Через реку вброд (джен)

Летом было легко и даже приятно просыпаться рано: будильник еще не зазвонил, а он уже встал, заварил себе кофе, с сожалением вспомнил, что булка была съедена вчера, но зато оставалось молоко, колбаса и пара яиц, так что можно соорудить хоть какой-то завтрак. Включил диск Бориса Борисовича, подумал, что Гребень уже не тот, а может — посмотрел на себя зеркало — он просто сам постарел и ему проще думать, что раньше все было лучше — и музыка и еда. Впрочем...

Он стоял, пил кофе и смотрел в окно, изо всех сил стараясь удержать хорошее настроение. Ну и что, что идти на работу, глупость какая — работа. Возможность покупать холст и краски и жить не впроголодь, не тесниться, сдавая угол каким-нибудь приезжим работягам — ради этого стоит и потерпеть сутки через трое. Да и разве это работа, просиживать штаны в элитном, а потому почти всегда полупустом бизнес-центре. И все же, дни, когда надо было ехать на работу, он не любил, знал, что потеряет свой собственный ритм, будет потом целый день ходить помятый и словно неживой, отупевший. Да, пожалуй, именно за то, что сидение за конторкой, с муторной проверкой документов и выдачей пластиковых карточек и потом отъемом этих карточек у немногочисленных посетителей, высушивало его, лишало вдохновения, он и не любил работу.

«Зато краски, холст...», — снова напомнил он себе.

Собрался быстро, привычно, вышел, глянул на часы и решил пройтись пешком. Для своих лет он выглядел отлично и чувствовал себя не хуже. Да, он выглядел на шестьдесят, но это были эдакие заграничные шестьдесят, когда мужчины импозантны и с радостью флиртуют с девушками, поражая молодежь стилем и породой. Бывшая жена любила говорить о нем именно в таких эпитетах и с легкой завистью: «Ты породистый». Жаль, дети пошли в её «породу» и теперь, изредка встречаясь с ними, он изумлялся — неужели вот этот лысеющий, расползающийся в боках дядька и узкогубая тетка и есть его дети? Хорошо, они встречались редко, никаких сожалений он по этому поводу не испытывал, дети и внуки были сыты, здоровы и совершенно не интересовались ни дедом, ни искусством. «И слава Богу,— подумал он с горечью, — хватит одного разочарования на нашу семью».

Он давно смирился с тем, что не стал известным художником и хотел верить, что его смирение — это не сломленность побежденного воина, а мудрость старца, который понял, что все в мире тлен. Он даже испытывал некое подобие облегчения — однажды приходит момент, когда понимаешь, что ты уже не оправдал и никогда не оправдаешь ничьих надежд, даже своих собственных, поезд ушел, и все твои усилия могут быть направлены только на одно — находить в своей работе отраду хотя бы для себя. Пенсии для этого было бы маловато, а вот пенсии и скромного заработка охранника вполне хватало. Да и много ли ему было надо? Вещи он не любил, полагая, что нищенской делает квартиру не отсутствие вещей, а присутствие дешевого барахла. Себе покупал джинсы и рубашки, брезгуя свитерами, в одном из секондов, где его знали, любили и к его приходу откладывали интересные находки. На здоровье он не жаловался и на лекарства не тратился, много гулял, предпочитал пройтись пешком, а не ехать в транспорте, ел немного, пил умеренно и не курил. Холст, кисти и краски были основной и самой существенной статьей его расходов.

Поэтому, напомнил он себе снова, на работу ходить было надо. Он пытался писать там, но выходило уныло и плохо, скомкано, там он чувствовал себя учеником на последней парте, который втайне от учителя малюет в тетрадке непристойные картинки.

Вот так, убеждая себя в который раз, что все в его жизни неплохо, даже хорошо, просто замечательно, он и дошел до работы. Крестовский остров в последние годы оброс множеством элитных домов, но, несмотря на близость центра, в будние дни напоминал скорее загородный поселок, чем городской район. Что ж, тем лучше.

Он прошел в комнатку, где он и его несколько коллег могли переодеться и перекусить, сморщился от тошнотворного запаха немытых тел, перегара и табака, быстро переоделся в принесенную с собой форму и сел за стойку. Валентин, его сегодняшний напарник, молодой, толстый и ленивый, вяло приподнял руку:

— Хеллоу, как спалось? — Валентин, приходящий на работу на час раньше, чтобы раньше и уйти, зевнул, обдав собеседника неприятным запахом, — вот вы там еще спите, а мы тут уже трудимся.

