Poor poor Persephone (джен)

Спрашивать стоило осторожно. Я выстраивала этот диалог в голове почти неделю, и ожидала, что он состоится в конце разговора, когда не останется сил. Но вместе с этим, то, как мгновенно собрался профессор Дамблдор, превратившись из усталого престарелого профессора обратно в директора, заслуживало уважения. Даже цвет его лица перестал казаться таким бледным и сливаться с бородой.

А пламени с белой сердцевиной в камине стало на порядок меньше.

Иногда мне казалось, что самым важным качеством для профессоров Хогвартса была любовь к загадкам. Сложные вопросы, необычные ситуации оживляли их, бодрили, открывали в них второе, третье, сотое дыхание. Они не уставали думать, развиваться, узнавать новое, смотреть на все под другим углом, какой бы при этом ни была их манера преподавания.

Профессор Дамблдор так легко превратился в директора прямо сейчас, потому что перестал быть равнодушным.

— Мало кто из учеников Хогвартса проявляет интерес к вопросам такого рода, — заметил он, сложив руки на столе перед собой.

Профессор Дамблдор понимал, что никто не станет легко откровенничать с человеком, который угрожал расправой за любой неверный шаг пару минут назад. Поэтому он не задавал вопросов, которые могли так или иначе касаться каких-либо тайн.

Но это не означало, что он не ждал, когда я расскажу сама.

— Наша судебная система несовершенна, — продолжил профессор Дамблдор после коротких раздумий. — Для того, чтобы привести ее в нормальный вид, потребуются десятки лет. Но, к счастью, мы располагаем большим количеством способов получить достоверные ответы на свои вопросы, чем магглы. Именно поэтому решения, которые принимаются Визенгамотом, как правило, считаются окончательными и не оспариваются.

Это было логично. Зачем искать свидетелей или собирать доказательства, если в большинстве случаев магия дает возможность вытащить подробности прямо из головы виновного.

Я чувствовала себя так, будто после каждой многозначительной паузы в разговоре передо мной ставили до обидного маленькие песочные часы и, перевернув их, напоминали, как мало времени у меня осталось на принятие важных решений.

— А если суда не было? — помедлив, спросила я. Мне не нравилось, как настроение беседы почти мгновенно превратилось из настороженно-угрожающего в миролюбиво-любопытное. Разговор не был чисто гипотетическим, вопросы не были вызваны любопытством, и это понимали даже портреты, которые притворялись спящими.

Беспалочковая магия тоже имела свой цвет — в этом мне удалось убедиться еще в прошлом году, — но я не видела никаких заклинаний. Ни того, которое уменьшило огонь в камине, ни того, из-за которого в кабинете профессора Дамблдора стало жутко холодно всего несколько минут назад. Это напрягало и заставляло несколько раз обдумывать каждое сказанное слово.

И именно поэтому, когда завеса величия спала, появилось ощущение, что что-то было не так. Но у меня едва ли хватило бы знаний, чтобы понять, что именно.

— Это исключительные случаи, которые необходимо рассматривать отдельно, — спокойно ответил профессор Дамблдор, будто не заметив моего смятения. Я не знала, много ли преступников попало в Азкабан без суда, но подозревала, что у него появилась одна конкретная догадка.

Которой, впрочем, он не планировал делиться.

Песок в воображаемых часах стремительно заканчивался. Профессор Дамблдор смотрел на меня в упор, ожидая дальнейших действий. “Исключительные случаи” означали, что для такого вопроса нужна конкретика.

На одной чаше весов лежала, возможно, печальная судьба незнакомого мне человека. На другой — дементоры в школе, куда на следующий год отправятся дорогие мне люди. Мне даже не пришлось делать выбор, он сделал себя сам. Но при этом каждая песчинка в воображаемых часах как будто добавляла очередной валун к грузу у меня за плечами.

Я думала всего несколько секунд, но за эти секунды стало невыносимо тяжело дышать.

Крыса моего брата — анимаг, который прячется в нашей семье одиннадцать лет, должна была сказать я.

Как минимум один человек из тех, кто сидит в Азкабане, не виновен, должна была сказать я.

