Poor poor Persephone (джен)

2.17,5 — две (почти) бессюжетные гетные зарисовки, которые изначально писались в стол, но выложены, потому что много кто выразил желание прочесть что-то по пейрингу.

0.11

— Боюсь, что последнее место в этом году будет нашим.

Седрик Диггори произнес это легко и беззаботно, и ему, похоже, действительно не было грустно. Квиддичная команда Хаффлпаффа в этом году состояла в основном из новичков, и они уже не могли играть в прежнем напористом стиле.

Откровенно говоря, в начале сентября Седрик играл лучше, чем остальные новички в его команде вместе взятые. Но к началу октября баланс уже постепенно выравнивался, и Оливер подозревал, что дело было в каком-то потрясающем хаффлапффском единстве.

— У тебя будет еще три попытки, — отозвался Оливер, оторвав взгляд от поля и кое-как выдавив из себя улыбку. Не то чтобы у него было много сил или желания подбадривать кого-то, но Седрик ему нравился.

При всех своих талантах, тот так и не стал высокомерной задницей. И, вроде как, не собирался. И среди капитанов в этом году он был единственным, для кого игра оказывалась намного важнее результата.

Похоже, зачастую шляпа отправляла в Хаффлпафф именно таких — тихих, спокойных, талантливых и дружелюбных.

И было в них что-то еще.

Что-то, что Оливер уже не раз успел заметить с того момента, как начал общаться с ними ближе, но пока еще не находил этому определения.

— Если Эдит не убьет меня в конце года, — весело сказал Седрик. — У нее были большие надежды.

При всем своем умении играть он потрясающе мало знал о квиддиче. Амбиции его родителей намного превосходили его собственные, и раньше квиддич был всего лишь “помехой для учебы”. Оливер подозревал, что “помехой для учебы”, учитывая обособленность Седрика от всего, кроме факультета, было примерно все, ради чего вообще стоило взрослеть.

— Это теперь не совсем ее дело, — заметил Оливер, представляя, что бы сказала Фрай, если бы услышала что-то подобное. Для нее Хогвартс был чем-то большим, чем дом, наверное, как и для всех остальных хаффлпаффцев, и никто бы не удивился, если бы она вернулась сюда в качестве призрака после смерти и переживала за родную команду еще пару тысяч лет. — Ты молодец.

— Цени, Диггори… — раздалось позади.

— …в команде Гриффиндора от Оливера такое слышал…

— …только Поттер…

— …один раз…

— …когда чуть не умер…

— …ради победы.

Оливер не успел повернуть голову — Джордж навалился ему на плечи (узнать его было легко — что-то подобное он всегда делал с левой руки, а Фред — с правой; Чарли говорил, что это пошло из-за детской привычки подваливать к кому-нибудь с двух сторон, и распределение этих сторон для них никогда не менялось) и уперся подбородком в макушку. Стоило оставаться начеку — подобные (немного трогательные и обескураживающие) жесты близнецы использовали, чтобы отвлечь внимание ради очередной пакости, — и внимательно следить за руками. Но за несколько секунд, которые Джордж простоял так, ничего не произошло, и карманы мантии точно не потяжелели от какой-нибудь новой гадости.

Оливер развернулся и смерил Фреда и Джорджа внимательным взглядом. Те уже успели забраться на скамью позади них с Седриком и стояли теперь в одинаковых торжественных позах, глядя на поле с самым независимым видом. Иногда (почти всегда) они делали какие-то необъяснимые вещи, оставаясь на своей волне, и вряд ли вкладывали в это какой-то смысл даже для себя. Но в том месте, куда упирался чужой подбородок, как будто образовался маленький источник силы и более-менее хорошего настроения.

Похоже, они знали, несмотря на то, что Перси точно не делилась с ними такими вещами.

Они синхронно следили за одной фигурой на поле. Можно было не особенно гадать, за какой именно, хотя в другое время кандидатов было бы намного больше.

Второе воскресенье месяца формально все еще оставалось днем Слизерина. Их небольшой тренировочный матч с Рейвенкло (до семидесяти очков или поимки снитча) только должен был начаться, и Оливер чувствовал запоздалое предвкушение по этому поводу — на прошлой тренировке все в команде Рейвенкло играли так, будто Таркс держал в заложниках их семьи, а взамен требовал кубок по квиддичу.

Оставлять все неприятное за пределами поля пока еще получалось, но мысль о том, что на гриффиндорской трибуне было слишком много Уизли, показалась не очень веселой.

Поттер сидел на одном из первых рядов с “самым младшим братом Чарли”. “Самая младшая сестра Чарли”, мелкая боевая единица Уизли, тоже была здесь, чуть поодаль, со своей мечтательной подругой, имя которой Оливер даже не пытался запомнить, и с Криви, самым любопытным и восторженным ребенком в мире, который подпрыгивал от нетерпения каждый раз, когда ему обещали показать что-то новое.

Не хватало Перси. Ее не хватало везде, но на поле, в те дни, когда Оливер сам был в качестве наблюдателя — особенно.

— Мы смирились…

— …и ты сможешь.

Фред и Джордж говорили тем же тоном, что и обычно, поэтому сложно было сразу воспринять их слова всерьез. Когда Оливер обернулся еще раз, чтобы ответить, то обнаружил, что они уже перескочили на последний ряд и разговаривали о чем-то между собой, как обычно — оборванными фразами, понятными только им двоим.

Седрик вежливо улыбался и внимательно смотрел на поле, словно совсем не знал, о чем шла речь, и, конечно же, не собирался говорить об этом первым. В этом было “что-то еще” хаффлпаффцев — во внимательном, спокойном, добром и в какой-то степени зрелом понимании. В умении слушать, когда это требовалось, дурачиться, когда наступал подходящий момент, и становиться одним целым, когда этого требовали обстоятельства.

Оказаться среди них (обычно это происходило внезапно) было словно зайти с улицы в теплый уютный дом, где вкусно пахло едой.

