Poor poor Persephone (джен)

0.7

К сорока двум годам Артур Уизли мог назвать себя счастливым отцом семерых детей, не покривив душой. Правда, точно так же, не покривив душой, он мог бы сказать, что есть разница между счастливым отцом и хорошим.

Он научился придумывать нестандартные ответы на миллион вопросов (особенно в этом был хорош Билл, но Рон почти побил рекорд по количеству времени, которое заставил потратить на обдумывание ответов); предсказывать, в какой момент у кого-то из детей может случиться магический выброс (правда, цена за это умение была слишком высокой: они с Молли так и не определились, кому отдать первое место — Перси и двум десяткам сожженных гномов или Чарли, который в пять лет, разозлившись за что-то на Билла, лишил Нору только что отстроенного второго этажа; к чести Чарли — после этого он почти никогда не позволял себе злиться); рассчитывать, сколько нужно взять сверхурочных, чтобы собрать в Хогвартс одного, двух, трех, четырех и пятерых детей одновременно; разбираться во всех тонкостях человеческого зрения (Артур знал, что будет чувствовать вину перед Перси где-то до конца жизни, поэтому каждую новую пару очков для нее старался сделать лучше предыдущей); и, наконец, быть готовым (почти) к любой невозможной, невообразимой ситуации (серьезный вклад в этот навык внесли Фред с Джорджем, которые родились буквой “н” в слове “непредсказуемость”, одной на двоих).

Еще Артур знал, что когда-нибудь Перси выглянет за пределы книг, осознает свою удивительность, уникальность, о которой они с Молли старались напоминать ей почаще, и (для начала) заведет друзей.

Правда, он и подумать не мог, что из-за этого возникнет самая невозможная и невообразимая ситуация в его жизни.

Перси действительно осознала свою удивительность, открылась миру и завела друзей…

…и как минимум одного из них он предпочел бы рядом с ней не видеть.

Поэтому, научившись за двадцать три года отцовства выкручиваться буквально из любой ситуации, Артур Уизли внезапно осознал, что впервые за долгое время угодил в тупик.

И ему было легче еще раз объяснить Фреду и Джорджу, что с ними случится, если они станут причиной еще какой-нибудь фобии у Рона, чем придумать, что с этим сделать.

Поэтому, пересилив себя, он обратился к, наверное, последнему человеку, у которого стоило спрашивать совета по поводу отношений с другими людьми.

Жертва стереотипов, говоришь, опасно прищурившись, произнес Вуд во время позавчерашнего разговора, мальчишка выглядит, как мать, и колдует, как мать. Какие стереотипы ты имеешь в виду, а, Уизли?

Неуместнее, чем за бумажной работой, Вуд выглядел разве что в качестве семьянина. Он относился к самому худшему типу взрывных эмоциональных людей: тем, кто в силу темперамента и неумения выражать свои чувства делал жизнь самых близких и любимых откровенно невыносимой. Справедливости ради, за годы одиночества это порядком сгладилось, но это была всего лишь минус одна неприятная черта из целого множества.

Тем не менее, ситуацию, в которой оказался Артур, Вуд пережил несколько лет назад — об этом знали все, потому что громовещатель от сына (сделанный очень неумело, но с большой искренностью) попал к нему аккурат в тот момент, когда из-за общего сбора их этаж в Министерстве был переполнен людьми.

Правда, ни раньше, ни теперь Вуд совершенно не горел желанием делиться опытом.

* * *

В доме Флинтов не было ничего, ради чего стоило бы проводить проверку. Артур понял это уже с порога, как всегда понимал, с какой стороны ждать угрозу или в какую сторону идти, чтобы поймать того, кто ее представляет.

Проблема была в том, что у других такого понимания не было.

Здесь, разве что, были книги — три с половиной десятка отвратительных, мерзких книг, дрожавших от ненависти ко всему живому, на которые, впрочем, у мистера Флинта имелось разрешение. Он давно оставил работу в больнице, но продолжал частную практику и давал консультации, когда это было необходимо.

Самая большая угроза находилась сейчас в прохладной гостиной, довольно мрачной, несмотря на то, что высокие окна не были зашторены — они выходили на теневую сторону. А за ними виднелся небольшой сад с огромным многолетним дубом в самом углу. Из-за этого казалось, что вокруг был переизбыток зеленого.

Самой большой угрозой был “мальчишка”. Он стоял за спиной у отца, сидевшего в кресле, и смотрел куда-то перед собой с абсолютно нечитаемым выражением на лице. Было странно, что Вуд назвал его таким беззаботным словом.

Эта угроза, исходившая от Маркуса Флинта, будто бы плавно обходила Артура стороной и была направлена к двум стоявшим за ним аврорам — молодняк, вчерашние выпускники академии, неопытные и несдержанные, воспитанные на историях о старых рейдах на дома пожирателей, в которых никогда не было смысла.

В прошлый раз, много лет назад, авроры, насколько Артур знал, разнесли Флинтам полдома — ненавидели и в какой-то степени все еще боялись. В этот раз ограничились довольно едкими комментариями, слишком внезапными, чтобы их предотвратить (извинения были приняты мистером Флинтом с вежливой, но совершенно холодной улыбкой, а осадок, неприятный и тяжелый, остался до сих пор).

Маркус тоже все слышал, и его хорошо скрываемая ярость была объяснима, но от мысли, что он отлично запомнил тех, кто проехался не только по его матери, но и по отцу, становилось не по себе.

В конце концов, “мальчишке” было всего шестнадцать. А дети не должны были ощущаться как сгусток хорошо контролируемой и управляемой злобы.

С чего ты взял, спросил Артур у Вуда, хотя понимал, что тот временами был упрямее Аластора в своих убеждениях, зачастую, к сожалению, верных, и отстаивать свою точку зрения было бесполезно, что колдует так же?

Артур не знал, как выглядела миссис Флинт. В той войне он был на стороне ничего не знавших магглов, которые не представляли для нее никакого интереса, поэтому их пути, к счастью, никогда не пересекались.

Маркус не был похож на отца, который выглядел так, будто вот-вот лишится чувств (и это вызывало беспокойство, несмотря на заверения, что все в порядке, и заставляло ускориться), и, как Билл, создавал впечатление человека, который походил только на себя самого.

Старая лиса, криво улыбнувшись, ответил Вуд, выразила свои опасения в личной беседе со Скримджером. Он не мог упустить это из вида.