Но не успела произнести ни слова. Пламя в камине позеленело, и уже в следующую секунду на узорчатый ковер вылетело цветастое нечто, которое первые несколько секунд можно было опознать только по стеновому запаху перегара. На профессоре Трелони не было ни серебристой шали, ни флера загадочности, но можно было даже не вслушиваться в ее бессвязную речь.

Профессор Дамблдор на долю секунды нахмурился, а после, почти мгновенно, изменил выражение своего лица на добродушно-простоватое и сделал вид, что предсказания в стиле “Земля с каждым годом становится все ближе к созвездию Единорога” — это самая важная информация из тех, что ему доводилось слышать с начала года.

В этот раз профессор Трелони не перепутала линии даты и времени. Театр абсурда, мгновенно развернувшийся на фоне ярких красок директорского кабинета, говорил об одном: разговор не должен был продолжаться.

Мне пора было вежливо и почтительно попрощаться.

В коридоре все еще горели факелы, несмотря на то, что отбой уже был. Горгулья застыла несколько секунд назад, но я продолжала смотреть на ее острые крылья, тонкие и зловещие в таком освещении. Тяжесть куда-то ушла, оставив за собой смутные сомнения. Я знала, что смогу вернуться и договорить, если передумаю, но от этого сомнений становилось еще больше.

Я потянулась за картой, потому что не хотела никого встретить по пути в башню, но вместе с ней вытащила клочок пергамента, заляпанный воском и кофе. На фоне этих декораций было довольно сложно различить три расплывшихся слова.

“Не торопи события”.

* * *

“Мне нужно время”.

Обычно почерк Билла был безукоризненно ровным. Он не позволял себе никаких лишних завитушек, но его письма можно было назвать образцовыми. Идеальные строчки, идеальные отступы, идеальные буквы идеального размера — как в идеально сверстанной книге. Не знай я, как он выглядел, представляла бы себе Перси Уизли — такого, каким тот, вероятно, был в какой-нибудь параллельной вселенной.

В этот раз строчка была неровной, а буквы так и норовили смешаться друг с другом. Аид принес записку через три недели после того как улетел с воспоминаниями Перси. Он просидел у меня на плече весь завтрак — подремал, ворчливо поухал и, как ему показалось, привел мои волосы в идеальный порядок, — и только после этого улетел в совятню.

Время требовалось всем. Биллу было нужно работать, потому что магические рабочие контракты, особенно с гоблинами, оставляли мало простора для вольностей, нужно было найти способ посмотреть воспоминания, нужно было перестроить свою картину мира в связи со сложившимся обстоятельствами.

Нужно было, вероятно, подавить свою жажду убийства и найти более разумные способы решения проблемы.

Я не могла рассчитывать на чудесное будущее, в котором Сильный Старший Брат приезжает и разруливает все проблемы. Но зато я знала, что получу помощь. Пусть даже на расстоянии.

А чего у меня было в достатке, так это времени, которое я могла потратить на ожидание. Единственная прелесть ожидания состояла в том, что ждать чего-то можно было параллельно. И несколько ожидаемых событий не увеличивали общее время.

Мне было чем заняться.

В мытье котлов (никакой ледяной воды — только умеренно теплая; а еще можно было использовать целый набор многочисленных щеточек, собранный другими провинившимися, и защитные перчатки), как и в подготовке мерзких ингредиентов, не было ровным счетом ничего унизительного, кроме мысли, конечно, что все это тщательно собиралось и оставлялось для меня. Ручной труд мне нравился, хоть и возвращал меня к тому времени, когда в моей жизни совсем не было магии.

Полтора года мне не приходилось мыть посуду руками, потому что с этим справлялась магия. Как и готовить себе еду (впрочем, за это можно было сказать спасибо эльфам Хогвартса и маме; я ненавидела готовить, и мне казалось, что мы с Перси были бы в этом солидарны, хотя ей, скорее всего, не приходилось об этом думать) и приводить одежду в порядок. Мне нравилось складывать и разбирать вещи без помощи магии, но убирать ею пыль и уничтожать мусор было гораздо легче.

Я любила магию. Любила в ней все — от самых примитивных заклинаний до чего-то по-настоящему пугающего.

Она успокаивала меня и помогала чувствовать себя на своем месте.

Потому что непрерывно дарила ощущение, что все это время я делала что-то значимое. Пусть и не для целого мира, но для себя самой.