Это сравнение придумала Перси, еще в сентябре. Она говорила задумчиво, глядя куда-то в пространство, и наклонила голову, когда закончила, словно какие-то мысли перевесили и потянули ее вниз, а потом внезапно улыбнулась и посмотрела Оливеру в глаза, чтобы опустить очередную шуточку по поводу “хаффлпаффской семьи”.

Оливер запомнил каждое слово, потому что она давно не выглядела такой веселой — обычно ее взгляд оставался встревоженным, даже когда она улыбалась.

Седрик осторожно ткнул его локтем в бок, привлекая внимание к полю — он перенял эту привычку у Марка, который делал так же, когда замечал хоть какие-то признаки меланхолии (правда, такой деликатностью в прикосновениях при этом не отличался), и Оливеру оставалось только делать вид, что все это выглядело совершенно естественно.

В конце концов, все проблемы и правда оставались за пределами поля.

(И пока что получалось в это верить.)

* * *

Погода зимой обещала быть если не холодной, то крайне неприятной. Конец ноября грозил превратить окрестности Хогвартса в одно большое озеро, поэтому, когда предпоследний день осени выдался неожиданно ясным, это удивило и слегка обескуражило.

Песок на поле казался холодным и влажным. Оливер зарывался в него пальцами, вспоминая о том, каким теплым было морское побережье в конце лета.

Солнце исчезло где-то в начале сентября и показывалось так редко, что из-за его отсутствия хотелось непрерывно хандрить.

(Конечно же, дело было исключительно в солнце и ни в чем другом.)

— Не шевелись. Хотя бы. Минуту.

Легче было сказать, чем сделать. Оливеру не так часто в своей жизни приходилось отбивать квоффл собственным лицом (всего два раза, и оба — на втором курсе, в матче со Слизерином, когда он готов был умереть, лишь бы не позволить Марку забить; правда, во второй раз, на десятой минуте игры, это кончилось довольно плохо), и он не то чтобы планировал делать это сегодня.

Дело было в моментах.

Наступали моменты, когда с Марком было лучше не спорить (хотя это изначально было довольно бессмысленно — он упрямо стоял на своем в любом случае, и, когда ему становилось лень продолжать, уходил в глухую немногословную оборону).

Наступали моменты, когда лучше было его не бесить (но проблема была в том, что в такое время взбесить его могло что угодно).

Наступали моменты, когда лучше было не стоять у него на пути. Неважно, будь то в школьном коридоре

или на поле.

Вовремя сделав шаг в сторону или отлетев на полметра, можно было избежать неприятностей.

Наступали моменты, когда Марк позволял себе быть злым.

Они длились недолго и были чем-то вроде короткой передышки, благодаря которой он мог спокойно делать ненавистные вещи еще несколько месяцев.

Принять такую темную сторону было довольно непросто, но вместе с этим — получилось практически с первого раза.

В противовес каждым пяти-десяти пунктам в (огромном) списке недостатков Маркуса Флинта шло одно весомое достоинство.

— Все.

Оливеру было сложно поверить, что все, несмотря на то, что Марк выпустил из цепких пальцев его подбородок и убрал, наконец, колено, которым придавливал его ногу к земле, чтобы хоть немного удержать на месте (когда Марк не хотел, чтобы кто-то рядом с ним двигался и мешал, у него появлялась уникальная способность весить целую тонну).

Правая половина лица все еще горела и, чего греха таить, болела. Оливер осторожно поднял руку и ощупал нос, на его удивление, такой же целый, как и раньше, а потом с нажимом провел по щеке, отмечая, что не осталось ни одной мелкой ссадины, и довольно хмыкнул.

— Что? — спросил Марк, окинув лицо Оливера придирчивым взглядом и опустив, наконец, руку с палочкой.

Постепенно начинало темнеть, но он выглядел бледным совсем не из-за того, что сумеречный свет все обесцвечивал.

— Представляю тебя в желтой мантии, — фыркнул Оливер, поерзав на месте. Он никогда не мог оставаться неподвижным, если было больно, хотелось занять себя чем-нибудь и отвлечься от этого ноющего ощущения, которое должно было исчезнуть через несколько минут.

Год назад Марк утащил бы его в больничное крыло, но сегодня сделал все сам, то ли оттого, что после двух летних месяцев, прошедших за бесконечным обучением всему и сразу, был в себе уверен, то ли потому, что считал себя виноватым и хотел что-то исправить. Оливер не видел его вины, потому что в тот момент позволил себе отвлечься на мысли и посмотрел совсем в другую сторону, несмотря на то, что знал, с кем играет.

Нос был на месте, и это — главное.

— Я завалил зелья, — напомнил ему Марк, и сейчас, так же, как и всегда, когда речь заходила об этом, в его голосе звучали довольные нотки. Действительно, если бы на СОВ была оценка хуже “Т”, то он бы ее получил.

Оливер бы не верил, что такое возможно, если бы сам не видел — зелья всегда были одним из немногих предметов, которые у их курса проходили не вместе с Рейвенкло, как большинство других, а вместе со Слизерином, и три с половиной года он просидел с Марком за одной партой.

(И готов был поклясться, что Снейп скрипел зубами, когда проходил мимо них.)

У Марка было все более-менее сносно с гербологией, а потом, с третьего курса, — неплохо с УЗМС, но когда то, что раньше росло, цвело или бегало, превращалось в ингредиенты для зелий, это сбивало его с толку. Он их не различал, даже если (иногда) прилагал усилия.

(Оливер был почти уверен, что момент, когда он закончил пятый курс, был самым счастливым в преподавательской карьере Снейпа.)

Почти месяц до СОВ Перси билась над тем, чтобы Марк запомнил хоть что-нибудь с помощью ассоциативного ряда, и возможно, у нее бы что-нибудь получилось, если бы он не использовал все это время, чтобы пялиться на нее без единой мысли в голове.

Находиться рядом с Перси сейчас было тяжело, но заставить себя учиться без ее странных и действенных мотиваций было еще тяжелее.