Старой лисой он называл мадам Марчбэнкс, которая состояла в экзаменационной комиссии и принимала СОВ и ЖАБА у студентов Хогвартса задолго до того, как они с Вудом родились.

Многолетний опыт довольно редко позволял ей ошибаться.

Артур привык рассказывать обо всем Молли, но об этом сказать так и не смог.

— Мы можем помочь вам еще чем-либо, мистер Уизли? — прерывая затянувшуюся паузу, вежливо, но довольно многозначительно спросил мистер Флинт. То, каким сильным звучал его голос, никак не вязалось с тем, как плохо он выглядел. Он смотрел с вежливым интересом, и, даже прислушиваясь к внутренним ощущениям, было сложно сказать, о чем он думал. У целителей была своя клятва, не позволявшая вредить другим, поэтому они оставались нейтральной стороной в любых конфликтах.

Но дать клятву и действительно не хотеть причинить кому-нибудь вред — разные вещи.

Мистер Флинт был из тех, кто не хотел. Он ощущался как что-то ровное, сильное и светлое, поэтому контраст с его собственным сыном был поразительным.

— Нет, благодарю вас за содействие, — с той же вежливостью ответил Артур.

Это был четвертый по счету дом за два дня, и дежурные слова давались легко, но по итогу оказывалось, что на них уходило гораздо больше сил, чем на беготню по городу.

Артуру предстояло вернуться к своей работе, к трем молодым и неопытным сотрудникам, которых он еле-еле выбил в свой отдел в этом году, потому что старый добрый Перкинс уже не мог позволить себе работать в городе, из-за чего их отдел мягко говоря не справлялся. Несмотря на трудности, живой интерес к магглам вдохновлял Артура и придавал сил. Только за счет этого он держался на ногах.

Хотя, пожалуй, еще и за счет мысли о возвращении в свой собственный дом. До этого момента оставалось чуть больше десяти часов.

— Маркус…

Мистер Флинт не договорил. Похоже, им это было не нужно — Маркус, стоявший все это время неподвижно, оживился и легко дотронулся до его плеча.

В этом коротком взаимодействии было что-то удивительное и не совсем доступное пониманию.

Что-то, что натолкнуло Артура на мысль, что мадам Марчбэнкс все же иногда ошибалась — хотя, вполне вероятно, что не в этом случае.

— Да, сэр.

Маркус повел их к выходу, по длинному, пустому и холодному коридору. Из-за этой пустоты эхо шагов казалось довольно громким. И неуместным, потому что дом Флинтов казался Артуру прибежищем тишины.

Тяжелая темно-зеленая дверь открылась сама собой (здесь точно был домовой эльф — все вещи возвращались на свои места, а двери открывались и закрывались как по команде, — но он ни разу не показался), и два хлопка аппарации раздались сразу же, стоило аврорам, сопровождавшим Артура, переступить порог.

Артуру было бы не с кем обсуждать их манеры. Скримджер и Аластор, совершенно разные и по характерам, и по подходу к работе, были удивительно единодушны в убеждении, что вежливость — это пустая трата времени.

— Я бы не стал на твоем месте воспринимать их слова всерьез, — негромко сказал Артур, остановившись в шаге от двери. — К сожалению, вероятнее всего, тебе придется часто слышать что-то плохое о своей семье.

Маркус замер рядом с ним. Ширина коридора позволяла им соблюдать необходимую для комфорта обоих дистанцию, и прямо сейчас он казался на порядок спокойнее, чем раньше, как будто спохватился и взял себя в руки. Он был ниже Артура где-то на полголовы, но смотрел снизу вверх прямо и открыто, как, вероятно, смотрел и на Вуда тоже, когда им приходилось пересекаться.

— Вам не нужно начинать издалека, если вы беспокоитесь о Перси, сэр, — неожиданно сказал он. Слова не прозвучали дерзко, но было в них что-то неуловимо-ироничное. — Я никогда не сделаю ей ничего плохого.

Это было забавно. Забавно потому, что когда-то Артур использовал ту же формулировку в разговоре с мистером Прюэттом (это не сработало, и через несколько секунд Гидеон с Фабианом оттаскивали отца вместе, повиснув на нем с двух сторон, и получалось у них откровенно плохо), и в тот момент Артур чувствовал то же спокойствие, с каким Маркус сейчас смотрел ему в глаза.

Но, конечно же, Артур не собирался бросаться на людей, как темпераментный и крайне несдержанный мистер Прюэтт. Поэтому он просто спросил:

— Только ей? Как насчет других?

Почему тогда ты не запретил Оливеру общаться с ним, спросил Артур, и этот вопрос волновал его в тот момент больше всего: Вуд был крайне категоричным и в какой-то степени деспотичным, и то, что он просто так отпустил последнего близкого человека, было даже поразительно.

— Только если они не начнут первыми, сэр.

Попрощавшись с ним, Артур позволил себе немного пройтись — по этой причине он не использовал камин, чтобы попасть обратно в Министерство. Местность вокруг была пустой и малознакомой, но очень, очень зеленой, приятной глазу. Дом Флинтов быстро скрылся позади, под куполом защитных чар, большинство из которых были направлены на отвлечение внимания.

Я думал, ты лучше всех это понимаешь, Уизли, устало ответил Вуд, доставая из ящика стола фляжку с огневиски, чтобы отметить для себя окончание долгого рабочего дня, ты тоже тот еще монстр.

Артур понимал, что никогда не узнает, было ли ошибкой позволить Перси подслушать их с Молли разговор.

Но надеялся, что никогда об этом не пожалеет.

0.8

Если ты думаешь, что кого-то будут волновать твои проблемы, Оливер, ты ошибаешься, произнес отец, глядя на него сверху вниз, и тогда, много лет назад, стоя в дверном проеме, он казался таким огромным, что его слова будто бы заполнили и комнату, и голову Оливера изнутри.

Отец просто был пьян и чем-то расстроен; более того, он никогда не повторял ничего подобного, но эти слова все равно стали неким внутренним девизом, выжженным на подкорке мозга.

Оливер ничего не мог с этим поделать.

И, честно говоря, даже не пытался.

— Позвольте вашу палочку.

До этого момента Оливер не совсем осознавал, что все закончилось, и пространство перестало пытаться превратить его в плоский блин. Все международные порталы вели в Министерство, в транспортный отдел — огромный зал с бесконечным количеством столов. Первый ряд был повернут к новоприбывшим, и волшебники, сидевшие за столами, проводили регистрацию. Палочка нужна была, чтобы установить личность.