Пергаментные листы легко отделялись от стены. Те, где я записывала важные детали о будущем, плавно перелетали на стол и складывались в аккуратную стопку. Те, где были только мои домыслы, заметки, которые я делала еще до разговора с профессором Трелони (когда думала, что будущее пластично и достаточно только одной раздавленной бабочки, чтобы в корне переломить ход событий), исчезали сразу же. Все, что относилось к тайной комнате, я сорвала и уничтожила в коротком приступе раздражения еще в тот момент, когда вернулась от профессора Дамблдора.

Лист, в углу которого было жирно (и с несколькими кляксами — я отвлеклась на первокурсников, устроивших переполох в гостиной) выведено “С. Б.”, символично остался последним. Я сняла его руками и, положив на угол стола, устало опустилась на стул. Длинный день подходил к концу, я написала где-то половину ежедневного письма для Оливера, но поймала себя на том, что постоянно отвлекалась.

Те листы, которые я хотела сделать незаметными для чужих глаз, были все еще подсвечены бледно-зеленой магией.

Цвет того, что было заколдовано давно, не менялся, даже если менялась сама магия. В этом было что-то ностальгическое, успокаивающее и раздражающее одновременно.

Цвет магии показывал разницу между мной и Перси.

Перси, которая, вероятно, не смогла достаточно возненавидеть даже тех, кто делал ей больно.

Я смотрела на кривые строчки (никогда не отличалась аккуратностью в личных записях; разбирать сокращения было даже в какой-то степени забавно) и думала о том, что меньше всего подходила на роль человека, который мог бы позволить себе распоряжаться чьей-то жизнью.

В моем распоряжении была всего одна жизнь, которую я могла обменять на чью-то в картине мира, если будущее в какой-то момент окончательно заупрямится и откажется меняться.

Моя собственная.

Вполне вероятно, что лет через десять наступит момент, когда я оглянусь назад и пойму, что стоило оставить все как есть.

Но ровно с той же вероятностью могло прийти понимание, что я все делала правильно.

* * *

Близкие друзья в моей жизни всегда делились на два типа: одни, как Джемма, просто молча оставались рядом, всем своим видом выражая, что с ними можно поговорить в любой момент, другие, как Пенни, готовы были сесть на пороховую бочку, спровоцировать взрыв, вытащить из чужой души комки грязи, боли и ненависти, заставить выговориться, выплакаться, чтобы потом стало легче.

Они обе были по-своему правы.

И обе понимали, что спасти утопающего можно только в том случае, если он сам зацепится за спасательный круг.

Я была почти уверена, что у Пенни или у Джеммы где-то было записано расписание под заголовком “Перси Уизли не должна оставаться в одиночестве дольше, чем на час”.

То, что они делали, было по-настоящему важным и значительным.

Их компания, ежедневные объятия от Джинни (утром, если она заставала меня за завтраком, и вечером, перед сном), привычка Фреда и Джорджа провожать меня куда-то каждый раз, когда мы (якобы случайно) встречались в коридорах, попытки Рона научить меня играть в шахматы — все это было моими личными точками опоры, напоминанием, что в мире оставалось огромное количество моментов, за которые стоило держаться.

Ради которых стоило просыпаться по утрам, двигаться дальше и не давать себе утонуть в тоске и чувстве вины, которые не пропадали и не утихали со временем.

— Что такое? — спросила Пенни, заметив на себе мой взгляд. Она стала открыто подсаживаться ко мне на уроках и ходить со мной в библиотеку, и дело было не в том, что мне не светило стать старостой школы или получить проект у профессора Снейпа, а значит, вместе с этим исчезла бы большая часть претензий со стороны ее факультета.

Прошедший год, трудности, столкновение лбами с другими рейвенкловцами, обязанности старосты, необходимость постоянно утверждать свой авторитет, чтобы держать дисциплину на факультете — все это укрепило характер Пенни, вытащило наружу тот титановый стержень, который прятался за мягкостью и миролюбивым любопытством.

На прошлом занятии по ЗОТИ профессор Локхарт назвал ее “наименее бесполезной из всех”.

А тем, кто станет сейчас подставлять Пенни, молчаливо и тихо издеваясь над ней, серьезно не поздоровится.