Оливер все еще смутно представлял, что делать дальше, хотя занимался чем-то каждый день, и Хаффлпафф во главе с Седриком окутывал его странной, ненавязчивой, но довольно теплой заботой, отвлекая в своем спокойном стиле. Все шло стабильно, до тех пор, пока Перси, бледная и встревоженная, не вернулась посреди ночи в гостиную с мелким Криви, который выглядел так, будто его оставили наедине с цербером на несколько минут.

Рассказывая об этом Марку, Оливер чувствовал себя странно. И еще более странно почувствовал себя спустя несколько дней, когда случайно заметил, что

Перси начала смотреть на Марка точно так же,

как Марк смотрел на нее.

(Если кто-нибудь когда-нибудь напишет учебник на тему того, как правильно вести себя в таких ситуациях, Оливер будет первым, кто вызубрит его от корки до корки.)

Время шло, и по всем канонам должно было становиться лучше, но лучше не становилось. Двигаться, веселиться и говорить с кем-то получалось легко, но замирать на месте на долгие минуты становилось практически мучительно. Поначалу Перси возникала везде, куда бы Оливер ни пошел, и было бы тревожно, конечно, если бы ее не было — особенно на тех предметах, которые они посещали вместе, но потом она неожиданно прекратила маячить перед глазами. Приходила под конец завтрака, пропускала ужины, не задерживалась в библиотеке, не появлялась на поле.

Без нее было… Скучно.

Скучно и сложно.

— Ты все еще можешь вызвать меня на дуэль, — сказал Марк, когда Оливер поднялся с места и протянул ему руку, чтобы помочь встать. Он говорил не всерьез, скорее, хотел прощупать почву.

Уловить раздражение.

Раздражение, которого не было.

(Это совершенно точно был метод Перси — ориентироваться на эмоции; им всем приходилось учиться друг у друга чему-то новому, иначе бы они не смогли существовать рядом так много времени.)

— Я тебя уже сделал, — усмехнулся Оливер, махнув свободной рукой в сторону колец.

Конечно, технически всех сделал Поттер, чья упертость и нежелание дать другому победить казались удивительно знакомыми. Но первая победа в сезоне всегда обнадеживала и дарила какую-то особенную эйфорию.

Марк не отреагировал. Это был едва ли не первый проигрыш, который не задел его ровным счетом никак.

Скорее всего, он так легко принимал поражение, потому что знал, что победит в чем-то другом, чем-то более важном для него самого.

И осознание, что он был прав — и в своей уверенности, и в своем спокойствии, заставляло Оливера чувствовать себя совершенно точно запутавшимся во всех этих дурацких эмоциях.

Спросить совета с учетом этического коллапса было не у кого.

Поэтому прямо сейчас взросление ощущалось чем-то совершенно ненужным и бесполезным — вопросов становилось больше, а количество ответов (почти) не менялось.

— Ты же скажешь мне? — с наигранной небрежностью спросил Оливер, без особого успеха отряхнувшись от песка, после чего подхватил метлу, чтобы отнести ее в раздевалку. — Про Перси.

— Если хочешь, — в тон ему отозвался Марк.

Несмотря на легкость звучания, это были, пожалуй, самые сложные вещи, которые им когда-либо приходилось говорить друг другу.

(И Оливер искренне надеялся, что что-то подобное происходило в первый и последний раз.)

0.12

“Удивительно”.

Джемма называла это “мгновениями”, потому что не могла подобрать другого слова. Они были короткими, яркими и наполненными чем-то не совсем понятным и удивительным.

Мгновения происходили тогда, когда Маркус и Перси возникали рядом друг с другом.

Джемме сложно было сказать “стояли рядом” или “приходили друг к другу”, потому что все выглядело именно так, будто возникали. Как будто все вокруг становилось на порядок светлее и четче, когда они замечали друг друга.

Перси подходила к Маркусу близко, гораздо ближе, чем кто-либо другой (даже временами невыносимый болтливый тактильный маньяк Оливер Вуд соблюдал большую дистанцию), и тот не делал ничего, чтобы от нее отстраниться.

Мгновения происходили тогда, когда их пальцы соприкасались.

Тогда, когда они смотрели друг на друга и обходились без приветствий.

Тогда, когда Перси слабо, едва заметно улыбалась или просто ненадолго утыкалась Маркусу в плечо, это зависело от того, насколько тяжелым был ее день. Отстранившись, она почти сразу говорила что-то короткое и незначительное, словно хотела одернуть себя или создать беззаботную атмосферу.

Мгновения происходили тогда, когда они прощались, расходились в разные стороны, не оглядываясь, и мир вокруг них снова как будто бы тускнел.

Джемма чувствовала себя лишней и неуместной, когда что-то подобное происходило у нее на глазах, будто ее присутствие их ограничивало, но это не мешало ей считать каждое из этих мгновений драгоценным.

“Все в тебе удивительно, Джемма Фарли”.

Перси любила прикасаться к тому, что ей нравилось. И к тем, кто ей нравился. В такие моменты она становилась неожиданно… Спокойной.

Она водила тонкими пальцами по контурам — будь то очертания предметов или линии на чужих ладонях, — и смотрела больше куда-то вглубь себя, иногда улыбаясь в ответ на какие-то свои мысли.

Джемме казалось, что в этом году движения Перси стали изящнее, несмотря на то, что чаще всего она по-прежнему действовала стремительно и импульсивно, пока не напоминала себе о том, что стоит иногда останавливаться и смотреть вокруг.

А еще — Перси стала реже смеяться.

Меньше говорить и больше слушать.

Часто прятаться от людей.

И много чего скрывать.

И от этого Джемме становилось немного тревожно. Чувство тревоги не было новым, оно появилось еще дома, от атмосферы торжественного ожидания, в те несколько дней до “самой важной новости в твоей жизни, Джемма”, а в Хогвартсе только усилилось, стало чем-то фоновым, как и шум голосов в большом зале.

В этом году все было не так.

Даже атмосфера в гостиной ощущалась совсем по-другому.