Еще один парадокс — многие охранники, как и уборщицы, полагали, что только они и трудятся, тогда как все эти клерки, офисные девицы и серьезные мальчики, вечно говорящие по телефону, только делают вид, что работают. И он не стал бы с ними спорить, хотя — Бог весть, что за дела свершаются и в этом здании тоже.

— Неужели на наш центр кто-то решил напасть? И я все пропустил? — доставая книжку, выдал он дежурную шутку.

— Да конечно! — ответил Валентин. — Приезжали боссы, все тут бегали, суетились, идиотизм! Все с такими лицами — смотреть противно. Примчались и умчались. И зачем, спрашивается, приезжали, паразиты?

День поплыл своим чередом, не предполагая никаких коллизий. Уже ближе к обеду, Валентин как раз сходил «перекусить и перекурить» раз пятый, в холле началось движение. Несколько парней, все на одно лицо, с окладистыми бородами, в клетчатых, словно маловатых, рубашках, и в узких, тесных джинсах на худощавых задницах, внесли кофры, осветительные приборы и, сгрузив все это около их стойки, стали названивать кому-то. Кто-то куда-то не приехал, и срывалась съемка, юноши ругались, шипели в телефоны. Через несколько минут к ним спустился еще один, но только местный, и тоже стал звонить, шипеть, ругаться и заламывать руки. Потом к ним присоединились еще пара юношей и девушек.

Он с интересом наблюдал за этим представлением, гадая, чем и как оно закончится, и размышлял, не пора ли хоть формально вмешаться, и никак не ожидал, что один из малолетних хипстеров бросится к нему.

— Добрый день, я Родион, — лучезарно улыбнулся он, — я тут работаю.

И замолчал, видимо ожидая восторженного: «Ну да, конечно! Я вас знаю-помню», но в ответ он лишь кивнул. Родион не смутился:

— Нам требуется ваша помощь. Можно вас украсть часа на два, а лучше на три? Если вы не против, то ваше начальство я беру на себя, — и снова улыбнулся.

— То есть — украсть? — он действительно не понял, что от него хотят. Хипстер вздохнул, улыбнулся еще шире:

— Понимаете, у нас съемка намечена, тут, недалеко, в парке. Все разрешения получены, освещение вот то, что надо, погода, температура, все отлично, но один... герой не приехал! А вы нам, вроде как подходите... — и замолчал, выжидательно, со слезой во взгляде смотря на него.

— И я вам подхожу? Я? — уточнил он, хмуря брови. — Для съемки?

— О, ничего такого там не будет, все очень красиво, для глянца! Я вам гарантирую, никакой похабщины и дурновкусия!

— Мне шестьдесят три, — зачем-то сказал он.

— Да хоть семьдесят три! Вы и не будете главным действующим лицом, но... очень надо! Выручите, а мы... — и он на рекламном буклете написал цифру и приписал значок «евро».

«Кисти. Самые лучшие. И краски, и холсты, и подрамники, и даже сменить этюдник, — пронеслось в голове, — и еще останется на хороший коньяк. Черт...» Отказываться было глупо, соглашаться — нелепо. Все это походило на розыгрыш.

— Но только с начальством... — он не успел договорить, а Родион с воинственным кличем уже несся к своим. Там засуетились, одна из девушек подбежала к нему, попросила встать, осмотрела, снова радостно закричала: «Родя — ты гений! Размер в самый раз! Ох, какое чудо чудесное!». Было похоже, что он попал в какое-то кино и это ему совсем не нравилось.

С возрастом он все больше и больше сторонился компаний и это, он полагал, был еще один гвоздь в гроб его успеха. Он не умел сдруживаться, сближаться с другими людьми, а это было необходимо — быть в теме, в тусовке. Нет, не выслуживаться перед властью, иногда это было как раз во вред, но вариться в общем котле, чтобы пеной тебя вынесло на поверхность, а ему это не нравилось, как сейчас не нравились восторженные, слащавые, и до ужаса ненатуральные возгласы длинноногой девицы.

Его отпустили, что уж там придумал Родион неизвестно, но начальство самолично позвонило и благословило. Его загрузили в маленькую машину, названную так только по недоразумению, слава Богу, ехать было близко, в заброшенную часть острова, на противоположный берег от яхт-клуба, пока еще тихий и неприметный. Было уже ясно, что и тут настроят дома для тех, кто хочет жить в городе, но так, словно тут милый райский деревенский уголок.