— Ничего, — мотнула головой я, вернувшись к чтению. — Мне просто нравится на тебя смотреть.

Почти по каждому предмету в этом семестре начинался новый и довольно сложный раздел. На уроках чар мы проходили базовые диагностические и лечебные заклинания (профессор Флитвик назвал их “набором квиддичного игрока”), и они требовали почти непомерно высокого уровня концентрации. Настолько высокого, что я и моя рассеянность надеялись, что никогда не наступит тот момент, когда от этих заклинаний будет зависеть чья-то жизнь.

Каждый урок гербологии напоминал какой-то малобюджетный хоррор-сериал с очень скучным сценарием. От скорости реакции зависело то, можно будет пойти после занятия в башню или придется провести неделю в больничном крыле, видя теплицы в кошмарах.

Зельеварение было создано для того, чтобы отнимать у студентов выходные. Впрочем, трансфигурация ему в этом не уступала.

Именно поэтому, казалось, учиться было еще интереснее, чем раньше. Магия окружала меня каждый день и дарила совершенно особенные впечатления.

— Ты беспокоишь меня, Перси, — вздохнула Пенни, потянувшись в рюкзак и вытащив оттуда, как ни странно, учебник по ЗОТИ за шестой курс. Она открыла какой-то из последних разделов и положила раскрытую книгу передо мной. — Ты очень сильно меня беспокоишь.

Профессор Локхарт считал, что следовать программе мы при желании сможем самостоятельно, поэтому мало кто из шестикурсников действительно пользовался учебниками по его предмету в этом году.

Мой так и остался где-то на дне сундука, куда я убрала его за ненадобностью после первого занятия.

Возможно, если бы у профессора Локхарта была бабушка-прорицательница, он бы сделал небольшое исключение.

Правда, ходили слухи, что он так изменил программу шестого курса исключительно из-за того раздела, который мне сейчас продемонстрировала Пенни.

Счастье требовалось для вызова Патронуса точно так же, как ненависть, искреннее желание причинить кому-либо вред требовались для проклятий. Счастливое воспоминание просто давало импульс в нужном направлении, оно было скорее катализатором, чем веществом для реакции.

Профессор Локхарт выглядел бодрым и довольным (особенно после того как в третий раз за месяц вернулся из Лондона после интервью о победе над василиском), но то, давали ли ему слава и внимание чувство настоящего счастья, знал только он сам.

В конце концов, слухи могли остаться всего лишь слухами.

— Что-то мне подсказывает, — заметила я, — что защита от дементоров тебя сейчас волнует в последнюю очередь.

Это был колокольчик на шею — и никаких следящих чар. Пенни нашла решение, которое не вызвало бы у меня никакого протеста. От меня не требовалось ничего, что заставляло бы переступать через себя, что напрягало бы, что нарушало бы личные границы. Она действительно думала обо мне и постоянно беспокоилась.

От этого становилось теплее.

— Это тоже важно, — возразила Пенни. — Но еще ты сможешь позвать кого-нибудь на помощь, если что-то случится, когда нас не будет рядом.

Я не считала, что их с Джеммой беспокойство переходило границы, и оно не раздражало меня. Но Пенни все равно старалась говорить как можно более мягко, словно переживала, что это вызовет у меня протест.

Протеста не было бы — даже если бы я его чувствовала.

Я представляла, что эмоции — это солод. Солод высушивался на торфяном дыме, после чего перемалывался в муку. Нехитрые махинации превращали ее в брагу. Брага заливалась в перегонный куб. Кипение превращало ее в конденсат, который стекал по трубе в специально подготовленный чан. Из полученного спирта отделялись “головы” и “хвосты”, а “сердца” отправлялись на вторую перегонку. Затем новые “сердца” разбавлялись водой и отправлялись выдерживаться в бочке, в дань уважения профессору Трелони — из-под хереса. Они запирались в сыром темном погребе на три года, чтобы потом стать эмоциональным шотландским виски.

“Доля ангелов” — спирт, который неизбежно испарялся во время выдержки, — отождествляла собой количество эмоций, которое я позволяла себе показывать. Моя маленькая эмоциональная винокурня — эмоциональный блок — уютно расположилась под воображаемой Норой. Во всех книгах по окклюменции и в записях Джеммы с занятий с профессором Снейпом была информация, что оба блока необходимо разделять, потому что уничтожение одного зачастую влекло за собой уничтожение другого.

