Её собственного и Мирославы.

Здесь было невероятно спокойно.

Все печали и заботы отошли на второй план, оставшись где-то там — далеко, недостижимо далеко в этом бескрайнем космосе, на крохотной, забытой всеми планете.

И, как ни странно, несмотря на довольно интересную компанию мудрой и явно очень много встретившей на Пути своём Видящей, было почему-то до зубовного скрежета, до тихого воя и трясущихся рук, до побелевших сжатых кулаков, до слёз одиноко.

— А куда ты хочешь?

Вопрос застал врасплох.

Как бы то ни было, а Мастер редко давал своим подчинённым, и Ученикам в том числе, выбирать — всё их творчество было ограничено разнообразными вариантами выполнения его, Короля, Воли.

И она очень долго считала подобное положение вещей совершенно естественным — привыкла, стало быть.

Или просто никогда не задумывалась.

— Я… — Сатин и опомниться не успела — слова полетели вперед её мыслей. — К Арану хочу.

— Уже просто Аран?

Мирослава лукаво улыбалась.

— К Мастеру, — исправилась Сатин.

— Назад, то есть? — уточнила Видящая.

— Конечно.

Что-то неуловимо изменилось во взгляде её — появилась какая-то жалость, смешанная со странным, мучительным одобрением.

— Что же… Это твой выбор, — кивнула она. — Но будет больно. И… хочешь ли ты возвращаться туда, где остался охваченный безумием монстр, сдерживаемый лишь своим человеческим обликом.

Монстр?

А разве её идеальный во всём Учитель хоть когда-то был человеком?

Разве люди способны быть такими, как он? Удивительными в своей Воле, способными добиться безоговорочной верности у десятков тысяч себе подобных? Пусть и Мастер её не был совершенен, и был примером многих недостатков, присущих, увы, слишком многим наделённым властью разумным — профдефформация, однако.

Был ли он человеком?

Или он есть то, кем его называют — Ночная Фурия в людском теле?

Монстр…

Разве она этого не понимала? Не видела, как с каждой минувшей луной её Учитель становился всё более и более жестоким, бескомпромиссным и авторитарным, переставая прислушиваться к чужому мнению, к чужой точке зрения, делая исключение только для самых своих приближенных — для своих Учеников и Братьев.

Но чтобы его, величайшего из Стражей последнего тысячелетия, сама Видящая назвала Монстром? Что же он натворил?

— Если моё отсутствие заставило его стать таким, то я просто не имею права его оставить, — заметила Сатин.

Мирослава, молча наблюдавшая за размышлениями своей собеседницы, не решавшаяся их прервать, была похожа на тень, обретшую почему-то человеческое лицо.

— Ты ведь не хуже меня, Сатин, знаешь — он уже был таким. Всегда был. Просто твоя глупость помогла Монстру до конца стряхнуть с себя сон.

Завуалированное обвинение больно кольнуло, попав в самую цель, — ей в сердце.

Её вина.

Очаровательно.

— Какая разница? — покачала головой Сатин. — Я ещё не всё закончила там. Не всё сказала.

Вдруг с лица Мирославы словно маска слетела — она широко и очень тепло, по-сестрински, или даже по-матерински улыбнулась, вызывая желание точно так же улыбнуться в ответ — просто так, чтобы у неё тоже разлилось по душе тепло.

— Я рада, что не смогла сбить тебя с пути, — призналась Видящая.

— А могла?

— Это моя обязанность, — послышался тяжелый вздох.

— Сбивать с пути? — уже Сатин внимательно посмотрела на Мирославу, чуть прищурившись.

Откровения Видящей были занимательными, но обдумать их стоило чуть позже, когда появится возможность.

— Давать выбор, — поправила девушку Видящая.

— Но кто ты?

— Минувшая Буря знаменовала, как оказалось, рождение одного из моих братьев или сестёр, — сказала Мирослава вместо ответа.

— Что?!

* * *

Руни чувствовал приближение чего-то… странного.

Не страшного, не опасного и не, наоборот, радостного, а — именно странного, непривычного, необычного, чего-то выходящего за рамки ставшей привычной для него жизни.

Причём, коснётся его это «странное» только косвенно.

А к кому это относилось напрямую?

Руни попытался сосредоточиться на своих ощущениях и предчувствиях, но ничего, что могло бы подсказать ему разгадку, не находилось, кроме того, что нечто подобное испытывал, если верить словам друга, и Магни — о чём тот не преминул поделиться.

Магни и Руни.

Иккинг и Беззубик…

Что их связывало, кроме того, что они — названные братья?

Хотя…

Стоп!

Руни и Магни — Ученики и братья, названные и даже частично кровные, Арана, который и был Братом Фурии, который постоянно влипал в какие-то неприятности по собственной и чужой вине.

Аран.

Во что он опять ввязался?

* * *

Аран был практически в бешенстве от того, что его подчинённые оказались такими бездарями, что допустили проникновение чужаков на его территорию и разорение малых Гнёзд его стаи.

Если до этого он был спокоен, занятый только поддержанием жизни в Сатин, то сейчас стало известно — больше ждать нельзя.

Просто преступно.

Какая Бездна дёрнула Валку сбежать с Драконьего Края, Аран не знал, но знал, что сделает с теми безглазыми и криволапыми идиотами, допустившими побег безумной, не отвечавшей за свои поступки женщины, в компании точно так же потерявшего разум от гибели дочери Штормореза, с острова и встречу Валки с отрядом драконоборцев из Лохматых Хулиганов.

Да, приказ отдал не он — Тагуш.