Родион шустро руководил процессом, моментально став собранным и серьезным. Все слушались его беспрекословно и работали на удивление слажено. Вот уж сложно было представить, что у молодежи может быть такая дисциплина.

К нему подошел высокий парень с фотоаппаратом в руках, поздоровался, посмотрел с интересом:

— Я вас не знаю. Должен был приехать Евгений.

— Я вас тоже не знаю, — ответил он ему в тон, — должен, но буду я. Чего делать-то надо?

Фотограф усмехнулся:

— Так вы не в курсе?

— Я не... — только и успел ответить, тут же подлетел Родион, увлек его в сторону, передал на руки своей ассистентке, целлулоидной восторженной барышне, одновременно объясняя фотографу, что все сейчас будет готово и в самом лучшем виде.

Его быстро переодели в белую рубашку, отличный костюм, и явно дорогие ботинки, нацепили запонки, причесали, слегка загримировали и оставили сидеть на стуле. На площадке появилась еще одна девушка, и все ринулись к ней. Стало очевидно, ради кого все затевалось. Девушка была прекрасна, но на него впечатления особого не произвела, как никогда не производили впечатления фотографии даже самых прекрасных женщин в журналах. Она не вдохновляла, была слишком хороша и, как теперь говорят, ухожена, словно научилась применять «фотошоп» в реале. В ней, на его вкус, не было чего-то такого, что делает любую, даже не самую красивую женщину притягательной для мужчин.

«А может это старость? — снова подумал он».

Девушку увели в маленький вагончик, и из него она появилась скоро в махровом халате. Он усмехнулся: интересная фотография выйдет у них, впрочем... сейчас чего только не увидишь и лучше пусть так, она в халате, а он в смокинге, чем наоборот.

Родион подлетел теперь к нему, схватил за локоть и потащил в сторону берега, по дороге объясняя:

— Значит так, мы снимаем ню, понимаете, да? Она обнажена, он одет, между ними любовь, но такая... особенная, никаких откровенных фото, в глазах должно быть чувство, понимаете? Настоящее чувство!

— Погодите, — он остановился и высвободил руку, — какое ню? Какие чувства, вы же сказали...

— Это ее бенефис, Натальи, вы же узнали ее, да? Она модель мирового уровня, большая удача, впрочем, неважно. Суть в том, что вы, уж простите, только для антуража.

— Для мебели? Тогда причем тут мои глаза? — спросил он холодно. — И не надо мне все это объяснять, я художник, как-никак, — сказал и тут же пожалел. Выглядело это глупо, как хвастовство или, хуже того — пустое бахвальство.

— Художник? — Родион нахмурился, — надо же. Но тогда вы меня поймете. Это должно быть красиво!

— Ладно, — злой сам на себя, он зашагал вперед, туда, где Наталья стояла, повернувшись лицом к воде.

Он подошел, откашлялся, она повернулась к нему, и он тут же понял, как ошибался: вблизи она была настоящей, от нее шло тепло, и улыбка у нее была замечательная и прыщик, едва заметный, рядом с переносицей делал ее еще очаровательнее.

— Добрый день, — она протянула ему ладонь, — так мы с вами работаем? Я так волнуюсь!

— А уж как я волнуюсь, — в тон ей ответил он и представился.

— Но мы же справимся?

— Обязательно! — ответил он уверенно, хотя уж точно не испытывал и толики уверенности в том, что у них выйдет хоть что-то. Он работал с натурщиками и представлял, насколько тяжело уловить правильное настроение, которое требуется художнику. И у них задача не проще.

— Работаем! — фотограф подошел к ним, вместе с целой свитой. — Поехали!

Наталья сбросила халат. Кроме туфель на высоких каблуках на ней не было ничего.

— Обними ее за талию, но не прижимай, — последовало указание, — придерживай, никакой защиты, никакой страсти, отстраненность...

Указания сыпались одно за другим, а он думал о том, что рано списал себя. И наплевать сто раз, что эта Наталья ему уже во внучки годилась, телу было все равно, оно реагировало само. Все силы ушли на то, чтобы сохранить равнодушный вид и унять желание открутить Родиону голову.

«Ладно, зато какое развлечение, — думал он, когда они перешли чуть в сторону». Теперь они стояли поодаль друг от друга и смотрели в разные стороны, но фотограф настойчиво требовал от них «незримой связи».

Потом была фотография, когда с него стащили пиджак, они сели, он обнимал ее, глядя поверх спины, она прижималась к нему, как могла бы прижиматься дочь, если бы не была так обнажена. Через пару часов он чувствовал себя выжатым и уставшим. Сделали перерыв, им принесли кофе. Родион ошивался тут же.