Это не имело значения. Непрерывное внешнее спокойствие было не для меня (и не для ярких солнечных детей Уизли в принципе — никому из них оно не шло), но мне нравилось, когда руки не дрожали от внутренних взрывов и противоречий.

Внутри ничего не менялось, даже несмотря на то, что приходилось непрерывно анализировать свои эмоции, чтобы спрятать их и экранировать громкие поверхностные мысли, которые были ими вызваны.

Но зато теперь я знала, как за фасадом непоколебимого спокойствия помещался гигантский темный океан.

— Я рада, что ты мой друг, — сказала я, оторвавшись от зловещего черно-белого изображения дементора и посмотрев на Пенни в упор. — Без тебя было бы тяжелее.

Она ответила мне очень странным взглядом, в котором, как мне на пару мгновений показалось, появился легкий испуг, но наваждение очень быстро прошло. Пенни улыбнулась, и я постаралась искренне улыбнуться в ответ.

Сейчас мы вели себя как обычно, будто не было момента, когда Пенни впервые усомнилась в моих словах. Мне пришлось много говорить, чтобы вернуть ее доверие, но путь предстоял еще долгий.

— Я надеюсь, ты не скажешь что-то вроде “у меня как раз остался один свободный вечер в неделю, и я как раз не знала, чем его занять”, — невесело хмыкнула Пенни. Я хмыкнула в ответ, потому что действительно собиралась сказать что-то подобное — только без саркастичной интонации.

Январь прошел, близилась середина февраля, и все это время мне было легко.

Было легко временами вставать рано утром, задолго до завтрака, и вместо Оливера открывать окна в гостиной, ненадолго впуская свежий морозный воздух.

Было легко снимать очки на уроках профессора Локхарта, чтобы не полагаться на свое преимущество, когда он разбивал нас на пары для отработки новых заклинаний (правда, в таких случаях меня обычно побеждал угол парты, чей-то неловко сброшенный рюкзак или невовремя выставленный локоть, но плохое зрение постепенно переставало быть помехой, потому что получалось ориентироваться исключительно на интуицию).

Было легко почти все время находиться в движении. Ходить после занятий на отработки, а после отработок, если это было нужно — на патрулирования. Выходить ненадолго подышать воздухом в солнечные дни, когда появлялось свободное время, или гулять по замку, если погода не позволяла.

Было легко не прятаться. Садиться за один из центральных столов в библиотеке, проводить в гостиной на виду у всех довольно много времени, заниматься с теми, кто подходил за помощью, готовиться к занятиям, отвечать на них, чтобы вернуть потерянные баллы, постепенно налаживая отношения с факультетом.

Было легко запоминать почти все интересное, что происходило вокруг, и писать письма Оливеру каждый день вперемешку с собственными впечатлениями, чтобы создать для него какое-то подобие иллюзии присутствия.

Я вычеркивала дни. Под каждым зачеркнутым днем писала, что полезного сделала за сегодня, потому что в конце года, глядя на все это, планировала сказать себе что-то вроде “Ты молодец, Перси” или “Ты хорошо поработала”.

— Чем больше я сделаю сейчас, тем больше беззаботных дней у меня будет потом, — пожала плечами я, возвращая Пенни ее учебник. — Выучим его вместе?..

Я представляла, что все это время отдавала беззаботные дни будущей себе.

Хотелось думать — себе счастливой и безмятежной.

* * *

Я не чувствовала усталости, но неизбежно наступали моменты, когда тяжесть наваливалась мне на плечи в полной мере.

Это происходило в минуты, когда я забиралась в согретую магией постель и пыталась вытеснить из головы непрерывный поток мыслей, который мешал закрыть глаза, и в минуты, когда я просыпалась после долгого, нудного, блеклого сна, не совсем понимая, где находилась.

Это происходило, когда я ловила себя на мысли, что тщательно выбирала слова в разговорах с Пенни, потому что мне казалось, что в каждом слове можно было найти какой-то неприятный подтекст.

