Poor poor Persephone (джен)

— Съешь хоть кусочек, Гарри, — услышала я голос Рона, оторвавшись от цветного великолепия большого зала. В больничном крыле преобладал белый, и это, конечно, помогло не сойти с ума, когда в черно-белом мире внезапно появились все оттенки красного, отчего блокнот, в котором я переписывалась с Пенни, стал казаться мне пришедшим из фильма по Городу Грехов. Зато здесь мои глаза одновременно отдыхали и перенасыщались впечатлениями, а из-за игроков в форме от обилия красного начинала побаливать голова.

Оказалось, что в день квиддичных матчей порядок за столом не соблюдался. Команда сидела в центре, а Гарри облепили первокурсники, и никто этому не возмущался.

Фред и Джордж устроились по обе стороны от меня, оттеснив тем самым от задумчивого Вуда, но даже то, с каким аппетитом они поглощали свой завтрак, не помогло мне запихнуть в себя больше двух ложек овсянки. Уровень нервозности в воздухе был слишком высоким. Я слегка переживала за Гарри, но еще больше нервничала просто потому, что нервничали другие.

— Надеюсь, вам было вкусно, — сказала я, заметив, что братья синхронно сложили приборы на тарелки перед собой, тем самым обозначив конец завтрака.

— Похоже…

— …у сестрицы Персефоны…

— …есть к нам дело?

— Да, — кивнула я, многозначительно покосившись на преподавательский стол, за которым были все, кроме директора, который, по слухам, уехал из школы еще рано утром и не будет присутствовать на матче.

Один из братцев пихнул Вуда в бок и предупредил, что мы пойдем на поле. Я почти с облегчением отходила от стола, потому что переносить такую атмосферу было тяжело. Стоило выяснить, блокирует ли окклюменция эмпатию, и если да, начать ею заниматься хотя бы в следующем году. Когда живешь один, можно не обращать на это внимания, но в школе, полной эмоциональных детей, было очень тяжело.

— Дело может стоить вам баллов и месяца отработок, — предупредила я, когда мы вышли за ворота школы.

Какой чудесной была зеленая трава! Я едва подавила желание зарыться в нее лицом, и меня даже не остановило, что в начале ноября она была уже редкой и довольно несчастной. Вечнозеленый запретный лес радовал глаза еще больше, пусть даже цветным мой мир был исключительно потому, что после недели сна и шоколадной диеты ко мне окончательно вернулась магия. Зрение пришло в норму только вчера днем, и вечером мадам Помфри уже отпустила меня поужинать вместе со всеми, взяв обещание вернуться, если почувствую слабость.

С тех пор я не могла насмотреться на яркие краски вокруг себя, потому что не подозревала даже, насколько ценной окажется способность их различать. Магия была везде, в каждой травинке, весь окружающий мир состоял из нее, и у этой магии был свой цвет.

— Тебе настолько…

— …надоел Флинт…

— …что ты хочешь сорвать игру…

— …его команде?

— Нет, — фыркнула я, понимая, что даже не представляю, что могли сотворить близнецы, если бы дело было действительно в этом. — У меня есть подозрение, что профессор Квиррелл не тот, за кого себя выдает.

Между нами повисла тишина. Стоило дать близнецам время подумать, потому что это была еще одна их общая тайна, в которую они не хотели бы никого посвящать.

Стали различимыми голоса тех, кто вышел из школы следом за нами, а потом воздух и вовсе наполнился только ими. Квиддич был едва ли не единственным зрелищным событием, а тренировки по плану Фрай должны были довольно сильно завысить планку, потому что все, кто выходил сегодня на поле, уже умели играть на нормальном для новичков уровне.

— То есть…

— …ты призываешь нас…

— …издеваться над ним?

— Нет, — мотнула головой я. — Если честно, я бы вообще хотела, чтобы вы держались от него подальше.

Артур Уизли работает с неправомерным использованием магии против магглов, в том числе и с довольно опасными изобретениями. Билл Уизли работает ликвидатором проклятий. Чарли Уизли работает с драконами. Во всех трех случаях им нужно что-то особенное, как обостренная интуиция. Что-то, что подсказывает, где таится опасность и как себя с ней вести.

Откуда ждать угрозу.

И что сделать, чтобы выйти из любой ситуации целым и невредимым.

Я знала, что это есть у близнецов. Они не перебарщивают с шалостями и крайне редко подставляются под удар. Они не используют что-то по-настоящему опасное для своих экспериментов.

Они ненавидят профессора Квиррелла, потому что подсознательно чувствуют в нем угрозу.

И они никому не расскажут о том, о чем мы сейчас говорим, потому что лучше всех знают, как это — хранить по-настоящему важные тайны.