— А знаете, мы же нашли вам не просто партнера! Художника! — заявил он Наталье, словно это было его личной заслугой.

— Ого! Как вам удалось? — кажется, она заинтересовалась искренне.

— Непризнанный и уже давно не подающий на это надежды, — сказал он честно, надеясь, что этим разговор будет исчерпан.

— Ван Гога тоже при жизни не признавали, — сказала Наталья. Он удержался от реплики, о том, что удивлен ее эрудицией.

— Так то Ван Гог, я — не он. Ничего нового я точно не привнесу в живопись и... мои картины банальны, а это худшее, что может быть.

— Художники часто не объективны и слишком самокритичны, ведь так? Мне было бы интересно посмотреть. Если можно.

— Приходите, — выглядело так, словно между ними завязывается флирт. Родион понимающе улыбнулся и отпил кофе.

Съемки продожились.

В какой-то момент он втянулся, почувствовал драйв и кураж. Наталья тоже расслабилась и фотограф, словно почувствовав это, переснял их снова в тех же позах, с которых начинал. Последней была сессия, когда они стояли в комнате у открытого окна. Легкие занавески развевались на ветру, за их спиной солнце касалось кромки воды, а они с трудом сдерживали смех — в комнате старого, полузаброшенного дома был кавардак и почти что разруха.

— Такой диссонанс! — сокрушалась весело Наталья.

— Вот в каких декорациях меня снимать надо, в майке-алкоголичке, а не во фраке, — усмехался он.

— А меня в бигуди и халате с цветочками! — она с трудом сдержала смех.

— Хватит ржать уже! — гаркнул фотограф. — Мне нужна грусть, понимаете? Грусть от того, что оба понимают — их отношения не вечны, а вы веселитесь!

— И почему это вызывает у них грусть? — спросил он. — Можно подумать, все остальное вечно.

Но Наталья дисциплинировано согнала с лица улыбку, потупила глаза и положила руку ему на грудь. Едва слышно вздохнула, и он, откликаясь, посуровел сам, глядя прямо в камеру.

Все не вечно. Все не вечно. Какая новость!

Подошла к концу и их работа. Наталья собралась споро, быстро, на прощание записала его телефон, тепло пожала его руку и обещала навестить. Он сел в сторонку, пожалел, что не курит, сейчас сигарета была бы кстати. Остальные собирали реквизит. Родион, организующий процесс, спросил, закуривая и обволакивая дымом:

— Ну как вам?

— Никак. Слишком много суеты, не стоит того.

— Не-а, — Родион покачал головой, — Митька у нас гений. Реально — гений. Вот посмотрите, какие фотографии будут, поймете, вы же художник! Кстати, я тут позвонил вашим, уж простите, узнал вашу фамилию и погуглил — клевые у вас работы были. «Труженики» — это ж такой стеб! Как это в то время их пропустили? А вы...

Тут Родиона позвали, и он убежал, не договорив.

«Труженики» — стеб? Серия картин «Труженики» была его самым стыдным, неприятным воспоминанием. Это был единственный раз, когда он решил «продаться» и ничего путного и этого не вышло. Он пил беспробудно все время, пока работал, потому что писать эти портреты, лживые до самого донышка, в трезвом состоянии не мог — его подташнивало от ненависти к себе и к теме. Вставая утром, он опрокидывал в себя рюмку водки, закусывал чем попало и потом выпивал, стоило только голове хоть немного проясниться. Ему казалось, что худшей халтуры свет не видывал, но «Труженики» были приняты благосклонно, в том числе соратниками-художниками, критики усмотрели в них «новую струю», ему даже дали какую-то премию, которую он тоже пропил и ни разу не пожалел об этом. Он был бы рад забыть этот эпизод своей жизни, но именно из-за премии, из-за хороших отзывов везде, где — больше случайно, чем закономерно — упоминалось его имя, упоминались и «Труженики». И в каком-то Гугле, судя по всему тоже.

— Вот ведь черт, — пробормотал он. Как был в смокинге, рубашке, туфлях, которые уже порядочно жали, он побрел к работе, благо идти было недалеко. Родион догнал его почти у самого бизнес-центра и пообещал через недельку «кинуть бабки по курсу на карту».

— Или наличкой лучше? — спросил на бегу.

— Наличкой лучше.

— Знаешь что... можно на «ты»? Приходи на тусу, в субботу? — предложил Родион.