Это происходило, когда новые заклинания не получались ни с первого, ни со второго, ни с десятого раза, и приходилось подолгу задерживаться в пустых учебных классах, чтобы отрабатывать их, довести до идеала.

Это происходило, когда я приходила к северной башне и видела, что люк, ведущий в кабинет прорицаний, был закрыт, а профессор Трелони ни разу за это время не вышла на прогулку по замку.

Это происходило, когда память Перси, которая весь год рвалась наружу в самые неподходящие моменты, не отзывалась, как будто снова закрывалась наглухо за толстой каменной стеной, как будто ждала чего-то.

Это происходило, когда во время завтрака никто не приносил мне письмо.

Это происходило, когда я перебирала в уме счастливые воспоминания, которые могли бы хоть немного разбавить звериную тоску, будто покрывавшую тонким липким серым слоем все, что я делала, из-за чего вызов Патронуса казался чем-то невозможным.

Это происходило каждый раз, когда Джемма возникала рядом со мной молча, в качестве приветствия слабо сжав мои пальцы, и молчала до тех пор, пока не наступал момент уходить.

До лета перед шестым курсом Джемма Фарли росла как принцесса. У нее были проблемы — как и у любого человека, — но большинство препятствий для нее создавал собственный перфекционизм. Она не признавала полумер, упрямо доводила до конца даже что-то безнадежно сложное, даже если на это требовались месяцы, но совершенно не была готова к тому, что однажды ей придется столкнуться с трудностями иного рода.

Некоторые из этих трудностей делали ее немного рассеянной.

А некоторые — заставляли непрерывно чувствовать одиночество, из-за чего она выходила из мертвой тишины слизеринской гостиной, где все соблюдали границы чужого личного пространства, и отправлялась ко мне. Писала в блокноте, если не могла найти, но при встрече почти не говорила.

Молчание было одним из самых надежных способов накопить и сохранить какой-то резерв внутренних сил, спокойный и гармоничный.

В прошлой жизни я молчала почти три года, когда столкнулась с потрясением, которое не смогла преодолеть, и из-за этого на маленькой кухне в нашей квартире, где раньше по вечерам всегда звучал смех, стояла мертвая тишина.

В детстве Перси молчала год, пока ее зрение хоть немного не восстановилось.

Джемма разговаривала, но только в тех случаях, когда без этого было не обойтись. Когда приходилось отвечать на занятиях или отчитываться на собрании старост. Она наверняка говорила со своими в гостиной, когда кто-то подходил к ней с вопросами.

Она не выглядела такой бледной и потерянной, как в начале года, посещала занятия, больше отдыхала, позволяла вытаскивать себя на прогулки как вне замка, так и внутри него, много читала и постоянно узнавала новое.

Потому что помимо трудностей, которые пришлось преодолеть, и потрясений, которые пришлось пережить, Джемме предстояло выбрать себе будущее без оглядки на родителей.

И доказать, что она чего-то стоила без их покровительства.

Сегодня Джемма вытянула меня на улицу сама. Первая неделя февраля огорчала почти непрерывным мокрым снегом и откровенно мерзопакостной погодой, вторая была сухой, хоть и пасмурной, на третьей снег почти растаял, остались только грязно-белые островки на берегу озера и в запретном лесу.

Четвертая подарила первое робкое тепло и аромат весны. Земля под ногами все еще была мягкой, вязкой, редкие порывы ветра казались довольно холодными, но солнце светило очень ярко, ярко и обнадеживающе.

Вчера была моя последняя отработка у профессора Снейпа.

Завтра будет последний день зимы.

А сегодня Флинту исполнилось семнадцать.

В прошлом году я узнала про его день рождения намного позже, чем нужно было, и совершенно случайно, потому что он был совершенно равнодушен почти ко всем праздникам. Все, чего он хотел, по большей части доставалось ему сразу, независимо от того, какой был день, какая стояла погода или в какой фазе находилась луна.

Основой любви к праздникам было радостное предвкушение, ожидание чего-то чудесного, необычного.

Флинт не испытывал ни такого предвкушения, ни подобного ожидания.

Но в этом состояла прелесть быть человеком — всегда, в любой момент оставалось еще необъятное множество вещей, которые еще не довелось увидеть, услышать, почувствовать или попробовать. Испытать что-то впервые было не поздно и в семнадцать, и в пятьдесят семь.