“Ты напомнила мне о том, какими интересными могут быть люди, хотя это было очень по-гриффиндорски с твоей стороны”.

Пламени камина едва ли хватало на то, чтобы согреть воздух в радиусе нескольких футов, и ближайший диван рядом с ним был занят двумя первокурсниками — Гансом и Гретой Хейг, кузеном и кузиной, которые спали, привалившись друг к другу и укутавшись в одеяло. Одному не повезло родиться второго сентября, вторая появилась на свет тридцатого августа, поэтому они учились на одном курсе, хотя иногда сложно было сказать, кто из них был старшим.

Прямолинейной, решительной и немного даже беспардонной Грете больше подошел бы Гриффиндор (Джемма старалась убедить себя в том, что прониклась к ней симпатией совсем не поэтому), и она была первой, кто привык к ежегодным завываниям Кровавого Барона. Но упорно делала вид, что ей страшно, приходила в гостиную вместе с братом, чтобы он не чувствовал себя одиноким в своих страхах. Они были маленькой удивительной семьей внутри одной большой, и кто-то из старшекурсников все равно оставался посидеть с ними, даже несмотря на то, что другие первокурсники с середины октября уже спокойно спали в своих спальнях.

— Что?

До этого момента Джемма не была уверена, что Маркус, который сидел в кресле напротив них, хотя бы знал, как их зовут. Младшекурсники по большей части побаивались его, поэтому зачастую он просто игнорировал их существование ради обоюдного комфорта.

Перси нравилось это “Что?”. Она тихо смеялась и говорила, что оно заменяет собой миллион уточняющих вопросов от “что случилось?” до “что тебе от меня нужно?”, как раз в стиле неразговорчивых людей. Правда, сама не заметила, как начала иногда спрашивать так же — особенно если кто-то заставал ее врасплох.

— Все в порядке, — негромко отозвалась Джемма, поправляя теплый плед на плечах.

В этом году в подземельях было на порядок холоднее, чем обычно, поэтому от вида Маркуса стало немного зябко. Он сидел в расстегнутой мантии, под которой виднелась рубашка, в то время как остальные, возвращаясь в гостиную, натягивали на себя как минимум один свитер. Насколько Джемма помнила, он всегда был таким — как будто жил в похожих условиях все время, и холод его ни капли не волновал.

Маркус Флинт состоял из множества несовершенных деталей, которые и задевали перфекционизм, и в то же время как будто призывали отдохнуть от попыток все исправить, сделать идеальным и симметричным. Аккуратно в нем выглядели только коротко стриженные волосы, даже когда они немного отрастали к концу семестра и начинали слегка виться.

И, пожалуй, лицо — если можно было говорить о лицах в таком ключе.

— Уверена?

Джемма молча кивнула и забралась в соседнее кресло. На низком столике перед Маркусом лежала пухлая книга, довольно неприятная на вид, с обрезом черного цвета, который в тусклом свете казался еще более отталкивающим, чернильница с перьями и лист пергамента, расчерченный на пять более-менее равных частей.

Пять проблем, вопросов или поводов для размышлений. Это была привычка Перси — собирать все в кучу и структурировать одновременно, и эту привычку перенимали все, кто близко с ней общался.

Как и многое другое — ее фразы, ее образ мысли, что-то из ее мимики, — точно так же, как она перенимала какие-то привычки у других. И при этом у нее получалось оставаться собой, не превращаясь в мозаику из образов. Все это выглядело так естественно и просто, но от наблюдений за ней у Джеммы все равно иногда захватывало дух.

Перси и окружавшие ее люди не врастали друг в друга, но делали друг друга если не лучше, то хотя бы интереснее. И Джемме нравилось в этом участвовать.

Перси Уизли была… Изумительной. Как в плохом, так и в хорошем смысле. Она точно не походила на пример для подражания, но в то же время рядом с ней намного легче получалось учиться чему-то новому.

“Трэверс считает, что Персефона плохо влияет на тебя, но ты нравишься мне такой намного больше”.

Три столбца были заполнены чуть больше, чем наполовину, в четвертом было написано всего несколько слов, а пятый оставался пустым, не считая пары клякс. Джемма не стала бы читать, даже если бы было больше света, и все же, она была почти уверена, что знает, что там должно было быть.

Что-то, связанное с Оливером Вудом

или с Перси.

Пальцы Маркуса были испачканы чернилами, но вряд ли он придавал этому какое-то значение сейчас, когда просто смотрел в огонь, подперев подбородок кулаком. Джемме нравилось, что они могли сидеть рядом и молчать, молчать совсем по-другому, не так, как если бы вокруг собрался факультет, а задумчиво и с комфортом.

Это было в какой-то степени… По-дружески?

Приди сюда кто-то другой, Маркус уже отправился бы спать.

Иногда он действительно сидел здесь ночами — чаще всего зимой, в декабре или ближе к концу февраля, — и можно было, выйдя из спальни утром, застать его сидящим в той же позе, в которой он оставался вечером, словно время просто текло мимо, огибая его.

Маркус делал так с первого курса.

И выглядел при этом самым одиноким человеком в мире.

(Но при этом он бы точно не понял, если бы кто-то с самого начала попытался разделить с ним это одиночество.)

“Тебе не стоило убегать. Я позволил бы тебе делать все, о чем бы ты попросила”.

Декабрь не принес ничего, кроме холода. И, пожалуй, липкого страха от осознания, что кто-то все время следил за Джеммой, описывал каждый ее (и не только ее) шаг в длинных сухих письмах. Это заставляло держаться прямо, не позволять себе лишнего — с самого утра и до самого вечера, за исключением тех моментов, когда Джемма оставалась наедине с теми людьми, которым можно было доверять.

Легче было молчать, чем постоянно выбирать слова.

“Я дал бы тебе все, что у меня есть”.

Джемма не говорила об этом Перси. Считала, что было достаточно нескольких литров слез, вылитых в ее мантию, и не хотела, чтобы она хмурилась еще больше. После этого стало легче дышать: странная комната, расположенная так далеко от подземелий, действительно “выручила”, как выручала всех нуждавшихся сотни лет до этого.