На щеках осталось ощущение теплых маминых ладоней.

Оливеру приходилось наклоняться каждый раз, когда она хотела обнять его, и это было по-своему неловко. И все же — он скучал по ней, хотя чем реже они виделись, тем тяжелее было это признать.

Палочка (“ель и волос единорога, двенадцать дюймов, удивительно, как вы и похожи, и не похожи на своих родителей одновременно, мистер Вуд”) перекочевала в маленькие пухлые руки безымянной мисс (или миссис), но уже через несколько секунд вернулась обратно.

— Добро пожаловать домой, мистер Вуд.

Оливер кивнул и попрощался, даже не попытавшись улыбнуться. За лето он столько раз улыбался через силу, что теперь чувствовал облегчение от мысли, что можно будет от этого хоть немного отдохнуть.

Отец ждал его в коридоре для посетителей — длинном, узком, с гранитными стенами и редкими факелами, — стоял, подперев плечом одну из старых плит и скрестив руки на груди.

Внешне он не менялся. Оливер не замечал изменений, даже если не видел его год, и было довольно странно, что человек, который проводил в обнимку с бутылкой почти каждый вечер в течение многих лет, выглядел совершенно нормально и все еще казался моложе своего возраста.

Отец оставался таким же, каким Оливер его помнил с детства, разве что расстояние до его лица стремительно сокращалась — теперь их глаза были практически на одном уровне, и не приходилось задирать голову, чтобы смотреть на него.

— Привет, — бодро сказал ему Оливер, поправив лямку рюкзака и стряхнув с нее невидимые песчинки. Ощущение, что вся одежда была пропитана песком, не покидала его даже спустя полсотни маминых чистящих заклинаний. — Не думаю, что я заблудился бы там, где нужно все время идти прямо. Ты зря переживаешь.

Коридор был сделан таким образом, чтобы выводить сразу в атриум, к каминам, благодаря чему не приходилось ездить в странном лифте или пялиться на десятки работавших людей. Оливер помнил дорогу: он бывал здесь уже не раз, потому что мама решила сбежать от отца на континент сразу, не оставив Англии ни шанса сделать ее счастливой.

Хотя не то чтобы кто-то собирался преследовать ее или пытаться вернуть.

Отец ничего не ответил, просто развернулся и пошел вперед. Это была его странная привычка, своеобразный ритуал — встречать и провожать Оливера, куда бы тот ни направлялся, и делал он это с потрясающе неизменным угрюмым молчанием.

Оливеру потребовалось подружиться с таким мрачным, неулыбчивым и по большей части молчаливым типом, как Маркус Флинт, чтобы спустя какое-то время понять, что дело было не в том, что отец никогда не любил его, а в том, что просто не умел выражать эти чувства. Понимание пришло достаточно поздно (честно говоря, это произошло летом — оно как будто было спрятано между строчками в письмах от Перси, потому что, читая про ее семью, Оливер невольно думал о своей), поэтому не перекрыло ни детские обиды, ни желание держаться от отца подальше и не позволять вмешиваться в свою жизнь.

И все же, Оливер смотрел отцу в глаза (или даже скорее позволял ему смотреть в свои) до тех пор, пока не исчез в камине. И, только оказавшись в знакомой гостиной, понял, что в очередной раз из-за этого так толком и не рассмотрел, как выглядит атриум.

— Здравствуйте, миссис Фл… — начал было Оливер, вылезая из камина в большой гостиной, но запнулся, как только повернулся в сторону портрета, с которым собирался поздороваться.

Здороваться было не с кем. На месте портрета миссис Флинт висела неподвижная картина — потемневший и беспокойный из-за бури океан. Оливеру всегда было неуютно смотреть на него, к тому же, картина была откровенно говоря странной — пенящиеся волны занимали практически все пространство, а небу с низкими тяжелыми тучами художник отвел совсем немного места в самом верху.

Это была любимая картина Марка. До этого она висела в конце коридора на втором этаже, рядом с дверью в его комнату, и раньше он мог смотреть на нее часами, как завороженный. Особенно жутко было поначалу натыкаться на него такого ранним утром или посреди ночи, но Оливер довольно быстро привык.

В голове у Марка был точно такой же океан, правда, возможно, чуть более темный и подвижный — он использовал этот образ как окклюментивный блок. Оливер узнал об этом случайно, из его старых записей с занятий со Снейпом (это была смазанная заметка внизу страницы, которая притянула взгляд из-за нескольких клякс рядом с ней), которые разбирал весь июль с целью заниматься самостоятельно. Записи оказались на удивление подробными и структурированными, и Оливер подозревал, что Марк просто сидел рядом с кем-то вроде Фарли и не записывал теорию под диктовку, а списывал с соседнего пергамента.

Оливер смотрел на картину еще несколько секунд, после чего огляделся. Большая гостиная была пуста. Он чувствовал себя почти дома — хотя бы потому, что чаще всего его никто не встречал, как гостя, и не устраивал каких-то вежливых церемоний. Марк всегда радовался ему, пусть и выражал это довольно своеобразно, и этого было достаточно.

На втором этаже было тихо и даже чуть более прохладно, чем на первом. Насколько Оливер помнил, дом Флинтов всегда был таким, будто в нем жили люди, которые никогда не стремились к комфорту. Никакой мебели (пусть и довольно пафосной) сверх необходимого, никаких памятных вещей. И — почти никакого тепла, разве что зимой или поздней осенью.

И все же, этот дом был для Оливера домом больше, чем его собственный, несмотря на то, что там сохранился весь созданный мамой уют.

Дверь в кабинет мистера Флинта (первая справа от лестницы) была приоткрыта. Это означало, что все в порядке, и его можно беспокоить в любое время. Оливер коротко постучал и зашел, не дожидаясь приглашения — это было в порядке вещей здесь, потому что мистер Флинт считал всякие церемонии между близкими людьми пустой тратой времени.

Он сидел за столом и запечатывал воском конверт. Даная бесцеремонно и нетерпеливо топталась по разложенным бумагам, будто это было ее личное пространство. Увидев Оливера, она радостно ухнула, но уже через несколько секунд вылетела с письмом в открытое окно. Мистер Флинт был единственным, кому не приходилось подкармливать ее, прежде чем отправить или забрать почту, но, справедливости ради, он и был виновником того, что здесь жила самая вредная птица в магической Британии.

Поладить с одной из высокомерных сов Маклаггенов после общения с Данаей Оливеру не составило никакого труда.