Будь они немного старше… Было бы легче объяснить им некоторые вещи. Возможно, так они были бы единственными в этом мире, кому я сказала бы, что я не Перси, если бы возникла такая необходимость.

— Но если на матче начнет происходить что-то странное, — осторожно продолжила я, — возможно, вам придется обратить на него свое внимание.

— Это То Самое Предчувствие…

— …о котором всем треплет Лаванда Браун?

Я едва сдержалась, чтобы не закатить глаза. Меня эти слухи застали еще в больничном крыле, и я даже не подозревала, как обернутся неосторожные слова про предчувствие. Лаванда оказалась слишком впечатлительной.

Как и все одиннадцатилетние девочки.

Кроме, пожалуй, Гермионы.

Такими темпами мне не понадобится работа в Министерстве — я смогу вытеснить Трелони и преподавать тут прорицания.

— Вроде того, — уклончиво ответила я. — Я могу на вас рассчитывать?

В ответ близнецы только простодушно улыбнулись, но в какой-то момент мне стало немного жутко.

* * *

За какие-то два с лишним месяца в школе Перси Уизли внезапно перестала быть одинокой одиночкой, и это открытие меня слегка напрягло, но в целом даже порадовало, потому что она этого заслуживала, пусть даже после своей смерти. В моей старой жизни всегда было не больше пары-тройки людей, с которыми я могла поддерживать связь одновременно без риска вымотаться и закрыться в себе, а в новой людей как-то резко стало много. И все они как будто договорились между собой и приходили всегда в разное время, поэтому, пока я лежала в больничном крыле, рядом со мной в свободное от уроков время постоянно кто-то был.

А сейчас, когда Стивенсон лениво хлопнул по скамейке рядом с собой, я осознала, что Перси наконец оказалась на своем месте среди однокурсников, пусть они и казались почти чужими.

А еще со мной поздоровался каждый из сидевших рядом гриффиндорцев.

До этого момента я не была уверена, что знала, как звучат их голоса.

Это был просто приятный бонус ко встрече с троллем и ничего больше. Перси была кем-то более уникальным, чем кошмарная заучка, и мне комфортно в этом мире только потому, что она впахивала как проклятая с того момента, как пошла в школу. Пусть она так же много делала для того, чтобы все от нее отвернулись, сейчас было довольно славно, что люди смогли продраться сквозь стереотипы и посмотреть на нее по-новому.

Я все еще не могла считать себя и Перси одним целым и воспринимала ее как вторую младшую сестру. Радовалась за ее — пусть даже теперь уже свои — успехи и грустила оттого, что все так получилось.

Я любила ее и была готова прожить эту жизнь за двоих. Если, конечно, у меня будет такая возможность.

И поэтому надеялась, что она тоже смотрит свой любимый квиддич, отложив книжку и высунувшись наконец из задворков моего сознания.

Посмотреть было на что: после начала игры стало казаться, что на тренировочных матчах все играли максимум вполсилы. И раньше почти не использовались бладжеры, чтобы избежать лишних травм до официального начала сезона, поэтому сейчас все на порядок усложнилось.

И атмосфера — восторг, предвкушение, напряжение — затопила меня с головой до такой степени, что стало немного не по себе.

Это были две слаженные команды, два каких-то единых пугающих механизма, действовавших по одной схеме, чувствовавших друг друга на подсознательном уровне.

Имело значение все — и метлы, и габариты, и удача, и скорость реакции. Как будто кто-то вывел зубодробительно сложное уравнение и хуманизировал его с помощью четырнадцати человек.

Игроки на поле не ненавидели друг друга. Они воспринимали друг друга как равных и отчаянно хотели победить ради собственного превосходства, ради чувства собственной важности, поэтому матч действительно больше напоминал гладиаторские бои. Я начала подозревать, что у Флинта и Вуда был свой личный счет отбитых и заброшенных мячей, потому что казалось, что кульминация противостояния приходилась на те моменты, когда они оказывались друг напротив друга.

В какой-то момент я перестала следить за игрой и следила только за ними, потому что это отвлекало от бушующего океана эмоций. На десятой минуте Слизерин открыл счет, на двадцатой Вуд из-за своего упрямого нежелания пропускать гол получил бладжером по руке, потому что не успел вовремя ее отдернуть. И из-за своего же упрямства остался на поле, жестами показав мадам Хуч, что все в порядке.

Все было не в порядке.

Разница в очках росла вместе с гулом на поле. Я напоминала себе, что нужно дышать, но получалось только через раз. Трибуны напоминали воющее, бушующее море, и то, что у Гарри что-то не так с метлой, все заметили далеко не сразу, потому что он болтался ближе к слизеринской части поля, в то время как квоффл был почти все время на гриффиндорской.