Он щепетильно относился к «вы» и «ты», не переносил, когда тыкали, тем самым сокращая дистанцию без спроса, резко и быстро. Но в «ты» Родиона он услышал не столько панибратство или невоспитанность, напротив, Родион тем самым включал его в клан своих, творческих, показывал, что они на одной стороне.

— Не знаю.

— Да ладно! Будет круто, обещаю. Не понравится — уйдешь!

— Мне не в чем, у меня джинсы и...

— Да хоть голым приходи! Сейчас всем насрать кто в чем. У нас же не модная вечеринка, — произнес Родион делано московским говором, растягивая гласные, — точняк говорю!

— Я подумаю.

Конечно, он не пошел, вместо этого вытащил из кладовки томящихся там сто лет «Тружеников», расставил по стенам портреты и сел напротив. В серии было всего десять картин, почти все так или иначе перекочевали в коллекции провинциальных музеев и частных коллекций, у него осталось всего три работы, но и этого хватило. Он пытался уверить себя, что в картинах есть бОльший смысл, чем он привык видеть, что, будучи пьяным, он сумел вложить в них больше, чем хотел. Что это — да, скорее пародия и именно поэтому коллегам-художникам картины понравились, а Родион сейчас назвал их «стебом». А критики... ну что могли написать критики? Реализм? Несомненно, токарь выглядел как отмытый, в завязке алкоголик. Известная балерина так высоко задрала подбородок, что двух мнений о ее характере сложиться не могло. Правда, биографы умудрялись превращать ее надменность и желчность в гордость и разборчивость, но пусть это будет на их совести. К вечеру он убедил себя, что картины и правда, вполне ничего, если рассматривать их не как заказные полотна, а как карикатуру на весь сонм портретов социалистического реализма.

Но утром воскресенья он поменял свое мнение и опять засунул картины в чулан.

Следующие несколько недель он старался не вспоминать ни фотосессию, ни своих «Тружеников». Пытался войти в обычную колею, с плохим настроением по утрам, когда надо идти на работу, и с хорошим, когда не надо, с прогулками под начавшими осыпаться листьями, с упорной работой, с привычным недовольством собой и вечными внутренними диалогами. Но это оказалось чуть сложнее, чем он думал. Во-первых, Родион, не желавший, чтобы его игнорировали, все время останавливался поболтать у его стойки. Другие охранники подшучивали и, кажется, немного завидовали, видимо опасаясь, что он внезапно сделает головокружительную карьеру.

Однажды Родион принес журнал, многозначительно приподнял брови и кивнул — из журнала торчал уголок конверта. Он кивнул тоже, как заправский шпион, убрал журнал в сумку, порадовавшись, что сегодня его напарник — учтивый до безразличия Игорь, а не любопытный без меры Виталий.

Сумма была именно той, которую обещал Родион, но вот так, в виде шуршащих, новеньких банкнот она выглядела более внушительной, чем запись на салфетке.

На следующий же день он купил все, что собирался: и коньяк, и новый этюдник, и кисти, и множество мелких, но таких нужных в работе вещиц, и краски, именно те, которые давно хотел опробовать.

Он принес свои сокровища домой, вытряс на стол, рядом поставил этюдник.

На кухне нарезал лимон, обтер бутылку чистой влажной тряпкой, налил коньяк в бокал и сел, с блаженством вытянув ноги.

Все-таки оно того стоило. И пусть все идет, как идет. Сейчас, на своей маленькой кухне, в своей одинокой квартире, он был полностью и абсолютно доволен, а мысли о том, что через час это чувство уйдет, оставив его наедине с привычной тоской... ну что ж, пусть так.

Он осушил бокал и пошел разбирать покупки, напевая под нос старую, как он думал, навсегда забытую песню.

Эта песня всегда была связана с одной девушкой, вполовину не такой красивой, как Наталья, но в сотню раз более притягательной для него. Он помнил до мельчайшей ненужной подробности один вечер: она стояла на балконе, он смотрел на нее из комнаты. Юбка из какой-то легкой, так и норовившей взлететь, ткани, то обтягивала ее ноги, то подлетала вверх от порывов ветра. Она смотрела куда-то в сторону, высовываясь все дальше и дальше. Потом оглянулась, спела пару строчек песни и протянула к нему руки. Он навсегда запомнил то сладкое чувство предвкушения... И потом был поцелуй, и не один и валяние в кровати до утра. И обещание встречать самую короткую в году ночь обязательно в Ленинграде именно так — каждый раз вот так. Но ничего не получилось, и расстались они без надлома и страданий, как бывает, когда впереди чудится только прекрасное, главное, настоящее, а то, что здесь и сейчас — все неважно... Ему казалось, он все успеет, все: стать самым лучшим художником, прославиться, найти свою любовь, да что там — любовь! Слетать в космос — успеет! И вот он сидит на кровати, старый, никому не нужный и даже ему самому себя не жалко, потому что — что тут жалеть? Не было в его жизни таких преград, на которые можно было бы свалить свои неудачи, не было драм и трагедий. Все относительно ровно, все как у всех. И никаких шансов «сломать систему».