Даже в волшебном мире, где чудеса легко становились заурядным явлением, что-то удивительное происходило на каждом шагу.

Было бы здорово проживать такие моменты вместе. И через год, и через десять лет, и может даже — через сто.

— Мы идем на поле? — спросила я у Джеммы, когда она потянула меня за руку, заставляя повернуть.

Джемма кивнула и вернулась к своим мыслям. Ее волосы красиво блестели на солнце, щеки и нос порозовели, и это делало ее очаровательней.

Джемма была зимним ребенком, но весна ей очень шла. Когда выходило солнце, начинало казаться, что ей самой было легче справляться с собственным грузом — грузом ответственности, горечи и собственного переосмысления мира.

Который она упрямо собиралась вынести в одиночестве.

Сегодня была четвертая суббота месяца, по правилам, которые все уже давно перестали соблюдать — день Гриффиндора на квиддичном поле.

И первый достаточно теплый для игры, даже тренировочной, день в году.

На трибунах едва ли не половина Хогвартса, даже можно было заметить кого-то из преподавателей, а на поле в неровном кругу стояли все четыре команды.

В этот момент я в полной мере осознала, что прошло почти два месяца.

Осталось совсем немного.

* * *

Патронус был и сложным, и легким одновременно. Легким его делало то, что на него уходило совсем немного магии. Он относился к разряду тех заклинаний, основу которых составляли эмоции. Это была направленная воля, желание защиты, подкрепленное самым светлым и самым искренним, что только может быть в человеке.

Сложным он становился из-за необходимости собрать все это воедино.

Патронус Пенни — кролик — выглядел как не до конца оформившееся эфемерное облачко с едва заметной лиловой искрой в самом центре, которая пропадала, когда я снимала очки. Он становился то ярче, то тусклее, как будто пульсировал, и из-за этого казался живым.

Казалось, что магия давалась Пенни легко и непринужденно, потому что она обладала и фантазией, и любопытством, и нужными знаниями, но то, как быстро она осваивала что-то новое, было результатом долгих лет упорного труда. Они с Перси шли похожими дорогами, и иногда, с восторгом наблюдая за успехами Пенни, я чувствовала долю сожаления.

Потому что с тем же удовольствием я смотрела бы и на то, как росла и развивалась сама Перси.

— В последний раз я видела силуэт, — заметила Пенни, заставляя своего патронуса исчезнуть, из-за чего в учебной комнате на шестом этаже, где мы занимались, потому что она находилась на одинаковом расстоянии от наших гостиных, стало на порядок темнее. Близился отбой, но, судя по голосам вдалеке, на лестницах, все только-только решили вернуться в школу.

День и правда выдался удивительным. Удивительным и вдохновляющим. Я давно не проводила столько времени на свежем воздухе, и сейчас чувствовала себя так, будто отлично отдохнула.

Пенни не льстила мне и не подбадривала. В последний раз и правда что-то было, причем силуэт, промелькнувший в плохом освещении, показался довольно высоким для обычного животного. Патронусы могли принимать какую угодно форму, которая мало от чего зависела, и никто до сих пор не выявил закономерность между их видом и личностями волшебников, которые их создавали.

— Есть шанс, что у меня получится до того, как я во что-нибудь влипну, — отозвалась я, и Пенни тихо рассмеялась.

В Хогвартсе все студенты осваивали заклинания в разном темпе, и не было ничего критичного в том, что у кого-то это получалось намного быстрее. Успевающие привыкли помогать отстающим, старшие натаскивали младших, когда было время. Старосты занимались вместе со всеми, кто просил помощи, и чаще всего это не зависело от факультета.

Пенни была рядом со мной в такие моменты, потому что хотела. Ей в той же степени нравилось наблюдать за моими успехами, как и мне — за ее.

Я была уверена, что не смогла бы держаться так бодро, если бы она тоже пострадала.

— Тебе пора, — сказала я. Сегодня у Пенни было патрулирование, и ей нужно было еще успеть в башню, чтобы оставить лишние вещи.

— Не задерживайся, — предупредила она, коротко обняв меня на прощание. — На шестом будет профессор Локхарт.