Никто не успел понять, что произошло. Впервые на моей памяти близнецы разделились и перестали быть синхронными в своих действиях. Они перекинулись какими-то знаками, и один остался летать под метлой Гарри, чтобы в случае чего поймать его, а второй, делая вид, что гонится за бладжером, полетел прямо на профессора Квиррелла, замершего на переходе между слизеринской и преподавательской трибунами, и тем самым заставляя его отскочить в сторону и прервать зрительный контакт. Кажется, даже отсюда было слышно «двадцать баллов с Гриффиндора, мистер Уизли, и две недели отработок!» в исполнении нашего декана.

Гарри удержался на метле и пришел в себя на удивление быстро, как только снова обрел над ней контроль. И, кажется, заметил снитч где-то в перерыве между этими моментами, поэтому резко рванул на противоположную сторону поля. Все произошло буквально за несколько секунд, но каждая отпечаталась и растянулась в сознании.

Свой первый снитч Гарри Поттер действительно поймал ртом.

Он сверзился с метлы у хаффлпаффской трибуны, прокатился по песку пару метров, разбил нос, а после поднялся, растрепанный и счастливый, с залитым кровью лицом, и продемонстрировал, что он только что сделал абсолютно всех.

И за весь день это была, пожалуй, единственная эмоция, которую мне приятно было ощутить.

* * *

— Что?

Осознав, что больше не могу наблюдать за происходящим в гостиной как будто через экран, потому что внезапно оказалась в центре этого балагана, я немного пожалела, что Перси училась не на Слизерине.

Потому что сейчас, в тишине библиотеки, рядом с каменно спокойным Флинтом, у меня даже понемногу переставала болеть голова. Быть частью Гриффиндора оказалось бесконечно здорово, но очень утомительно, и обнаружив, что вчерашний восторг не то что не прошел, но и усилился, я просто сбежала в библиотеку.

У меня был повод — следовало доделать домашние задания на неделю, потому что меня ждали дни почти непрерывных патрулирований. Мне предстояло заменять тех старост, которые заменяли меня, когда я лежала в больничном крыле, и это было достаточно справедливо — дать им отдохнуть.

Но в какой-то момент я поймала себя на том, что смотрю на Флинта, который писал эссе по зельям (у него был довольно кошмарный почерк, и он не делал ничего, чтобы писать понятнее — все еще демонстрировал «преданность одному делу»). Он вообще никак не показывал свое отношение ко вчерашнему поражению. После матча довел Вуда до больничного крыла, проследив, чтобы тот не убился по пути, перестав следить за дорогой в своем бесконечном капитанском восторге, а сейчас преспокойно сидел в библиотеке. Не уходил в себя, не замыкался, ничем не показывал свое расстройство — если, конечно, был расстроен, и не оторвался от своего занятия, даже когда заметил мой взгляд. Это ненормально. Даже у Фарли, ледяной принцессы, есть хоть немного индикаторов эмоций.

Флинт не мог ничего не чувствовать, иначе не заводил бы друзей. Не присматривал бы за Вудом и не приходил бы ко мне в больничное крыло.

Не стал бы капитаном для своей команды.

И важной частью своего факультета тоже не стал бы, какими бы скрытными слизеринцы ни были.

— Фарли рассказала мне о своих причинах общаться со мной. Может, ты хочешь рассказать мне о своих?

Тонкая душевная организация была мне намного ближе полного экранирования эмоций. Я не знала, как разговаривать с Флинтом о личном, кроме как прямо. В конце концов, он либо ответит, либо…

— Нет.

Прямой ответ на прямой вопрос. Но по крайней мере он отложил перо в сторону и поднял на меня взгляд в стиле «и что ты теперь будешь делать?».

— Это же не чувство вины? — на всякий случай спросила я, хотя и сомневалась, что и тут дело было в этом.

— Я не настолько ответственный, Уизли.

— Не настолько так не настолько, — пожала плечами я, возвращаясь к работе, хотя не совсем понимала, на чем остановилась и что писать дальше. Это было последнее эссе — про самоудобряющиеся кустарники, которое казалось мне идиотским от первого до последнего слова и явно нуждалось в том, чтобы я пересмотрела его и переписала. Сколько бы книг я ни читала и сколько бы времени ни прошло с начала учебы, в моих работах все равно проскальзывали совершенно имбецильные ошибки, и постоянно требовалось очень внимательно читать их и переписывать.

Вуд появился в библиотеке практически перед началом ужина. Его выпустили из больничного утром несмотря на то, что он был в порядке уже вечером («я залечила ваш перелом, мистер Вуд, но категорически не желаю видеть ваше лицо каждый день, поэтому сегодня вы воздержитесь от праздника»), но днем он сел разбирать с командой матч, пока воспоминания были свежими, и я не стала его дергать, когда сбегала из башни.