Улыбаться мистеру Флинту было легко — он был одним из немногих людей, от которых Оливер получал такую же искреннюю ответную улыбку.

Благодаря этому осадок, оставленный тяжелым и выматывающим летом, полным визитов вежливости, постепенно начал исчезать.

— Должен сказать, я успел отвыкнуть от тишины летом, — заметил мистер Флинт вместо приветствия. — Нам тебя не хватало.

“Нам тебя не хватало” было, пожалуй, более правильными словами, чем “мы по тебе скучали”. Потому что Оливеру, в свою очередь, их действительно не хватало — как руки или глаза, как чего-то, без чего можно было жить, но не очень-то и хотелось.

— Я тоже рад вас видеть, сэр, — легко сказал Оливер, присев на подлокотник одного из двух кресел, стоявших напротив стола. Он не планировал задерживаться надолго, но не хотел уходить хотя бы без короткого разговора. — Что случилось с миссис Флинт?

В отличие от отца, мистер Флинт менялся. Худел все больше с каждым годом — понемногу, заметно становилось только в том случае, если не видеть его несколько месяцев. Седина в темных волосах прибавлялась, несмотря на то, что он свел свою жизнь к максимально спокойному уровню, чтобы лишний раз не провоцировать проклятие, которое медленно убивало его.

— Пришлось на время перенести ее в более спокойное место, — ровно ответил мистер Флинт. Оливер успел узнать его достаточно хорошо, чтобы понимать — это была та степень спокойствия, за которой он прятал что-то особенно сильное. — У нас были… Гости.

Оливер открыл было рот, чтобы спросить, какие именно, но тут же его закрыл, потому что провел параллели между необходимостью прятать портрет и отвратительным настроением, в котором отец возвращался с работы в начале лета (по утрам, за завтраком, он даже говорил больше двух фраз к ряду, и с ним было на удивление интересно, зато по вечерам не стоило попадаться ему на глаза) и бесконечно ворчал на “выжившего из ума придурка Скримджера”.

Отец вообще редко отзывался о ком-нибудь хорошо или хотя бы нейтрально.

Но напрямую о том, что происходило на работе, никогда не говорил.

— Надеюсь, все ваши гости ушли целыми и невредимыми, — пробормотал Оливер себе под нос.

Он не знал. Марк писал ему дважды за все лето: через несколько дней после того как вернулся домой (сказал, что мистер Флинт слегка расстроился, узнав от Снейпа о его успехах в “той области, с последствиями которой боролся всю жизнь”, и, вероятно, это была прямая цитата, потому что у Марка не было привычки изъясняться так витиевато), и в середине августа (просто дал знать, что не умер под завалом книг, и написал, что ждет, потому что “без тебя слишком тихо”).

С конца второго курса это лето было первым, когда они не виделись дольше, чем две недели, и, честно говоря, понятия не имели, о чем друг другу писать, потому что говорить вживую всегда было намного легче.

— Ты ничего не хочешь рассказать мне по этому поводу, Оливер? — вкрадчиво спросил мистер Флинт, глядя на Оливера в упор.

Конечно, мистер Флинт не мог знать. Он привык к тому, что заменял Марку целый мир с самого детства, поэтому доверял практически безгранично, и за всю жизнь тот скрыл от него всего две вещи: то, какой живой интерес в нем вызывали проклятия,

и то, как выглядел его боггарт.

(Оливер бы и сам предпочел не знать; они наткнулись на боггарта случайно, в конце третьего курса, когда из любопытства залезли в какой-то непонятный темный коридор на шестом этаже, но зато сразу отпали все вопросы, почему Марк либо не реагировал на попытки портрета миссис Флинт заговорить с ним, либо отвечал односложно, и разговор быстро угасал.)

— Простите, сэр, — как можно более дружелюбно произнес Оливер. — Не думаю, что скажу вам больше, чем вы и так знаете.

Ложь была слишком очевидной, и он знал это, из-за чего почувствовал легкий укол совести. Оливеру редко когда приходилось выбирать сторону.

И сейчас он не выбирал, потому что оставаться на стороне Марка получалось как-то по умолчанию. Даже если тот в чем-то был не прав. В конце концов, практически каждый раз, когда с кем-то в школе случалось плохое, Марк первым попадал под подозрение у других студентов.

Люди в большинстве своем были симпатичны Оливеру, и зачастую он желал им всего хорошего. Но в то же время, симпатия к людям в целом не мешала ему осознавать, насколько мерзкими и ужасными они могли быть, и Оливер не видел ничего плохого в том, чтобы уметь защищаться от этого и, при необходимости, давать отпор. Пусть даже “отпор” в понимании Марка был бы слегка… Ужаснее.

Так или иначе, он никогда и никого (за печальным исключением в лице Оливера) не провоцировал первым. Это было его нерушимое и не-слизеринское правило.

— Ты хороший друг, Оливер.

Мистер Флинт почти всегда реагировал неожиданно хорошо на те вещи, которые обычно злили или расстраивали родителей. У его терпения был свой предел (явно где-то за горизонтом), но прямо сейчас он улыбался — тепло и ни капли не печально.

Он не был идеальным отцом, и, возможно, таким терпением старался компенсировать свой бесконечный список прошлых ошибок, но Оливер не считал себя достаточно взрослым, чтобы непрерывно думать о таких вещах.

Люди для него не делились на плохих или хороших. Многие предпочитали распределять их по личному отношению — нравится, не нравится, безразличен, и Оливер следовал той же логике.

Прямо сейчас перед ним сидел человек, с которым ему нравилось говорить или проводить время. Все остальное в рамках одного момента не имело значения.

— Но, — неожиданно сказал мистер Флинт, и его улыбка погасла, отчего Оливеру стало немного не по себе. — Я был бы рад, если бы ты рассказал мне что-нибудь об этом.

Он с видимым усилием отодвинул верхний ящик стола и протянул Оливеру конверт с печатью Хогвартса.

Строчка на сгибе письма была практически стерта, как будто его разворачивали, перечитывали и нервно сворачивали бесконечное количество раз. Создавалось ощущение, что пергамент вот-вот распадется на две ровные половинки.

Почерк Оливер узнал сразу — его на всю жизнь запоминали все студенты Хогвартса едва ли не через месяц с момента обучения. Для большинства, за исключением, конечно, студентов Слизерина, им были написаны самые уничижительные комментарии к эссе и контрольным, которые только можно было придумать.

