Poor poor Persephone (джен)

— Привет.

В больничном крыле уже третий день стояла застывшая — каменная — тишина. Она застревала в горле, глушила все остальные звуки, давила на плечи.

Тишина подавалась под соусом из рефлексии и чувства вины и отлично подходила для одиночества.

Уже завтра предстояло окунуться в мир, который за время отсутствия разительно изменился, но вместе с этим — остался совершенно неизменным.

Гарри, сидевший на одном из высоких подоконников, легко вздрогнул и повернул голову. Один из многих горевших в это время факелов был как раз над ним, поэтому я отчетливо видела, насколько растерянное выражение было на его лице.

Возможно, он был уверен, что я не заговорю с ним до конца жизни.

Несмотря на то, что я обдумывала все не один раз, какая-то (довольно маленькая) часть меня все еще действительно не хотела с ним разговаривать. Пришлось потрудиться, чтобы перестать перекладывать вину на него, потому что обвинять другого человека было намного легче, чем обвинять абстрактные чернильные разводы на полу и две безобидные половинки старого дневника.

Или себя.

Так или иначе, у меня остались вопросы. Я хотела получить ответы на них до того как профессор Дамблдор найдет время для разговора со мной.

— Привет, — осторожно отозвался Гарри и покосился на палочку в моей руке.

— Я не собираюсь что-то с тобой сделать, просто не хочу, чтобы нас могли подслушать, — проворчала я, едва справившись с неприятным чувством, которое вызвало во мне это недоверие. Я смогла бы навредить Гарри разве что в том случае, если бы он открыто признался, что получал удовольствие от всего, что делал.

Он не получал.

Магия вернулась ко мне полностью сегодня утром, но мне не нужно было снимать свой ментальный блок, чтобы уловить то, что он чувствовал. Что-то с готовностью отзывалось внутри меня на каждое из этих чувств.

Стыд.

Чувство вины.

Одиночество.

— Я уже все рассказал, — отозвался Гарри, но все же соскользнул с подоконника и нерешительно замер рядом с кроватью. Я знала, что меньше всего на свете он хотел бы, чтобы я сейчас ушла. — Гермионе и профессору Дамблдору.

Джинни приходила ко мне каждый день после занятий. Пенни забегала, когда не было уроков. Джемма ненадолго оставалась после ужина (и все еще молчала; ей было тяжело почти физически, и я не пыталась ее разговорить) и почти засыпала рядом со мной. Фред и Джордж были здесь всего один раз, довольно вымотанные, из чего я могла сделать вывод, что атмосфера на факультете пришла в упадок, и они старались выровнять ее всеми силами.

Рон не приходил. Ни ко мне, ни к Гарри. По словам Джинни, он проводил в спальне почти все свободное время и ни с кем не разговаривал.

— Это меняет дело, — хмыкнула я, присев на стул. — И Гермиона, и профессор Дамблдор, конечно же, с удовольствием поделятся со мной своими выводами.

Спокойствие приходило и уходило, как волны. Оставляло пенистые разводы, стекло и мелкие камни на мокром песке.

Волны были ледяными и темными.

Из-за них внутри зарождался холод, от которого невозможно было избавиться ни с помощью одеяла, ни под горячей водой, ни даже с согревающими чарами. К моему внутреннему солнцу прилагался ледяной космос.

И оно затерялось среди пустоты, которая одномоментно образовалась вокруг.

Гарри опустился на край кровати и, подумав, завернулся в одеяло, которое скомканным шаром валялось в углу. Из-за этого он казался меньше, а расстояние между нами было похоже на самую настоящую пропасть.

— Я не знаю, что тебе сказать, Перси, — честно сказал он.

В отличие от меня, он не проспал несколько дней, а всю неделю был в почти полной изоляции, которую по большей части создал для себя сам.

Я заметила, что на тумбочке были учебники и конспекты. Гермиона не говорила со мной — я не входила в круг людей, с которыми она бы стала делиться чем-то настолько личным, — но оставалась верной себе, даже если злилась.