Я заметила, что, бросив взгляд на Флинта, Вуд постарался убрать с лица слишком довольную улыбку, несмотря на то что это далось ему с трудом, настолько много для него значила эта победа.

Значит, индикаторы эмоций все же были, просто я их не замечала. Или, чтобы понимать Маркуса Флинта, нужно быть Оливером Вудом и никем другим. Они были и очень похожими, и совершенно разными одновременно. Это создавало между ними какую-то особенную связь.

— Всем отличникам пора на ужин.

Вуд начал бодро, с нейтральной темы, но тем не менее это была единственная фраза, прозвучавшая за весь путь, что мы шли до лестницы. Не было неловкости, но вместе с этим я чувствовала себя слегка неуютно без его болтовни, как будто она стала необходимым фоном для стабильной жизни.

И чертова лестница, словно желая растянуть эту тишину, повернула на третий этаж.

Я не сразу поняла, что не так, и рассматривала проход довольно долго, пока от осознания внезапно не пересохло в горле.

Кроме иллюзии, здесь не было ни одного заклинания. Возможность видеть магию уже вернулась ко мне, я проверяла, поэтому не сомневалась в том, о чем подумала. Кто-то снял все заклинания, всю мерцающую завесу оповещающих чар.

И что-то профессор Снейп пока не летел сюда нести возмездие. Похоже, кое-кто решил проверить, насколько легким будет этот отрезок пути.

С одной стороны, это была возможность узнать, был ли там цербер, с другой — мне как-то ни капли не хотелось встречаться с ним после тролля. Сейчас или никогда, Гарри, Рон и Гермиона уже начали копаться в своих подозрениях по поводу профессора Снейпа и приписывали ему все смертные грехи — я слышала обрывки разговоров.

Они могли и не дойти досюда, но что-то мне подсказывало, что какие-то вещи происходят все равно, сколько ни пытайся их предотвратить.

— Идите без меня, — сказала я, слабо веря в то, что это сработает. — Приду позже.

И сделала несколько шагов вперед.

Иллюзия исчезла сразу же, стоило ее переступить, и я понадеялась, что это бонус только для тех слабоумных, которые сюда добрались.

— Чисто для справки, Уизли, — иронично заметил Флинт, поравнявшись со мной. — Ты вышла из больничного крыла только позавчера.

— А я — сегодня, — хмыкнул Вуд. — Так что если мы попадем туда вдвоем одновременно, мадам Помфри растеряется, кого убивать первым.

Я хотела попросить их заткнуться, но дверь, за которой слышались неясные шорохи, неожиданно возникла прямо передо мной.

И, как оказалось, не была заперта…

…хотя, в конце концов, дуракам везет.

За следующую минуту я поняла две вещи: что знаю целых четыре запирающих заклинания (одно из которых, кажется, вплавило дверь в косяк, но это было уже неважно) и что было не так уж и плохо находить приключения в компании двух квиддичных игроков. Флинт дернул меня в сторону в тот момент, когда гигантские желтоватые зубы опасно щелкнули в сантиметрах от моей палочки, а Вуд практически через мгновение после этого захлопнул дверь, кажется, от души двинув несчастной зверушке по одному из носов.

Цербер — одна штука — был чертовой адской тварью, на вид страшнее стада фестралов, и огонек Люмоса делал ту морду, с которой я едва не познакомилась, еще более жуткой. У него не было мягонькой на вид шерсти, как в фильме, был только обтянутый черной кожей череп, покрытый рубцами, и красные, горящие лютой ненавистью глаза.

Если его и могла усыпить какая-то колыбельная, то только состоящая из двух слов — «Авада Кедавра».

И то не факт.

— Извини, Уизли, — ядовито сказал Флинт, когда мы как по волшебству очутились на площадке перед входом в коридор. — Мы не спросили, хочешь ли ты справиться с этим сама.

Ох, кто-то у нас буква «з» в слове «злопамятность». Это меня слегка отрезвило, потому что я собиралась умереть от ужаса вместе с белкой-истеричкой, которая даже не шевелилась и не подавала признаков жизни.

— Вспомни об этом, когда начнешь говорить, что животные тебе еще ничего не сделали, — отдышавшись, почти ласково сказал Вуд. — И предупреди, когда снова захочешь куда-нибудь свернуть, чтобы мы успели взять с собой аврорат, ладно?

— Больше никаких опасных тварей до конца этого года, — пообещала я, покосившись на Флинта, который хоть и ослабил хватку на моем запястье, чтобы не сделать меня пациентом мадам Помфри раньше времени, но выпускать, судя по всему, не собирался.

Это, возможно, было и к лучшему, потому что, когда я сделала шаг вперед, мне в голову пришла мысль, что опасные твари не закончились, и в начале следующего года так или иначе кого-то в этой школе ждал дракон.

И от нее подкосились колени.