Однако тон Снейпа в этом письме был неожиданно сдержанным, деловым, и было непривычно от того, что из каждой строчки не сочился яд.

В этом сдержанном и деловом стиле Снейп “доносил до сведения” мистера Флинта, что Марк подал заявку на работу в Министерстве.

* * *

К закату стало ощутимо прохладнее, несмотря на то, что день выдался не по-августовски жарким. К тому моменту Оливер перестал чувствовать себя мешком, набитым песком, и теперь был точно уверен, что он — мешок, набитый землей и травой. Он устал (и чертовски скучал по такой усталости) до той степени, в которой вставать не хотелось даже под угрозой смерти.

Оливер с самого утра выбирал между “мне тебя не хватало” и “какой же ты все-таки идиот”, но так и не выбрал. Поэтому, когда Марк так же устало опустился под деревом рядом с ним, положив метлу с другой стороны от себя, остановился на чем-то среднем:

— Мне тебя не хватало, идиот.

Марк не отреагировал, только откинул голову назад и бездумно посмотрел на горизонт, наливавшийся оранжевыми красками. Его одежда была такой же грязной, как у Оливера, будто они не летали весь день, а пытались играть в квиддич на траве. Оливер толком не помнил, кому из них пришла в голову совершенно кретинская мысль, что пытаться спихнуть друг друга с метел — это весело, но пора было признать, что кретинизм у них был таким же общим, как у близнецов Уизли.

Обладай хоть один из них зачатками здравого смысла или инстинкта самосохранения, было бы не так здорово.

Но, может быть, чуть менее травмоопасно.

— Странно слышать про идиота от того, кто путает лево и право, — запоздало и очень лениво огрызнулся Марк. Он расцарапал левую щеку и часть шеи, когда свалился прямо в зеленую изгородь, и теперь выглядел так, будто только что вылез из подземелий, полных если не вампиров, то летучих мышей. Он был бледным, будто не вышел на солнце ни разу с того момента, как вернулся домой на каникулы, и черты его лица, и без того четко выраженные, заметно обострились.

Он умудрился разочаровать человека, который никогда не давил на него своими ожиданиями, и это серьезно его беспокоило. А может, было что-то еще, Оливер не знал. В конце концов, его лучший друг, Маркус Флинт, был таким же идиотом, как и он сам, и не говорил о проблемах до тех пор, пока они не выпирали на поверхность, ломая привычный образ жизни.

Объяснять кому-то, что не так, было “скучно и сложно”.

— Отец говорил с тобой.

Марк никогда не называл мистера Флинта отцом при личном разговоре. Это пошло из детства, когда все люди, которые приходили к ним, называли мистера Флинта “сэр”. Оливер находил бы эту историю забавной, если бы она не отдавала одиночеством до такой степени.

— Говорил, — легко отозвался Оливер. Он и правда перепутал лево и право — в тот момент, когда отвлекся на мистера Флинта, который наблюдал за ними из окна своего кабинета. — Я немного… Удивился.

Мистер Флинт был искренне уверен, что Марк выберет какое-нибудь беззаботное будущее подальше от Британии.

Или хотя бы подальше от людей, которым он бы не нравился по умолчанию, просто за то, в чьей семье родился.

Оливер слышал об этом достаточно часто, чтобы принимать как данность, потому что состояние семьи позволило бы Марку не работать до конца жизни, даже с учетом немаленьких сумм, которые мистер Флинт жертвовал в Мунго.

Максимум, что Оливер был способен представить — это возню со всякого рода зверушками (Марку это и правда нравилось, потому что “они молчат и не задают дурацких вопросов, Оливер”), поэтому сейчас было слегка… Странно.

Странно от ощущения, что целый пласт его жизни прошел мимо, и странно от осознания, что Оливер ни разу не догадался спросить у Марка об этом прямо.

(Никто не спрашивал, и Перси тоже — он был в этом уверен.)

— Я забыл.

Да неужели, хотелось спросить Оливеру, но он осекся по двум причинам:

это прозвучало бы крайне язвительно, точь-в-точь, как в исполнении Перси, когда кто-то с факультета доставал ее дурацкими отговорками,

и Марк отвечал честно.

(Смотреть ему в глаза, когда он был максимально честным, становилось по-настоящему тяжело, но по этой причине Оливер без труда отличал, когда он чего-то не договаривал.)

Это было действительно в его духе: решить все в последний момент, сделать и отвлечься на что-то другое, что он считал более важным (Оливер не хотел знать, что могло быть “более важным”, но знал).

— Ты можешь делать что угодно, — заметил Оливер. Не в его характере было осуждать кого-то за выбор, но это был тот случай, когда он не мог чего-то понять, сколько бы ни пытался. — Что захочешь.

Работа в Министерстве не была пределом мечтаний, особенно для тех, кто не особенно любил дисциплинированно вставать по утрам и делать одно и то же каждый день. У Марка были еще причины — это Оливер знал наверняка, — но он не собирался говорить о них. Пока, по крайней мере.

— Я и так собираюсь делать, что захочу, — заметил Марк, поднимаясь на ноги и протягивая Оливеру руку, чтобы помочь встать. — А прямо сейчас я хочу не умереть от голода.

Оливер фыркнул и с готовностью ухватился за его предплечье, практически позволяя ему себя поднять. Усталость позволяла делать вид, что все шло так, как нужно, и не было ничего, что висело над ними и грозило вот-вот повиснуть между.

За весь день, с самого утра, они ни разу не заговорили о Перси.

* * *

…она стояла там. Практически на другом конце платформы. Но взгляд каким-то магическим, не иначе, образом огибал толпу людей, находил просветы между мантиями, игнорировал сундуки, кричащих сов и многочисленные шляпы.

Первые секунды, глядя на нее, Оливер чувствовал себя почти так же, как в прошлом году, перед пятым курсом, когда осознал, что вырос из всей своей одежды, в том числе и из квиддичной формы. На языке вертелось какое-то слово, которое ей подходило, но в то же время от него возникало какое-то непривычное, новое ощущение.

Оливер не умел, как она, вкладывать кучу смыслов в слово “красивый”, поэтому не мог назвать ее красивой. В его исполнении это звучало бы слишком по-дурацки.

Для него Перси Уизли была… Привлекательной?

Нет.

Притягательной.

От осознания, как и всегда, становилось немного неуютно, и это было похоже на то, когда с утра ярко светит солнце, но на улице оказывается довольно холодно.