Следующие недели он наполнил до краев живописью. Ему давно так хорошо не писалось. Он ездил в Пушкин, долго бродил по старому парку, выбирая место, доставал этюдник, и каждый раз ему все чудилось, что где-то играет та самая старая песня. Это было его и только его бабье лето: не второй шанс, а скорее еще одна возможность почувствовать, как это бывает, когда ты полон надежды. Он не обманывал себя и не ждал, что вдруг он напишет шедевр, знал — не напишет, но впервые за много-много лет это знание не так сильно отравляло жизнь.

Родион не отступал, все время останавливался у стойки и заводил разговоры обо всем на свете. Ужасался старому мобильнику, с неподдельным энтузиазмом требовал рассказов про «Совок», махая руками, которые, кажется, гнулись во все стороны, сам рассказывал о том, что сейчас в моде ретро, что молодежь видит в советском прошлом много интересного и привлекательного. «Это потому, что они тогда не жили», — прокомментировал он. Родион рассмеялся. Между делом Родион все-таки вытащил из него обещание сходить хоть на один «междусобойчик» и, если что, грозился стать его агентом.

— Ты оптимист, Родион Петрович! Ну на кой мне — агент? — спрашивал он. — Сейчас такого добра, что я пишу навалом.

— Как это на кой? Что значит — навалом? Сейчас у любого творческого человека должен быть такой как я, тот, который знает, как все устроить, чтобы не страдало основное дело. Ты себе представить не можешь, сколько вокруг любого творческого процесса накручено, вот например... — в такие минуты, обычно, звонил телефон, и Родион убегал наверх, скача через две ступеньки.

Но в один из пасмурных дней, когда стало окончательно ясно, что на город надвигается зима, Родион подошел к их стойке с делано равнодушным видом и положил перед ним толстый, глянцевый до ослепительности, журнал.

— Страница сто тридцать четыре, — сказал он и, важный, удалился непривычно спокойно и размерено.

— Чего это? — протянул к журналу пухлую руку Виталий.

— Да так, одну статью просил посмотреть... — он первый взял журнал и поспешно убрал его. Он не собирался смотреть фотографии вместе с Виталиком, уж с кем, с кем, но точно не с ним, и уж точно не собирался ни с кем, даже с Родионом, их обсуждать. Он собирался посмотреть и забыть навсегда, радуясь выгодной сделке, новым кистям и этюднику. Поэтому, примерно через час он ушел на обед, а ел он всегда один, в кафе на последнем этаже, и прихватил с собой и сумку.

Фотографии его потрясли. Он был готов позвонить Родиону и признать, что этот самый Митька — гений, потому что... Потому что это были картины. Потому что мужчина и женщина, даже когда смотрели в разные стороны или когда на фото присутствовала только Наталья, были связаны. В нескольких фотографиях, без единого слова была рассказана история любви — тяжелой, болезненной и безнадежной, несмотря на то, что на последнем фото мужчина так нежно и осторожно держал в объятиях женщину...

— Вот ведь, — потрясенно произнес он, перевернул страницу, увидел статью, набранную мелким шрифтом, и закрыл журнал. Потом вновь открыл последнюю фотографию и критически оглядел себя. Ну да — старый и не очень-то красивый мужик, но откуда в глазах — вот эта печаль и любовь? Ведь не было этого ничего. Он мог понять как художник, буквально парой мазков, мог создать на картине видимость страсти, но как это мог сделать фотограф?

Он сидел, не в силах разобраться в своих чувствах. Он ощущал гордость, потому что был причастен к этому, и стыд, ну куда он полез в свои-то годы, и одновременно глухую досаду — вот, уже молодые пацаны-гении умудряются так фотографировать, а он? Почему он не стал каким-нибудь слесарем или учителем? Почему его всю жизнь, и до сих пор, мучает эта непонятная тяга совершить нечто великое. Зачем? Он — не гений, крепкий середнячок, каких в избытке штамповал и штампует любой художественный вуз. Почему он, в конце концов, не стал каким-нибудь декоратором или еще кем-то, почему? Почему ходит в этот бизнес-центр, сидит на невыносимо скучной и тупой работе, а потом раз за разом, снова и снова берется за краски и все пытается доказать себе, что что-то может. Ничего он не может!