(Джемма не ходила туда одна, хотя очень хотелось, и всерьез думала о том, чтобы позвать с собой Клируотер и ее неуемное любопытство.)

“Я привык к мысли, что ты станешь моей семьей”.

Каждый понедельник красивый и напыщенный серый филин прилетал с письмом и плиткой шоколада. Письмо Джемма просматривала по диагонали, выхватывая отдельные фразы, которые почему-то запоминались и оставались в голове насовсем, а шоколад отдавала кому-нибудь с факультета без сожалений, несмотря на то, что Блишвик, похоже, покупал его в разных местах, в каждой стране, где бывал по делам своей семьи.

(Джемма запоминала — и упаковку, если она была, и страну, потому что хотела побывать там и купить себе шоколад сама.)

Его письма были написаны не на пергаменте, а на плотной бархатистой бумаге с вензелем, и от них всегда приятно пахло. Они были красивыми — визуально, и в совокупности все это создавало эффект присутствия, будто кто-то нашептывал строчки на ухо.

Мягко и (почти) нежно.

Каждый понедельник Джемма носила письмо в кармане мантии до самого вечера, и оно казалось тяжелее, чем блокнот, подаренный Перси, который Джемма всегда брала с собой, если у них не было возможности встретиться.

Письмо мялось — с ним по соседству иногда оказывались чернильница, футляр с перьями, другая плитка шоколада или какая-нибудь небольшая библиотечная книга, взятая, чтобы читать на переменах, не копаясь для этого в рюкзаке, — и переставало быть таким безукоризненно красивым. Джемма чувствовала удовлетворение, доставая его из кармана вечером, когда возвращалась в спальню, но не могла заставить себя уничтожить его, а убирала в нижний ящик стола, к таким же помятым неидеальным письмам.

“Я не отказываюсь от того, что считаю своим”.

Но позднее слова из писем, как будто выбирались из ящика, отцеплялись от бумаги, обретали форму, облепляли все вокруг липкой лживой паутиной. Правду из них стоило делить на две или даже на четыре части, потому что у Эдриана Блишвика всегда была своя правда.

Каждому такому слову Джемма противопоставляла одно светлое и яркое мгновение.

Джемма не знала, как задавать вопросы, самым ожидаемым ответом на которые было бы что-то вроде “это не твое дело”. Поэтому, подумав, спросила прямо:

— Тебе нравится Перси?

(Потому что у всего, в том числе и у каждого из этих мгновений должно было быть свое объяснение; существовали детали, необходимые для понимания, потому что отношения между людьми были следующими по сложности после продвинутых зелий.)

“И от тех, кого считаю своими”.

Грета завозилась во сне, привлекая внимание, забавно сморщила нос — то ли в ответ на звуки чужих голосов, то ли в ответ на неприятные образы, которые видела, пока спала, — и Джемма долго смотрела на совершенно безмятежные детские лица, думая, был ли кто-то из ее однокурсников похожим на них несколько лет назад.

(Никто: как бы родители ни старались защитить их детство, у всех в памяти довольно ярко отпечатался мрачный образ войны и тяжелого послевоенного времени.)

Маркус мог бы сказать что-то вроде “ты не хочешь знать” или “я не хочу это обсуждать”, но он произнес только:

— Да.

Это прозвучало четко, уверенно и спокойно, как будто любого другого варианта не существовало в природе.

“Ты не можешь прятаться в Хогвартсе вечно”.

Джемма смотрела на него долго, и он смотрел в ответ — не отводя взгляд, не выражая никакого раздражения от чужого вмешательства, не двигаясь с места, продолжая соблюдать дистанцию, чтобы не нарушать чужое (или свое) личное пространство.

(Джемма не замечала все эти мелочи раньше, пока Перси не начала говорить о них; она ни о ком не говорила так много, как о Маркусе, и где-то за этими словами от Джеммы постоянно ускользало что-то очень важное — до этого момента.)

— Спасибо, — кивнула Джемма, и впервые за долгое время у нее появилось осознанное желание улыбнуться.

“И однажды, Джемма, я встречу тебя на платформе,”

Эдриан Блишвик обещал отдать Джемме все, что у него было…

…но вряд ли он смог бы подарить ей хоть одно такое мгновение.

“и ты вернешься со мной домой”.

Джемма вернулась в свою комнату ближе к утру, когда ложиться спать уже было бессмысленно, и, отодвинув нижний ящик стола, долго смотрела на неаккуратно сложенные письма.

Уничтожила их взмахом палочки

и впервые почувствовала,

что в состоянии написать ответ.

* * *

У профессора Снейпа было неприятное лицо. Не некрасивое — насколько вообще может не быть некрасивым человек, который сам себе отвратителен, — но неприятное. Он смотрел холодным взглядом, сложив руки на груди, и, пожалуй, эта поза выражала крайнюю степень недовольства.

В последний раз от его присутствия в гостиной было так жутко, когда Миллар в очередной раз экспериментировал с зельем и взорвал свою комнату. Это случилось довольно давно, но вряд ли кто-то успел забыть.

Джемма успела предупредить всех после того, как Перси рассказала про воспоминания, поэтому профессор Снейп не нашел при внезапном, как он думал, обыске в спальнях ничего, что могло бы разозлить его еще больше.

Правда, еще больше его разозлил тот факт, что у него не было повода злиться прямо сейчас, но они ожидали этого. В таких случаях ледяной молчаливый гнев был направлен не на кого-то одного, а ударялся об стену из старшекурсников, закрывавших собой притихших младших, многие из которых видели что-то подобное впервые.

Джемма стояла немного впереди остальных, в самом центре гостиной, прямо напротив декана, на том месте, которое когда-то занимала Юфимия.

Стоять впереди означало, как правило, готовность говорить за всех, чтобы не устраивать лишний хаос. Если профессор Снейп, конечно, в настроении был разговаривать. Иногда он доходил до той стадии кипения, когда сам осознавал, что не стоит открывать рот.