Если бы у Оливера спросили, хотел бы он чувствовать что-то подобное, он сказал бы: нет. Не хотел бы.

(Но никто не спрашивал, не говорил, как с этим бороться, и оставалось работать с тем, что есть.)

Перси несколько раз оглядывалась, потому что искала кого-то — или их с Марком, или Фарли, или Клируотер. Оливер не видел с такого расстояния, каким был ее взгляд, но знал, что в такие моменты он становился очень острым, пытливым, почти неприятным. Как будто Перси ничего не стоило убрать любое препятствие, чтобы найти кого-то, даже если это препятствие было вполне себе живым.

Впрочем, это наваждение быстро проходило, стоило ей улыбнуться.

Оливер без запинки ответил бы, чем отличались все модели метел, вышедшие за последние десять лет, но не смог бы сказать, что так сильно изменилось в Перси Уизли, что от нее невозможно было отвести взгляд.

(Ничего.)

Перси была притягательной с самого начала. Других тянуло к ней, и у каждого нашлась бы не одна причина оставаться рядом.

Она отличалась от других, хотя бы потому, что ее картина мира была другой (и привыкнуть к тому, что красочным мир для нее был только потому, что состоял из магии, оказалось и сложно, потому что это не укладывалось в голове, и легко, потому что Перси Уизли могла найти неприятности за десять минут, представляя из себя букву “н” в слове “невероятное”), но в то же время выстраивала мир вокруг себя таким образом, чтобы никто ничего не заподозрил.

Они с Марком были похожи в мелких деталях, из которых можно было построить какую-то одним им понятную связь, и от этой мысли Оливеру каждый раз становилось не по себе.

— Маклагген, — неожиданно сказал Марк, пихнув Оливера локтем в бок. До этого момента он тоже, как идиот, неотрывно смотрел на Перси, потому что невозможно было не смотреть на Перси, когда она улыбалась или смеялась. Фред и Джордж, выглянувшие из поезда попрощаться с родителями, наверняка сыпали дурацкими шутками без перерыва, из-за чего семья Уизли выглядела как радостное яркое пятно на фоне общей суеты.

— Малфой, — вернул тычок Оливер, еле-еле заставив себя перевести взгляд куда-либо еще, и в ту же секунду заметил белобрысую макушку. И Кормак, с неуемным энтузиазмом из-за проснувшейся любви к квиддичу заваливавший его письмами с того момента, как Оливер с облегчением завершил свой визит вежливости к Маклаггенам (ссориться с ними не стоило — они были ближайшими родственниками по линии матери, и, в случае чего, могли оказать поддержку), и Малфой, достававший Марка из-за места ловца в команде уже две недели, направлялись к ним практически с одинаковой скоростью, и толпа не была им помехой.

Оливеру хватило короткого взгляда на Марка, чтобы убедиться, что они думали об одном и том же: чтобы поступить, как поступили бы любые разумные, ответственные и не привыкшие пасовать перед трудностями шестикурсники на их месте.

Иначе говоря, они просто слиняли в поезд.

После чего, не сговариваясь, направились к тому купе, в котором должен был ехать единственный человек, умевший отгонять нежелательных личностей одним взглядом (Оливер был уверен, что в такой обстановке еще успеет соскучиться по Фрай, но, в то же время, с легкостью мог найти плюсы в том, что никто не будет сдерживать Таркса и заставлять его быть хоть немного вежливым и тактичным.)

— Мы в… — начал было Оливер, но осекся, потому что вынужден был остановиться, чтобы не протаранить небольшую кучку младшекурсников в коридоре между купе. Кто-то из них оглянулся и явно приготовился греть уши, поэтому стоило хоть немного выбирать выражения. Из уважения к дружбе со старостой или вроде того. — …липли.

— По уши, — флегматично отозвался Марк за его спиной, прекрасно осознавая, что Оливер имел в виду далеко не то, что упорный Маклагген и не менее упорный Малфой собирались испытывать их терпение как минимум до конца семестра.

Оливер искренне полагал, что если бы ему нравился кто-то вроде Клируотер, он бы не чувствовал себя так паршиво в толпе безнадежных идиотов.

Но, в то же время, влипать куда-то вместе с Марком было на порядок привычнее.

И это (почти) обнадеживало.

0.9

Ты сейчас не поверишь в это, конечно, говорила Перси, пока Пенни плакала в ее плечо в кабинете трансфигурации, но уже через год тебе будет не так сложно.

В детстве было не так сложно. Все объяснимые вещи брал на себя папа, а необъяснимые — мама.

На первых курсах было не так сложно. Хотя бы потому, что каждый студент Хогвартса находился в окружении тех, кто непрерывно делал ошибки, и делать собственные было не так страшно.

В прошлом году…

В прошлом году Перси была права.

Было не так сложно.

— Тебе не нужно относиться ко мне хорошо, — заметила Луна Лавгуд, легко высвобождая свою руку из пальцев Пенни. — Только потому, что Перси тебя об этом попросила.

Все первокурсники обычно напоминали напуганных совят. Первое время они не были способны связать и двух слов в присутствии старших. Особенно в гостиной Рейвенкло, где в одном углу можно было наткнуться на Майлза, который стал редкостной задницей, как только его назначили старостой школы, и теперь беспощадно давил всех несогласных авторитетом, а в другом — на ледяной взгляд Таркса, который, правда, просто не умел смотреть по-другому, но обычно приходил на помощь, если кто-то его об этом просил (правда, первокурсники этого не знали и поначалу боялись его больше, чем преподавателей).

Так или иначе, Луна Лавгуд не была похожа ни на одного из тех первокурсников, которых Пенни довелось увидеть.

Ближе к отбою она расплетала волосы, как будто ей самой было тесно из-за кос, оставляла школьную мантию в своей комнате и выходила на небольшую прогулку. Она называла это так, поэтому не появлялось никаких подозрений, особенно в свете того, что она возвращалась в гостиную ровно в девять, после чего сразу уходила к себе.

Пенни вздохнула. Начало года немного выбило ее из колеи — в Хогварте было немного холоднее, Перси была чем-то обеспокоена, уже на вторую неделю занятий зарядили дожди, Майлз не собирался помогать Пенни с факультетом, а новый староста мальчиков, довольно милый, но бесцветный и робкий пятикурсник Генри Аддингтон, не делал ничего без прямых указаний, из-за чего приходилось прилагать в два раза больше усилий, чтобы все было хорошо — хотя бы внешне.