Учеба продолжалась, и освобождать нас от домашних заданий никто даже не планировал.

Но так было бы даже легче сделать вид, что ничего не произошло. Что все так, как и должно быть.

— Я расскажу сама, как поняла, — отозвалась я, завернувшись в мантию плотнее. Временами я чувствовала себя призраком, который нашел способ нацепить на себя кожу живого человека. Все ощущалось пустым и прозрачным. И очень холодным. — А ты дополнишь или поправишь, если я в чем-то ошибусь. И ответишь на мои вопросы.

Гарри кивнул и поправил очки, приготовившись слушать со всей серьезностью, потому что для него это тоже было важно.

Я обдумывала то, что скажу, но большая часть мыслей попросту вылетела у меня из головы. Потребовалось время, чтобы заново их собрать.

Тишина вокруг нас как будто состояла из одного только взгляда василиска, который умел или забирать жизнь или надолго останавливать время.

— Мы забрали тебя летом, — помедлив, сказала я. — И ты увидел, что такое большая и любящая семья. Это нормально, что ты хотел бы, чтобы у тебя было так же. А потом я сказала тебе, что существует возможность говорить с мертвыми. И, наверное, ты решил, что магия всесильна.

Гарри молчал. Его молчание в этот момент было угрюмым молчанием человека, который не хотел осознавать собственную ошибку, но понимал, что это неизбежно.

— Там, в Лютном, — осторожно произнесла я. — Ты увидел кого-то знакомого?

— Профессор Дамблдор, — отозвался Гарри. — Сказал, что лучше не называть имена.

— Хорошо, — легко согласилась я. — Ты увидел кого-то знакомого.

Гарри осекся, понимая, что ненароком выдал себя. При всем своем умении лгать и пользоваться обаянием, иногда он проявлял совершенно детскую — и совершенно нормальную для своего возраста — недальновидность.

Именно поэтому он постоянно проигрывал в шахматы Рону, который использовал чужие слабости в игре, но пока еще не научился делать это в жизни.

И я искренне надеялась, что если и научится, то не станет использовать напропалую.

— Как к тебе попал дневник? — спросила я, решив не останавливаться на этой теме. — Кто-то дал тебе его? Заставил взять?

— Не заставлял, — мотнул головой Гарри. — Я услышал, как он, — он запнулся, и это получилось очень многозначительным, — говорил о том, что какая-то вещь должна попасть в Хогвартс. Желательно, в руки кого-нибудь из магглорожденных. Он заплатил за это. А я стащил ее с прилавка, когда все ушли, чтобы отдать мистеру Уизли.

Я сделала вид, что не заметила, что Гарри пропустил целый кусок повествования — о том, как из камина в Норе попал в, вероятно, “Боргин и Беркс” и увидел там “кого-то знакомого”. Но это было не так важно.

— И не удержался, — продолжила я. — Решил сам узнать, что в нем было такого опасного.

Гарри Поттер был в магическом мире всего второй год. Прошло чуть больше года с того момента, как он узнал о том, что является волшебником, до того, как в его руки попал дневник.

Нельзя было осуждать его за то, что он не осознавал в полной мере, какую опасность могли нести в себе самые обычные на вид вещи.

Но зато теперь он получил урок на всю жизнь.

— Если бы Волдеморт сказал тебе, что знает, как вернуть твоих родителей, ты бы не поверил, — медленно произнесла я. — Но ты поверил Тому Реддлу. Потому что он сирота и вырос в приюте, и тебе показалось, что у вас много общего.

Гарри Поттер мало знал о магическом мире, гораздо меньше, чем Гермиона, которая впитывала знания, как губка, или Рон, который начал принимать волшебство как данность еще до того как научился говорить.

Гарри Поттер считал своим единственным талантом умение играть в квиддич, хотя довольно неплохо успевал (почти) по всем предметам. Он продолжал упорствовать, если что-то не получалось, и чаще всего достигал результата, который считал для себя приемлемым.

Гарри Поттер нелегко сходился с людьми, несмотря на то, что они тянулись к нему. Ему хватало двоих близких друзей, с которыми он мог позволить себе быть настоящим — немного восторженным, слегка наивным, а еще довольно раздражительным и упрямым.