Я кивнула (предупреждение было актуальным — я только недавно перестала терять баллы за любую ошибку на ЗОТИ, и сводить на нет это достижение не хотелось) и на прощание погладила ее по волосам, а потом проводила взглядом до двери. Тишина навалилась резко и неожиданно, будто уход Пенни отрезал от меня весь остальной замок, оставив в одиночестве на какой-то далекой планете.

И все же, было еще кое-что, что я хотела попробовать.

Последние полтора года, несмотря на вереницу неприятных происшествий и собственную неспособность делать что-то правильно с первого раза, были на порядок счастливее, чем все то время, что я пока еще помнила.

Но счастье, которое я испытывала, пока находилась в Норе, по большей части принадлежало Перси, потому что было вызвано ее личными чувствами и привязанностями. Как бы сильно я ни вросла — и в нее, и в ее жизнь, — забыть об этом не получалось ни на секунду.

Воспоминания, которые я использовала, были правильными и неправильными одновременно. Следовало использовать только те, которые принадлежали мне (насколько вообще могли принадлежать, учитывая, что я была в не своем и одновременно в уже своем теле). Я не позволяла себе думать о них, когда кто-то был рядом, потому что эти воспоминания делали меня жадной.

Жадной и счастливой.

Помимо ежедневных писем для Оливера я писала еще одно, бессвязное, бесконечное. Писала обо всем, что хотела бы сказать, не задумываясь о том, насколько это было важно. Возвращалась к этому письму каждый раз, когда осознавала, что скучала — настолько сильно, что в такие моменты ненадолго забывала обо всем, что делала и что собиралась делать, — и откладывала его, когда понимала, что нужно двигаться дальше.

Палочка Флинта была со мной даже в те моменты, когда не было моей собственной. Мне было комфортно с ней. Комфортно, тепло и спокойно — в те моменты, когда я смотрела на нее по утрам, собираясь с мыслями, и в те, когда находила ее под подушкой, если просыпалась посреди ночи.

Именно поэтому я достала ее сейчас, вернув свою палочку в карман мантии.

Я не думала о каком-то конкретном моменте, просто собирала образ из деталей в своей голове. Мои чувства были похожи на аномалию сами по себе, но в этой области аномалия становилась сильнее с каждым зачеркнутым днем.

…с первого раза не получилось. Зато получилось со второго — силуэт стал настолько четким, что я растерялась, и заклинание оборвалось, не завершившись. Мне потребовалось около минуты, чтобы собраться с мыслями и заставить себя попробовать еще раз.

Все прошедшие дни я гадала, каким животным был бы мой патронус.

В мертвой тишине прозвонил колокол, и факелы стали гаснуть один за другим, не мгновенно, как это происходило обычно, а медленно, из-за чего создавалось впечатление, что патронус с каждой секундой становился ярче.

В нем не было четких линий, очертания казались смазанными и эфемерными. Но, будь это призрак, настоящий призрак, линии стали бы еще более четкими, чем вообще должны были быть. Из уважения к образу.

Я смотрела на массивные очки в роговой оправе, на тугую косу, которая делала лоб выше, а лицо — острее, на мантию — вероятно, ту самую, из которой я выросла и которая теперь бесполезно висела в шкафу. С каждой секундой стена, сдерживавшая поток воспоминаний, становилась все тоньше. Я чувствовала, как лавина из образов, событий и полученных знаний стремительно приближалась, чтобы обрушиться на меня со всей своей силой. И чем больше я старалась ее сдержать, тем выше она становилась.

— Привет, Перси, — негромко сказала я, почти вслепую придвигая к себе стул. Стоило сесть, потому что я все равно не успела бы далеко уйти.

Конечно, это была не Перси. Это был ее образ, созданный моей магией — без каких-либо логических объяснений.

Повинуясь движению палочки, она развернулась ко мне. Так же, как и кролик Пенни, она то гасла, то становилась ярче. Пульсировала.

Как будто все это время была живой.

Я смотрела на зеленую искру в ее груди до тех пор, пока она не исчезла. Темнота вокруг была вопросительно-тревожной, и в какой-то момент факелы снова зажглись.

Я успела только выдохнуть.

И в ту же секунду весь ад, который пережила Перси Уизли, обрушился на меня.