Но в отсутствие Арана и Алора именно Тагуш был главным для всего Драконьего Края, а в сложившейся ситуации все местечковые Вожаки должны были слушаться желтоглазого Сына Ночи как своего Короля, ведь именно такой приказ отдал он.

А посягательство на власть Тагуша Аран воспринимал как направленное именно на него оскорбление.

Которое достигло его сердца.

Посягательство на его власть было не только прямым неуважением Королю и, вообще-то, приравнивалось к измене своему Гнезду, да и было ей, по сути, но и самым что ни на есть прямым свидетельством разложения дисциплины, которую он прививал своим Стаям.

Свидетельством поломки, неисправности в созданном им великом механизме.

Это обижало.

Это оскорбляло.

Это заставляло искать пути решения, выходы из сложившейся ситуации, но пока, действуя на одной только холодной, как вдыхаемый им морозный воздух последних недель зимы, ярости, он думал лишь о наказании мятежных Вожаков и командиров Патрульных Отрядов.

Даже тех, кто не виновен.

В назидание.

Но так было нельзя — не для того он затевал всю эту чехарду с собственным Гнездом, чтобы из мирного пацифиста лишний раз стать Монстром, который лишь подтверждал своё звание Кровавого Владыки.

С другой стороны — иначе было никак.

Конечно, Арану докладывали о попытках людей проникнуть на чисто драконьи территории, откуда уже давно выжили жители Края всех Охотников и им подобных личностей, оставив лишь Кальдеру Кей, до которой он ещё доберётся, но — после.

Не раз и не два викинги пытались отыграться за своё поражение.

И снова и снова терпели в этом крах.

Однако, как понял Аран, всё же мало в эти месяцы вникавший в проблемы Драконьего Края, с головой уйдя в личные, к коим отнёс и состояние Сатин, и обучение своих братьев и сестры, потери были не в пример больше, по сравнению с теми боями, когда драконами руководил непосредственно их Король.

Ведомые яростью и жаждой мести, они забывали об осторожности.

Забывали и о том, что, в первую очередь, их целью было не убивать, а отогнать чужаков, прикрывая спины своим товарищам, которых те в горячке сражения просто не замечали, упиваясь собственной силой, а потом захлебываясь своей кровью.

Видеть в них себя было неприятно.

Понимать — тем более.

Но…

Что такое девятьсот семьдесят два дракона по сравнению с оставшимися двадцатью девятью тысячами?

Капля в море.

Особенно учитывая плодовитость драконов, и то, что за каждые три года примерно такое количество взрослых особей прибавляется, да и при том, что общая численность любого, абсолютно любого Гнезда никогда не учитывала птенцов — не принято было.

Но взять ту же цифру и рамках полугода — становилось страшно.

Просто страшно.

Но не бунта боялся Аран, его возможность была настолько ничтожна, что задумываться о ней не приходилось, а паники в рядах драконьих — а неминуемо последовавшей за ней ярости и жажды мести, новой и новой жестокости.

Начала войны на уничтожение.

В случае её начала Аран, как бы то ни было, в собственной победе не сомневался, но то, какой ценой могла бы даться ему это победа…

Это того не стоило.

Столько жизней — в угоду своим амбициям положить он всё ещё не способен.

И вряд ли когда-нибудь будет.

Но всё же одно сообщение сумело выдернуть Арана от Берсерков — когда ему рассказали об уничтожении двух островов, на которых находились Малые Гнезда.

И теперь, идя между укрытых одеялом из крупных хлопьев снега, уже который день валившего с тяжёлого, хмурого неба, растерзанных драконьих и людских тел, Аран, стараясь не показывать Алору своих красных от слёз глаз, желал всем им Мира, счастья и лёгкого пути.

Но в душе его всё оборвалось, когда он увидел самые крохотные трупы.

Как раз в это время стали появляться детёныши, как раз в это время все самки были наиболее агрессивны, что, конечно же, вызывало ответную и вполне аналогичную реакцию со стороны людей…

Десятки…

Сотни…

Почти тысяча маленьких птенцов, которые так и не увидят мир, не отправятся в свое Великое Странствие, не научится летать, не сумеют найти свою пару, никогда не найдут себя в этой жизни.

Потому что этой жизни у них больше не было.

Нет.

Такое не прощают.

И Аран не простит.

Будь ты проклята, Валка!

* * *

Сатин устало глянула в ничуть не изменившуюся за время её пути даль — всё так же её окружало бескрайнее чёрное пространство, усеянное мириадами огоньков-звезд.

Тропа тоже не менялась.

После того, как Мирослава, внезапно оказавшаяся намного сложнее, чем была на первый взгляд, указала наконец ей на тот путь, по которому она сумела бы вернуться назад, домой, в свой мир, прошло уже неопределённое большое количество времени, а ни конец её дороги, ни даже развилка не предвиделись.

Только прямой и бесконечный Путь — что вперед, что назад.

Монотонность окружавшей её картины сначала просто раздражала, потом приводила в настоящее бешенство, вплоть до попыток разбить «стеклянную» Тропу, по которой она всё это время шла, чтобы создать хоть какое-то изменение.

Не получилось.

Потом пришла какая-то меланхолия напополам с необоснованной печалью.

Потом — лютая тоска по дому и нормальной жизни.

По небу, такому разному в разные времена суток и года, когда-то практически артериально-алое, когда-то — вот такое же чёрное, когда-то кристально-прозрачное, голубое; по солнцу, напекавшему ей макушку, по морскому ветру, свежему и влажному, по тенистым лесам, по ощущению полёта и бездны под крыльями верной подруги.

Потом пришло равнодушие.

А путь всё не кончался.

А кончится ли?