Он вздохнул и ушел, не притронувшись к остывшему обеду.

Всю смену, вяло отмахиваясь от дурацких вопросов Виталика, он думал о том, что придет домой, соберет все свои картины, все, включая ненавистных «Тружеников», и сожжет к чертовой матери. У него даже возникла идея найти и выкупить все свои работы, проданные когда-то. Он точно не помнил сколько их, заказных портретов и натюрмортов, но это его не смущало, как не смущала трудность поиска денег на эту затею. Он был готов выбросить кисти и краски, потом, правда передумал, решил, что лучше отнести все в школу неподалеку и отдать детям, все толку будет больше. Он верил, что стоит ему уничтожить малейшие следы живописи в своей жизни, эта самая жизнь наконец-то станет более легкой. И уйдет бестолковая надежда, не надо будет терзаться, размышлять, обдумывать замыслы и сравнивать их с воплощением. Можно будет разгадывать кроссворды и читать детективы. Отличная жизнь одинокого старика. А уже если будет невмоготу, можно будет вспомнить про эту позорную фотосессию и снова успокоиться.

Но, придя домой утром следующего дня, он стянул с себя обувь и куртку, повалился на кровать кулем и уснул, а проснувшись днем, разбитый, с колотящимся сердцем, постаревший разом на пятьсот лет, не стал вытаскивать картины: не было сил смотреть на рожи «Тружеников», не стал доставать новый этюдник, мысль, что придется по своей воле расстаться с ним была невыносимой. Вместо этого он весь день разбирал книги, вытирал с них пыль, просматривал, откладывал в сторону те, которые надумал перечитать. Вечером позвонил Родион. Трубку брать не хотелось, но Родион был настырным молодым человеком и когда он позвонил в пятый раз, пришлось ответить.

— Чего тебе?

— Ты мне обещал, что пойдешь, когда приглашу на сейшн?

— Я с работы, ночью в ресторане какие-то грузины свадьбу играли, до пяти утра, между прочим, и все время туда-сюда шастали, так что я натусовался сверх всякой меры и...

— Да ладно! Кто тебя до пяти там будет держать? Сейчас можно вести здоровый образ жизни, не кипишуй, в десять, ну ладно, в одиннадцать, будешь дома. Прямо утренник какой-то! Пошли, это будет мега-круто, только свои! И, кстати, Митька хотел тебя видеть, и Наталья, может, почтит нас вниманием, а она дама занятая, по всему миру разъезжает. Там еще детишкам больным деньги будут собирать! Давай! Один всего разочек!

— Черт с тобой, поехали, — со вздохом согласился он, не в силах устоять против больных детишек.

Мероприятие поражало своей помпезностью и одновременно неформальностью. Камер было столько, что и не сосчитать, музыка гремела, но народ, собравшийся в зале, общался так, словно ни музыки, ни камер, ни людей, сующих всем и каждому под нос микрофон, не существовало. Родион был с высокой, щуплой девушкой, которая не отрывала взгляда от своего смартфона, что Родиона совсем не смущало, а даже радовало: «Она так, для имиджа», — пояснил он, когда их втроем фотографировали на фоне стенда с логотипами спонсора этого мероприятия. Наталья стояла почти рядом со входом, увидев его улыбнулась, извинилась перед спутниками и, подойдя, сразу обняла нежно и тепло:

— Так рада, что вы пришли! Вы уже видели? Митя сказал, что вы не приезжали смотреть фотографии в студию? Да? Как вам? Мне кажется, мы с вами — молодцы!

— Это целиком и полностью ваша заслуга, — искренне сказал он, — ну может быть еще Мити. Вы —молодцы!

— Нет! Ну что вы! Вы же..., понимаете, тут как с литературой — о чем бы ни писал человек, то, что он пишет, выдает его с головой: если человек пустой, то у него получается пустышка, всегда, а если это гений, то у него и «Курочка Ряба» выйдет гениальная! В вас точно есть..., много чего есть, это на фотографиях видно.

«Заблуждение молодости», — хотел сказать он, но вместо этого ответил:

— Не надо искать во мне глубин, которых нет. Это случайность, удар новичка. Говорят, первый раз может получиться случайно, а второго — не будет, так что проверить не получится.