Но при всем при этом существовало всего два рычага давления на Гарри Поттера: его друзья.

И его родители.

Это знали все, кто хоть раз заглядывал за фасад из мягкой вежливой улыбки, поэтому было несложно догадаться, какой именно рычаг использовал дневник, и почему Гарри молчал все это время.

— Откуда ты знаешь? — спросил Гарри. — Про Тома.

— Люблю иногда почитать про старост, которые обрели власть, — легко и без угрызений совести солгала я. Я даже не знала, было ли в этой книге что-то про Тома Реддла, потому что читала только тот раздел, который посоветовал Билл. — Мотивирует работать усерднее.

Судя по лицу Гарри, он не мог понять, шучу я или говорю всерьез.

Сейчас было неподходящее время для шуток, но мне нравилось, что наш разговор строился и шел довольно легко. Гарри все еще доверял мне — в какой-то небольшой степени — хотя ему легче было подумать, что я пришла, чтобы причинить ему вред.

Он не накрутил бы себя до такого состояния, если бы Рон пришел к нему с самого начала. Если бы они могли поговорить. Если бы хотя бы поссорились или, при идеальном раскладе, моментально помирились.

— Том Реддл рассказал тебе, где находится тайная комната и как ее открыть. Ты пошел туда, потому что думал, что там можно найти информацию.

— Не сразу, — замотал головой Гарри. — Кто-то постоянно запирал дверь в туалет. Иногда было довольно сложно открыть ее. Том сказал, что если я ненадолго позволю ему завладеть своим телом, он с этим разберется, но я вспомнил профессора Квиррелла. Мне не хотелось быть таким же.

Я открыла рот, чтобы что-то сказать, но осеклась.

Гарри снимал все запирающие заклинания сам. Он справлялся с ними, даже если на это требовалось много времени.

Более того, он действительно спускался в тайную комнату, будучи в здравом уме и трезвой памяти. Он не позволял Тому завладеть собой до последнего. Я отметала эти мысли с того момента, как проснулась, потому что считала себя предвзятой, думала, что вместо здравого смысла где-то внутри говорила злость.

Но действительно ли все это значило, что…

— Ты выпускал василиска сам? По своей воле? В замке, полном людей?

Мои вопросы попали в точку. Стыд и чувство вины возросли в разы. Глаза Гарри опасно заблестели, и он отвернулся на несколько секунд, стараясь взять себя в руки. Я дала ему время, потому что время нужно было еще и мне.

— Сначала, — неестественно высоким голосом произнес Гарри, — я хотел напугать Добби. Это домовой эльф. Он устраивал мне неприятности еще с лета, даже забирал мою почту, поэтому я не получал никаких писем от Рона и Гермионы. Он не хотел, чтобы я оставался здесь, потому что думал, что здесь опасно. Том сказал, что Добби никогда больше не сунется ко мне, если увидит чудовище из тайной комнаты.

Я позволила себе выдохнуть. Но все же спросила:

— Ты не знал, что Колин пойдет к тебе после матча?

— Нет, — мотнул головой Гарри. Его ответ прозвучал просто, но тишина, которая воцарилась, как только он договорил, стала в разы тяжелее. Осознание наваливалось на него, медленно и неизбежно.

А мне, наоборот, становилось легче. Гарри сделал практически столько же глупостей, сколько и я, но, по крайней мере, поначалу он не желал зла никому, кроме чокнутого эльфа, который и сам устроил ему немало неприятностей.

— Ты тоже была там?

— Была, — отозвалась я как можно мягче. — Джинни сказала, что Колин ушел к тебе, и я пошла за ним. Все обошлось, — добавила я поспешно, чтобы не дать Гарри утонуть в чувстве вины окончательно. — Мы успели спрятаться. Ты не знал, что это василиск, верно?

В волшебном мире незнание не освобождало от ответственности, во всяком случае сейчас, потому что помимо взгляда, который, судя по всему, не вредил змееустам, а может даже, и домовым эльфам, василиск обладал внушительными размерами и набором не менее внушительных зубов.