Факультет молчал тоже, и никто практически не шевелился, чтобы не привлекать лишнее внимание. На Слизерине было несколько негласных правил общения с деканом, которые все старались соблюдать: не задавать вопросы, пока на это нет разрешения, не пререкаться, не спорить, не уходить от темы.

Не лгать.

Это было, на самом деле, не так много, учитывая, сколько они получали взамен, даже если прибавить ко всему прочему по-настоящему неприятные моменты — такие, как этот. До конца семестра осталось всего несколько дней, и в такое время все позволяли себе внутренне расслабиться, не ожидая неприятностей.

Профессор Снейп был из тех, кого мало волновали какие-то ожидания, кроме собственных.

Он вперивался взглядом во всех по очереди — тех, кто был в зоне его видимости, — и оставалось только гадать, о чем он в этот момент думал.

— Итак.

У декана была способность говорить очень тихо, но при этом так, чтобы его слышали во всех концах просторной гостиной. Не было никаких звуков, кроме его голоса, как будто никто не дышал и не двигался. Как будто все застыли, неспособные шевельнуться, как заколдованные.

(Но это вполне могло произойти и от холода; их собрали здесь сразу после ужина, и никто не успел одеться теплее и не рисковал сейчас лишний раз шевелиться и накладывать согревающие чары на себя или окружающих.)

Джемма чувствовала, как леденели сцепленные за спиной пальцы.

— Определенно, многие из вас считают, что могут… — профессор Снейп сделал паузу, как будто выискивал нужные лица, прежде чем продолжить. — Отбрасывать тень на свой факультет, поставив себя выше других.

Он говорил о чем-то подобном впервые. Слизерин изначально был выше других — каждый, кто поступал сюда, слушал об этом с самого начала. Высокомерие было чем-то вроде еще одного слоя брони от резких слов или неприятных высказываний.

Под высокомерием был другой слой — привычка делать идеально хоть что-то.

Или все сразу.

— Более того, вы можете полагать, — продолжил профессор Снейп, снова окинув взглядом всех, кто был в его зоне видимости. — Что некоторые поступки, ускользнувшие от моего внимания, останутся безнаказанными.

Холод как будто прошил кончики пальцев насквозь и проскользнул куда-то внутрь, чтобы добраться по венам до сердца. Не вслушиваться в слова декана и не принимать их близко к сердцу тоже было своего рода правилом, потому что он был склонен довольно сильно преувеличивать и перегибать палку.

Было сложно понять, о чем он говорил сейчас, если не знать наверняка, и многие просто слушали.

— С этого момента вам не стоит даже надеяться на то, что я чего-то не замечу. Можете быть уверены. Даже если вы попытаетесь выдать свои… — профессор Снейп снова сделал паузу, словно подбирал правильное слово, хотя Джемме казалось, что в этот момент он решал, стоит ли произносить то, что собирался. — Попытки почувствовать превосходство над другими студентами за дружбу, — он скользнул по Джемме безразличным взглядом, но потом снова остановился на ее лице, — или за что-то иное, — после этих слов он посмотрел куда-то за ее спину, и стало еще холоднее от мысли, что она знала, куда именно, — будьте уверены, что я узнаю об этом сразу. Свободны.

Несколько секунд было тихо. Все пошевелились только для того, чтобы расступиться в стороны и пропустить профессора Снейпа к выходу из гостиной. Он ушел, ни на кого больше не посмотрев, и, когда проем в стене закрылся, все почувствовали ни с чем не сравнимое облегчение.

Вернулись звуки, совсем ненадолго, и брошенные друг другу фразы или негромкое обсуждение слились в тихий гул, который, впрочем, довольно быстро удалился в сторону спален. Джемма не вслушивалась и не всматривалась, больше внимания уделяя тому, как мебель, раздвинутая ради сбора, возвращалась на свои места с помощью чужой магии. Ее диван — диван, поставленный Юфимией в центр гостиной, чтобы все могли видеть ее сразу и обратиться, если что-то было нужно, — с мягким стуком опустился у ног. Край диванной подушки коснулся колена.

В гостиной почти никого не осталось — мало кто хотел бы сейчас здесь находиться.

— Ты знала?

Джемма нехотя повернула голову. Ей редко приходилось лгать, чаще всего ее просто не спрашивали, поэтому она не могла вспомнить, когда в последний раз стояла перед выбором, стоит ли солгать, чтобы не злить кого-то еще больше, или лучше сказать правду.

Для того, чтобы одномоментно прятать целый ураган эмоций, нужен был какой-то запредельный уровень окклюменции, до которого маги обычно не доходили за ненадобностью. Маркус был зол, зол по-настоящему, настолько, что Джемма почти прониклась пониманием к людям, которые старались держаться от него подальше. Слова декана задели и ее тоже, довольно сильно, и не показывать это было тяжело. Она ожидала чего угодно, только не того, что тот проедется по отношениям, которые уже не первый год мозолили ему глаза.

— Да.

Оправдываться не было смысла, в конце концов, Джемма не рассказала бы в любом случае.

Хотя выбирать между людьми, которые были дороги ей одинаково, оказалось очень неприятно.

Маркус не ответил, только посмотрел — не таким холодным взглядом, как у профессора Снейпа, но отчего-то еще более тяжелым, — и, развернувшись, тоже ушел из гостиной.

Джемма посмотрела ему вслед, после чего перевела взгляд на свой диван, и, не почувствовав никакого желания здесь оставаться, отправилась в спальню.

Ей точно нужен был шоколад…

Нет.

Ей нужно было написать письмо.

2.17,5

— Ты совсем ничего не весишь.

В тишине появилось так много звуков, что от них вот-вот можно было сойти с ума. И это был бы только один из поводов. Здравый смысл ускользал из-за всего, начиная с попыток восстановить дыхание и заканчивая невозможностью обнаружить себя в пространстве.

Эмоций было слишком много, самых разных, ярких и потрясающих. Как будто я одномоментно оказалась посреди ликующих трибун на квиддичном поле.