— Ну что с вами делать? — она улыбнулась, всплеснув руками, — вы и ко всем своим работам так же строго относитесь?

— Даже строже.

— Может вы и правы. Правда, мне обычно все нравится, что я делаю. Я мечтала быть писателем, но писатели не бывают одновременно моделями, нам же положено быть глупыми и... меня редко кто воспринимает всерьез. И еще, знаете, мне вот все нравится в моей работе, а потом — бац, и я понимаю, какая это глупость! Вот разве то, что я могу своими деньгами еще кому-то помочь... Только не говорите, что красота спасет мир, это не про это, не про наш бизнес, вы ведь понимаете?

Он кивнул. Ему было нечего ей ответить, потому что она была права, но признать это — значило обидеть ее, и он сказал:

— У вас наверняка еще будет возможность изменить свою жизнь. Мне кажется, в вас есть талант. Вы сами только что сказали, что на фотографии видно, насколько человек глубок, так что... пробуйте, это единственный шанс узнать, чего вы стоите.

Она снова обняла его, поцеловала в щеку:

— Спасибо! Я вас прошу — не пропадайте, пожалуйста. Мне хотелось бы быть с вами друзьями. Вы не против?

— Вы можете рассчитывать на меня всегда, — ответил он чопорно и с трудом удержался, чтобы не отвесить старомодный поклон.

К ним подошли, Наталья представила его, завязался разговор. Подошедшие оказались организаторами этого мероприятия и соучредителями фонда, помогающего детям. Они проявили к нему сперва вежливый, а потом и искренний интерес.

— Я видел ваши работы! Точно, у нас они, ну то есть репродукции, в школе висели! — сказал один из мужчин, высокий, с оттопыренными ушами и подвижной мимикой. — И я все ждал продолжения, наделся, что вы доберетесь до правительства. Наивный, не понимал, что кто вам даст в такой манере вождей рисовать? Да, круто! Вас запретили, да? Я долго о вас не слышал.

— Не то, чтобы запретили, — уклончиво ответил он не в силах признаться, что он сам себе запретил касаться этой темы, работать в жанре реализма и тогда с головой ушел в эксперименты. Жаль, что в эту сторону его увела не убежденность или переживания, а расчет, что квадраты и завитушки таят в себе меньше опасностей. Он тогда был обманщиком, выдающим себя за кого-то другого. Не был он никогда авангардистом, не мог он увидеть женщину в нагромождениях геометрических тел, как ни старался, понимал — как это сделать, но не видел, а потому сам не верил в то, что делал. Хорошо, хватило совести быстро закончить эти эксперименты.

Одни собеседники почти незаметно сменились другими, Родион промелькнул мимо, успев всучить ему бокал, как выяснилось с минералкой, прикидывающейся шампанским. Как-то независимо от этого текла официальная часть: на сцене кого-то награждали, что-то разыгрывали, объявляли аукцион. Гости перемещались между залом и фойе, разговаривали и шутили. Кто-то уже был пьян, кто-то навеселе, а кто-то, как Родион, свеж и бодр. Во всем чувствовалась сытость и неспешность, и было, как ни странно, приятно ощущать свою принадлежность к этому кругу интересных, успешных людей. Его приняли как своего и, даже если бы он рассказал, что работает охранником, это ничего не изменило бы — мало ли какие причуды у вольного художника? Он смотрелся в кривое зеркало чужого восприятия, и было так заманчиво поверить ему, поверить, что он действительно успешен и успешен давно и заслуженно. И когда он поймал себя на том, что уже почти верит в это, незаметно оделся и ушел.

Родион перезвонил через полчаса, встревоженный, но не удивленный, услышал, что все в порядке, добился восторженных восклицаний по поводу вечера и радостно прокричал: «А я говорил — будет круто!»

Он шел домой, радуясь безветренной погоде, легкому морозцу и умиротворенности, которая непонятно откуда взялась, но сейчас просто владела всеми его помыслами.

— Что я, в самом деле, — думал он, идя по набережной мимо Нахимовского училища, — мне всего-то шестьдесят три, я в хорошей форме, я кое-что умею и кое-что могу. Дети взрослые и вроде как довольные своей участью, есть любимое дело. И бог-то с ним, что я в нем не первый, сколько людей живут и маются, не зная, куда себя деть. Да я просто счастливчик, а то, что непризнанный, так Ван Гог... — он рассмеялся, радостно и громко, запрокинув голову, и ускорил шаг, ему хотелось побыстрее оказаться дома, выпить рюмку коньяка и завалится спать.