Но мы были не в суде, а я была не в праве выносить Гарри какой-либо приговор.

— А когда узнал, — продолжила я, — перестал разговаривать с Томом.

Гарри Поттер считал умение играть в квиддич своим единственным талантом. Но пока он был не в том возрасте, чтобы осознать, что за этим талантом стоял другой. Талант, позволявший гнаться за снитчем до последнего, невзирая на опасности, выигрывать в практически непреодолимых условиях. Двигаться вперед, что бы ни случилось. Этот же талант позволит Гарри завтра расправить плечи и войти в большой зал, сесть за гриффиндорский стол и продолжить жить дальше, двигаясь по своему курсу.

Этим талантом была сила воли. Сила воли, не позволившая одному крестражу воздействовать на другой.

До определенного момента.

— А потом Джастин тебя разозлил, — сказала я. — Ты снова начал говорить с Томом уже на каникулах или после?

— На каникулах, — пробормотал Гарри. — Я хотел узнать, есть ли способ отпугнуть Джастина от…

Он запнулся. Прямо сейчас, из-за восприятия, искаженного чувством вины, собственная ревность казалась ему непозволительно эгоистичной. В какой-то степени так и было, но вряд ли осознание, что все люди вправе распоряжаться своим временем самостоятельно, и никто не может им указывать, приходило так легко, особенно в двенадцать лет. Из-за довольно серьезного взгляда и некоторой вдумчивости Гарри казался взрослее, чем есть, но все же не стоило забывать, что в этом мире существовал еще миллиард вещей, которые ему пришлось бы постичь самому.

Потому что некому было их объяснять.

— От Рона и Гермионы, — продолжила за него я. — От твоих единственных друзей. От людей, которые тебе дороги.

На словах о дорогих людях и я, и Гарри подумали о другом.

О тех, из-за кого в больничном крыле стояла такая каменная тишина.

— Том начал спрашивать, что случилось, — сказал Гарри, чтобы нарушить эту тишину. Ему тоже было неуютно. А возможно даже — неуютно и холодно, так же, как мне. — Я говорил с ним, потому что не мог ни с кем это обсудить.

Я была уверена, что сейчас он понимал, что мог. Мог пойти ко мне или к Фреду с Джорджем. Я помогла бы ему разобраться в себе, а Фред с Джорджем подсказали бы, чем отвадить Джастина.

Это было бы не совсем справедливо, но совсем по-уизлевски.

Гарри не думал о нас, потому что хотел говорить с Томом. С человеком, который, пусть и был на пятьдесят лет старше, но, казалось, понимал его намного глубже, чем другие. В любой другой ситуации такой друг сделал бы жизнь Гарри намного легче и приятнее.

Если бы, конечно, не собирался обманом вернуть себе тело.

— Чем больше ты говорил с ним, тем больше злился на Джастина. А потом еще и на всех остальных. Ты собирался напугать его? Так же, как Добби?

— Мне казалось, — Гарри помрачнел, вспоминая, что случилось всего несколько дней назад (я была уверена — мы оба думали, что это произошло как минимум в прошлом году, вот насколько долгой была эта неделя). — Это отличная идея.

Чем больше эмоций он вливал в дневник, тем больше контроля дневник получал над ним. Гарри был занят другим и оказался достаточно зол в какой-то момент, чтобы перестать бороться с навязыванием чужой воли.

То, что должно было произойти еще несколько месяцев назад, случилось достаточно поздно.

Может быть, именно поэтому не случилось (почти) ничего непоправимого.

— Спасибо, что подумал о нас, — глухо отозвалась я. — И уберег от опасности.

— Не всех.

Говорить об этом было тяжелее всего. Я так и не смогла обсудить это с Пенни, которая сдалась уже на втором вопросе. Слез не было, но слова застревали в горле, и у меня не получалось произнести ни звука. Время как будто останавливалось.

И я останавливалась вместе с ним.