Пенни могла найти себе еще пару десятков оправданий, но легче от этого не становилось. То, что “небольшие прогулки” были, по факту, вызваны тем, что иначе в гостиной Луну ждало повышенное внимание, которое сопровождалось в лучшем случае откровенно неприятными комментариями, Пенни обнаружила только на третий день после того, как они начались.

— Перси не просила относиться к тебе хорошо, — мягко заметила Пенни, пропуская Луну вперед, в короткий узкий коридор, который вел напрямую к башне. — Она попросила присмотреть за тобой.

Честно говоря, стоило позавидовать силе воли тех, кто относился к Луне Лавгуд плохо просто потому, что она была дочкой редактора самого абсурдного журнала в магическом мире.

Сама по себе Луна была способна вызвать только искреннюю симпатию, смешанную с легким недоумением.

Те однокурсники, которые отстранились от нее, чтобы не навлечь на себя неприязнь факультета, потеряли очень хорошего друга в ее лице.

— Я не думаю, — ненадолго обернувшись, чтобы подарить Пенни легкую улыбку, ответила Луна. — Что Перси была бы рада, если бы у тебя начались неприятности из-за меня.

— Она бы скорее удивилась, если бы не начались, — проворчала Пенни. Луна ей нравилась, и нравилась бы даже в том случае, если бы Перси ничего о ней не сказала, как нравился маленький рыжий огонек рядом с ней, смелый и решительный.

Иногда казалось, что в семье Уизли было так много детей, чтобы Хогвартс надолго запомнил, какие дети целиком и полностью олицетворяли собой Гриффиндор.

И будет уже не так страшно, после паузы добавила Перси. Пенни запомнила эти слова очень четко, потому что в тот момент Перси обняла ее так, как никто никогда не обнимал. Это было очень теплое объятие, очень крепкое, создававшее ощущение полной защищенности.

(Пенни была уверена, что обязательно попробует использовать это воспоминание, когда начнет изучать заклинание патронуса.)

Понимание, что в тот момент Перси обращалась и к себе тоже, пришло намного позже.

Действительно, сейчас было не так страшно, как будто все предыдущие годы, полные непонятных ограничений со стороны факультета, где-то внутри потихоньку копилась ярость, которая теперь перекрывала все остальное.

Перси была своеобразным катализатором взросления для всех, кто ее окружал. Она подстраивалась под ситуацию, становилась тем человеком, который был необходим другому прямо сейчас, но при этом у нее как-то получалось оставаться собой — живой, эмоциональной, местами довольно-таки категоричной.

И по-хорошему раздражающей. В той степени, в которой раздражение граничило с мотивацией, хотя от количества ее секретов и упорного молчания оно грозило перерасти во что-то большее.

— Они всегда такими будут? — неожиданно спросила Луна, застыв у лестницы, ведущей в гостиную. Иногда людям, окружавшим ее, становилось некомфортно из-за того, что она казалась ребенком-без-возраста, мудрым и проницательным.

По этой причине Пенни училась ловить такие моменты — моменты полной нерешительности, растерянности и непонимания. Маленький рыжий огонек в лице Джинни Уизли одним своим существованием мотивировал Луну не сдаваться, не поддаваться своему факультету, не позволять загонять себя в привычные для других рамки, но это было совершенно нормально — когда у одиннадцатилетнего ребенка, попавшего в непривычный, новый и, к несчастью, враждебный мир, опускались руки.

— Не все, — спокойно сказала Пенни, протянув ей руку, чтобы дать возможность самой решить, браться или нет. — И не всегда. Они бывают нормальными. И приятными. До тех пор, пока не собираются вместе.

Луна кивнула и осторожно обхватила ее ладонь. У нее были трогательно маленькие руки и почти холодные пальцы. И ей хватило нескольких секунд, чтобы вернуться к привычному состоянию — слегка эфемерному, мечтательному, из-за чего Пенни начинало казаться, что она держала за руку не человека, а какой-то мистический серебристый туман.

Такое ощущение было возможно только в волшебном мире — и оно делало его еще более пугающим и потрясающим.

И, конечно же, интересным.

Луна чем-то напоминала патронуса — такого, каким тот был описан в книгах.

Вот только никому бы и в голову не пришло, что патронус сам нуждался в защите.

Пенни позволила ей самой отгадать загадку, чтобы пройти в гостиную, потому что каждому рейвенкловцу дать верный ответ было важнее, чем попасть внутрь, но не отпустила от себя, как только они попали в гостиную, а потянула в самый центр — туда, где на красивом синем ковре была нарисована четырехугольная серебристая звезда. На это место вставали те, кому было что сказать своему факультету, поэтому остальные (а к этому времени здесь собрались почти все — почти не осталось пустых столов) через какое-то время откладывали свои дела и переключали внимание.

Луна стояла рядом, глядя на других со спокойствием и недетским достоинством, но руку Пенни сжимала крепче, чем несколько секунд назад.

Идти против факультета было совершенно по-гриффиндорски не страшно. В конце концов, в этом году Пенни была по-настоящему зла, и (эта мысль заставила ее улыбнуться, прежде чем начать говорить) тех, кто попадется на краже вещей или мелких выматывающих издевательствах…

Ждут по-настоящему серьезные неприятности.

0.10

Хогвартс что-то беспокоило. Это ощущалось во всем — в том, какими прохладными были стены по утрам, в том, какой резкий сквозняк иногда ударял по ногам, в том, как временами без очевидной причины бледнели факелы. В большей степени эта тревога чувствовалась в учительской, поэтому так или иначе передавалась профессорам, которые имели привычку проводить здесь много времени.

А таких было больше, чем казалось.

К примеру, Северус не мог отвечать на письма от родителей, сидя в своем кабинете, и он, конечно же, не счел нужным объяснять, почему.

В этом году Минерва ставила сикль на то, что мало кому из учеников пришло бы в голову искать его в учительской, и он здесь попросту прятался. Помона — на то, что Северусу попросту иногда требовался дневной свет, как и любому, даже самому тенелюбивому и вредному растению. Филиус предпочитал делать все ставки в конце года, поэтому просто высказал мнение, что смена обстановки лишний раз напоминала Северусу о том, что в письма для родителей не стоило вставлять такие же ядовитые комментарии, как в работы учеников.

Альбус считал, что они все по-своему правы, но от своей ставки воздержался. Он сам сидел в учительской, когда чувствовал необходимость оставить груз ответственности в кабинете и заняться исключительно делами школы. Какие были ставки по этому поводу, он до сих пор не знал.