— Зато меня будет удобно постоянно носить с собой, — немного нервно хмыкнула я. Голос дрожал, но прямо сейчас это было объяснимо и простительно.

От эйфорического восторга (не могла разобрать, чьего именно) основательно потряхивало и было скорее плохо, чем хорошо, но вместе с этим хотелось, чтобы этот восторг никогда не заканчивался. Поэтому, когда он уменьшился ровно вдвое, а огромный безудержный океан вокруг по ощущениям сменился на ровную теплую стену, я почувствовала легкое разочарование.

Флинт понял, что меня колотит не совсем от холода, и закрылся.

О том, чтобы самой вернуть блок на место, не могло быть и речи. Он состоял бы разве что из взрывавшихся в голове фейерверков.

Заберись в мою голову кто-то с характером профессора Снейпа, его бы стошнило.

И от этой мысли появлялось непреодолимое желание улыбаться.

— Тогда тебе придется постоянно быть со мной.

Я обнаружила себя сидящей с ногами на подоконнике, завернутую в как будто бы пропитанную теплом мантию Флинта. Я была уверена, что аромат вереска нравился мне так сильно, потому что, помимо всего прочего, по-особенному смешивался со всем, что происходило. Служил фоном для особенной истории.

— Ничего не поделаешь, — ответила я, поудобнее устраивая голову на теплом плече. — Не думаю, что я захочу быть еще с кем-то. Тем более, постоянно.

Темнота не оставляла мне ни шанса что-то увидеть, несмотря на то, что к ночи прояснилось, и из окна теперь лился ровный лунный свет. Для меня освещенные им участки выглядели как едва различимые бледные пятна на тон светлее непроглядного черного.

Чувствовать себя абсолютно слепой и беспомощной было не страшно, хотя я подозревала, что словлю легкую панику, если Флинт отойдет от меня даже на шаг, несмотря на то, что в магическом мире темнота никогда не создавала по-настоящему больших проблем.

Но он не отходил.

Перебирал пальцами мои волосы, а потом осторожно гладил по щеке, как будто каждый раз спрашивал разрешения на прикосновения у самого себя.

Его руки слегка подрагивали.

Это было объяснимо. И простительно. Особенно тем, кому кто-то нравился.

Очень. Сильно. Нравился.

(Солнце в груди не спешило превращаться обратно в гирлянду, я подозревала, что теперь всегда так будет, и уже почти смирилась с этим.)

— Что? — спросил Флинт, когда я хмыкнула от мысли, которая неожиданно пришла мне в голову.

— Лицемерно нарушаю где-то с десяток школьных правил, — пояснила я. — И меня не мучает совесть.

Я много чего делала из чистого эгоизма. Но впервые это было настолько приятно. Ответственность послушно выключилась, чтобы завтра утром навалиться с новой силой, и от возможности хотя бы на несколько часов отпустить все страхи, пожить как обычный подросток, становилось легче дышать.

Я никогда не испытывала ничего подобного. Это был новый опыт, новый и удивительный.

— Тебя пока никто не поймал.

— Это не так работает, — тихо рассмеявшись, ответила я.

Я знала, что Флинт улыбался, пусть и не видела этого (и была почти на сто процентов уверена, что он так легко улыбался именно потому, что его никто не видел). Могла только обводить эту улыбку пальцами.

И, приподнявшись, целовать ее.

Медленно прикасаться к ней губами и чувствовать, как все внутри замирает от ответов на поцелуи. В первый, в сотый, в тысячный раз.

Я не была уверена в том, что испытывала что-то даже отдаленно похожее раньше. Прошлая жизнь казалась чем-то далеким и по-прежнему бесполезным.

Чувствовать что-то сейчас, независимо от того, в каком теле я находилась, было

невероятно.

Потрясающе.

Изумительно.

Я вдыхала аромат вереска, концентрировалась на нем в те моменты, когда понимала, что просто отключусь от эмоций — целиком и полностью собственных.

До невыносимого моих.

Аромат вереска ассоциировался с вересковой пустошью. Вересковая пустошь напоминала о снах с Перси.

Перси…

— Подожди, — попросила я, отстранившись, и едва сдержала нервный смешок, подумав, что от этого слова у Флинта должно было активироваться желание убивать: так много раз я произносила его за сегодняшний вечер, когда понимала, что вот-вот перестану держать себя в руках хоть немного. — У меня есть вопрос. Дурацкий, но очень важный.

Флинт не стал бы так много улыбаться, если бы не было так темно.

Если бы не было так темно, я бы никогда не решилась на такой вопрос — настолько по-идиотски он звучал даже в голове.

— Когда ты понял, что я тебе нравлюсь?

У меня получилась скороговорка в том же самом духе, в котором Оливер задавал важные вопросы.

Но впервые за долгие месяцы от ассоциаций не сдавило в груди.

Флинт молчал долго. Это был личный вопрос (возможно даже, глубоко личный и связанный с теми обстоятельствами, о которых пока не хотелось рассказывать, но я не могла знать наверняка), и я бы не стала задавать его в любой другой ситуации.

Их с Джеммой причины общаться со мной в прошлом году были разными.

— Я не знаю точно, — наконец, сказал Флинт, как обычно честно и прямо. — Не мог выбросить тебя из головы с того момента, как увидел.

— В подземельях? — осторожно уточнила я. — На четвертом курсе?

— Да.

Я немного сникла, но все же была готова к такому ответу. Воспоминание о Флинте, об аромате, который исходил от его мантии, было настолько ярким для Перси, что пробилось ко мне сквозь плотную стену одним из первых и медленно тянуло за собой остальные.

Я не могла назвать это чувство полностью своим и со стороны Флинта тоже. Часть его принадлежала Перси.

Но от этого стало даже как-то… Спокойнее.

В какой-то из параллельных вселенных существовала Перси, которая тоже не могла выбросить его из головы.

И никогда не смогла бы.

Точно так же, как и я.