— Не всех, — согласилась я, не желая развивать эту тему. — Ты помнишь что-нибудь? Что случилось дальше?

— Не очень много, — мотнул головой Гарри. — Профессор Дамблдор сказал, что ты тоже там была.

— Была, — кивнула я. — Но все в порядке.

“Все в порядке”.

Вчера утром я написала длинное письмо родителям, в котором подробно объяснила, что случилось. Оно лежало в учебнике по зельям, и я собиралась отправить его со школьной совой, как только выйду отсюда. Я представляла, как они читают его — сначала вдвоем, потом по очереди.

А потом забирают меня из школы.

Я знала, что все будет совсем не так, но именно такие мысли меня почему-то успокаивали.

— Рон простит меня?

Было видно, что именно этот вопрос волновал Гарри больше всего. Что он только и ждал удобного момента, чтобы спросить об этом.

Я должна была знать ответ, потому что знала Рона.

Но — вместе с этим…

— Я не знаю, — честно ответила я. — Он не приходил ко мне. Я даже не знаю, злится ли он на тебя или разочарован в себе, что не понял сразу, что с тобой что-то не так.

Рону еще предстояло понять, что иногда нет ничего странного в том, чтобы не обращать внимания на очевидное. Он мог принимать как должное опасность, которая временами исходила от Гарри (если чувствовал ее), точно так же, как я принимала целый темный океан, полный ненависти, внутри Флинта.

Потому что люди, даже любимые, не могли быть хорошими на сто процентов.

И не переставали быть людьми из-за того, что однажды могли оказаться на сто процентов плохими.

Правда, это не значило, что не стоило делать ни одной попытки, чтобы их от этого уберечь.

Но и мне, и Рону предстояло научиться еще огромному количеству самых разных вещей. Когда-нибудь он сможет предугадывать обстоятельства на несколько ходов вперед не только в шахматной партии, а я научусь не делать такие критичные ошибки.

— Дружить с кем-то бессмысленно, — медленно произнесла я, — если ждешь только хорошего. Люди бывают слабыми, они могут серьезно пострадать или натворить глупостей. Но это не значит, что стоит отворачиваться от них из-за этого. Я думаю, если бы Рон был на твоем месте, ты бы не бросил его. Уверена, что он тоже не бросит тебя или хотя бы постарается понять. Если ты, конечно же, будешь с ним честным.

Хотя не мне было рассказывать о таких вещах, в особенности — о честности.

Гарри смотрел на меня очень внимательно, словно искал подвох. Подвох все же был, довольно жестокий, потому что иначе, я подозревала, ситуация могла повториться.

Магия была не всесильна.

Но пока человек был жив, (почти) все было поправимо.

— Том тебе не солгал, — сказала я. — Есть способ оживить мертвых. Они становятся инферналами, и это хуже, чем жизнь. Но, скорее всего, это не сработало бы с твоими родителями. Ни один волшебник не сумел бы превратить мертвого человека в того, кем он был при жизни. Даже самый великий.

Тишина продолжала давить на плечи, а холод внутри никуда не делся. В больничном крыле постепенно гасли оставшиеся факелы, и сейчас горел только тот, который освещал участок над нами. Это было очень мило со стороны Хогвартса.

Гарри молчал. Ему нужно было о многом подумать.

— Это не мешает твоим родителям быть рядом с тобой все время, — напомнила я. — Даже если от этого не становится легче. Потерпи несколько лет. Ты сможешь поговорить с ними. Тебе будет сложно, но постарайся мне поверить. Спокойной ночи.

Гарри не ответил мне. Я почувствовала, что его нужно оставить в одиночестве, дать возможность не прятать глаза.

Но все же я была уверена, что завтра утром он проснется с той легкостью, которую я не смогу почувствовать еще как минимум четыре месяца.

Но это не помешало мне проигнорировать собственную кровать, заваленную книгами и свитками, и твердым шагом направиться в конец больничного крыла, туда, где над перегородкой в темноте зловеще мерцал неподвижный профессор Биннс.

Все здесь, кроме него, были живы.

А это означало, что все было поправимо.