Сикли, ходившие между директором и деканами, были фальшивыми, они служили чем-то вроде часов факультета. Это было маленькое развлечение, не занимавшее много времени, но помогавшее в какой-то степени оставаться живыми людьми. Людьми, не лишенными азарта или намерения получить свою выгоду, потому что победитель получал желание, которое, правда, школа была в состоянии выполнить. Это могло быть новое оборудование взамен старого, удобное расписание или маленький отпуск в середине года, которым, впрочем, мало кто пользовался по одной простой причине: уезжать из Хогвартса им было некуда.

Поэтому все их желания так или иначе (в большинстве случаев) шли школе на пользу.

— Что-то беспокоит тебя, Северус?

Беспокойство замка, сосредоточившееся в учительской, рано или поздно охватывало каждого, кто сюда заходил, и разносилось вместе со всеми по коридорам. Мало кто из студентов это замечал, но они все вели себя ощутимо тише.

Ситуация была слишком знакомой, чтобы ее проигнорировать.

— Не думаю, что это должно беспокоить вас, директор, — даже не посмотрев в сторону Альбуса, ответил Северус.

Присутствие Гилдероя в замке делало его еще более язвительным и невыносимым, но ставить на их противостояние не было смысла: контракт Гилдероя закончится через год, и он уедет в путешествие куда-то на восток, а Северус останется, и они оба наверняка будут просыпаться по утрам и чувствовать облегчение от мысли, что находятся в нескольких тысячах миль друг от друга.

(И, конечно же, не признаются до конца жизни, что этот обмен колкостями временами доставлял удовольствие им обоим.)

Сейчас в Хогвартсе, как и в учительской, было тихо — роскошью иметь окно во вторник утром в этом году располагал только Северус, и для этого ему даже не пришлось ничего выигрывать, — но ощущение, что это ненадолго, только усиливалось с каждой минутой. Альбус научился чувствовать такие вещи, пусть и в последнее время интуиция подводила его так часто, что ее приходилось заменять холодным расчетом.

Иногда Альбус так уставал думать, что невольно замирал на грани безразличия, но каждый раз упорно возвращался обратно.

Когда он приходил к Сибилле, она молчала. Смотрела куда-то сквозь него, наливала полную чашку безвкусного чая, но, взглянув на чаинки в самом конце разговора, не произносила ни слова. Это могло значить как и то, что все будет в порядке, так и то, что лучше уже не будет.

Из-за внезапного озноба захотелось разжечь камин, и обычно это получалось машинально, поэтому сейчас Альбусу пришлось сдержать себя усилием воли. Северус был проницателен ровно настолько, насколько отвратителен был его характер, а момент нежелательных новостей Альбус оставил на конец этого года. Тайна, разделенная с кем-то, имела неприятную особенность просачиваться даже сквозь молчание, а до этого момента предстояло еще слишком много всего сделать.

Альбус обмакнул перо в чернила и занес руку над пергаментом, собираясь начать письмо для Олимпии (мысль возобновить переписку, закончившуюся на нейтральной ноте год назад, была слишком своевременной, чтобы ее проигнорировать), но не успел даже вывести первую букву. Северус, обладавший очень острым слухом, различил эти звуки первым — беспокойный, эмоциональный гомон, создаваемый одним человеком, — и поднял голову, совершенно верно полагая, что их ждало представление.

С кончика пера сорвалась капля, которая некрасиво расплылась рядом с недописанной буквой, но Альбус не придал этому никакого значения. Беспокойство в учительской ненадолго сменилось смешливым настроением — произошло что-то, что очень позабавило Хогвартс и заставило его отвлечься.

Минерва ставила два сикля на то, что это произойдет в первый месяц. Северус — на то, что Гилдерой не продержится и недели без происшествий. Филиус проявил неожиданную веру в свой факультет и дал ему целый семестр, но от ставки снова воздержался. Помона, весело сверкая глазами, сказала, что ставить нужно на факультет, а не на время, и поставила сразу пять сиклей на то, что это будет Гриффиндор.

У Гилдероя была интересная программа и неординарный подход к преподаванию, поэтому поначалу Альбус склонялся к тому, чтобы поставить на его успех. Но в то же время, Гилдерой упорно отказывался принимать любую помощь и советы, твердо уверенный в том, что превосходит своих учеников в достаточной степени, чтобы справиться с проблемами самостоятельно.

Поэтому Альбус поставил на две недели.

И, как оказалось, победил.

(Ну а в том, что это будет Гриффиндор, никто даже не усомнился.)

Сохранять невозмутимый вид в любой ситуации, даже самой неординарной, рано или поздно становилось особенной способностью каждого декана. Разве что Гораций не делал этого из любви к театральности, однако на самом деле мало что могло по-настоящему выбить его из колеи.

Увидев Гилдероя в подпаленной голубой мантии, мокрого с головы до ног, Северус совершенно не изменился в лице, но атмосфера вокруг него ощутимо потеплела.

По когда-то идеальному бежевому костюму все еще пробегали лиловые искорки — остатки магии кого-то из расторопных студентов, не отказавших себе в удовольствии потушить пожар.

— Горите на работе, Гилдерой? — приподняв бровь, спросил Северус. Минерва, зашедшая следом за Гилдероем, осталась невозмутимой, но за сто с лишним лет Альбус не встречал другого человека, который умел бы улыбаться глазами так, как это делала она.

(Он помнил ее еще дерзкой и бойкой студенткой, которая, тем не менее, начала вить веревки со всего факультета едва ли не на первом курсе; жизнь сделала ее строгой и сдержанной, но привычка улыбаться глазами никуда не делась, и Альбус считал, что это к лучшему.)

Такое рано или поздно случалось с каждым преподавателем, и Гилдерой даже не был рекордсменом. Но прямо сейчас, как и многие до него, он был напуган по-настоящему, из-за чего ощущался потрясающе живым. Это был новый опыт для него, необходимая встряска, и уже завтра, Альбус верил, Гилдерой сможет успокоиться и пересмотреть свою систему, найти в ней ошибки и сделать лучше. Это относилось не только к работе в Хогвартсе.

Гилдероя, которому было куда уезжать отсюда, наверняка ждала долгая и насыщенная жизнь.

Поэтому на его фоне действительность ощущалась особенно ясно:

прямо сейчас, слушая его сбивчивый рассказ, Альбус Дамблдор наиболее остро чувствовал, что умирает.