* * *

В первый день каникул настроение в замке всегда было удивительным. Хогвартс в такие моменты как будто был многодетной матерью, которая отпускала куда-то всех своих детей одновременно (и напоминал мне этим нашу маму). В большинстве коридоров царила атмосфера облегчения, предвкушения отдыха и легкой тоски.

Как бы сильно наша мама ни уставала от нас в Норе, она скучала каждую минуту, что проводила одна.

Это чувствовалось во всех ее письмах, даже в самых дежурных.

Хогвартс был слегка рад, что ему удастся отдохнуть от необходимости за всеми присматривать, но вместе с этим дети с самого начала были смыслом его существования.

Без них он, наверное, чувствует себя пустым.

Пустым и одиноким.

Колокол должен был прозвонить еще нескоро, но не то чтобы я всерьез собиралась идти сегодня на завтрак.

Подземелья встретили меня привычным чуть сыроватым запахом, совершенно дурацким освещением и бесконечно недружелюбной атмосферой. Похоже, даже Хогвартсу было не под силу сотворить настоящее чудо — перебить ауру профессора Снейпа в том месте, которое он считал своей территорией.

Здесь начинался путь в нору чудовища.

И здесь меня ждало кое-что еще.

В подземельях карта была бесполезна — она показывала только ту небольшую область, которая размывалась и заканчивалась неподалеку от кухни. Мне нужно было немного дальше, туда, где практически напротив входа в хаффлпаффскую гостиную находилась дверь в один из учебных классов.

Который вряд ли понадобится кому-то в ближайшее время.

Запрет на отношения был единственным правилом школы, которое игнорировалось почти в открытую. Старосты ловили только тех, кто сбегал на свидания после отбоя, а при свете дня профессора штрафовали только тех, кто из-за ощущения безнаказанности нарушал все мыслимые приличия.

Запрещать подросткам встречаться было все равно что не разрешать общаться двум людям, навсегда запертым на маленьком необитаемом острове.

Я поймала себя на мысли, что даже без карты знала бы к этому моменту тысячу и один способ спрятаться от чужих глаз.

Но собиралась прятаться не потому, что не хотела попадаться на нарушениях. А потому, что не хотела, чтобы знал кто-то, кроме близких.

Эти моменты не предназначались никому, кроме нас, и мне хотелось сохранить их, уберечь, оставить там, где они происходили. Сейчас их было немного, но каждый я бережно прятала между книгами на полке в комнате Перси у себя в голове и начинала думать о том, чтобы повесить на дверь комнаты самый надежный замок из всех воображаемых. То, что когда-то было задумано для отвлечения внимания тех, кому захочется залезть мне в голову, внезапно стало чем-то иным.

Драгоценным.

Сокровенным.

Флинт уже был здесь — сидел на краю одной из низких парт, той, что стояла ближе всех к двери. Он выглядел немного сонным, и от этого — чуть более растрепанным, чем обычно, и посмотрев ему в глаза, я внезапно нашла возможную причину, почему перфекционизм Джеммы постоянно огибал его, обходил стороной.

Никакая идеальность ему бы не подошла. Она бы придала холодный, неприятный и отстраненный оттенок той уверенности, которую он излучал.

И, возможно, протянутая рука, за которую я с готовностью ухватилась, не казалась бы такой теплой.

Мне нравилось не сомневаться в том, что было бы правильным. В том, стоит ли делать шаг навстречу. В том, можно ли коротко, вместо приветствия, поцеловать в приоткрытые губы. В том, можно ли обнять так крепко, насколько хватит сил.

(Где-то между этими четкими, прямыми, откровенными решениями стало трудно дышать, и я подозревала, что объятия были ни при чем.)

Мне (отчаянно) хотелось, чтобы Флинт опоздал на поезд и остался со мной, но заставлять его делать выбор между мной и домом, между мной и Оливером было бы чудовищно, поэтому я никогда не смогла бы произнести ничего подобного.

Замок из рук за моей спиной немного ослаб, позволяя чуть-чуть отстраниться. Смотреть на Флинта сверху вниз всегда было забавно, но в то же время это в какой-то степени помогало осознавать, насколько живым человеком он был.

Насколько интересными, особенно с такого близкого расстояния, были его глаза. Благодаря их темно-серому цвету рисунок радужки казался глубже, красивее (но я сомневалась, что смогу рассматривать его глаза часами; наверняка моим рекордом даже через десять лет будет пара минут, в которые я смогу ничего не делать, если мы будем наедине), и все это, на самом деле, делало его взгляд очень выразительным.

Я не замечала. До недавнего времени.

(Или до недавнего времени он так не смотрел.)

Флинт постепенно раскрывался как человек, который мог чувствовать, и в основе этих чувств было далеко не спокойствие, но нам еще предстояло об этом поговорить.

Только не сегодня.

В поцелуях было слишком много всего, что казалось мне важным, но особенными были сама мысль, что теперь я могу делать это (почти) когда захочу, и момент, когда губы только-только соприкасались, и сердце делало кульбит, будто я каждый раз резко падала куда-то вниз без поддержки. В этих мгновениях было что-то от ощущения свободного падения, и вместе с этим руки, обнимавшие меня, помогали твёрдо стоять на ногах и не сползать вниз, на пол, от переизбытка эмоций.

Колокол прозвенел, и это было чем-то вроде последнего рубежа, обозначения, что времени осталось совсем немного. Прощаться было тяжело.

Легче было не прощаться совсем.

Мне нравится быть с тобой, могла бы сказать я.

Я буду скучать, могла бы сказать я.

После школы я не планирую расставаться с тобой дольше, чем на две недели, могла бы сказать я.

Но вместо этого просто уткнулась Флинту в шею и снова обняла его — так крепко, как только могла.

(Потому что на то, что я могла бы сказать, попросту не хватило бы времени.)

И, почувствовав, как Флинт осторожно, с по-прежнему не свойственной ему деликатностью начал перебирать мои волосы, невольно улыбнулась.

Все это нравилось мне.

Очень. Сильно. Нравилось.