Poor poor Persephone (джен)

0.13

За сотни лет появилось множество теорий о природе и происхождении магии, но ни одна из них не нашла своего подтверждения. Альбус, при всем своем желании объять необъятное, никогда не задумывался о ее изучении всерьез. Ему больше нравилось изучать науки, которые появились благодаря ей.

Поэтому на сто двенадцатом году жизни он был уверен только в одном: магия существовала везде. Она пропитывала любой предмет, даже от и до созданный магглами, сродни энергии связи между молекулами.

Альбус находил очень интересной теорию, что все волшебники были своего рода проводниками. Точно так же, как человеческое тело могло проводить через себя электрические заряды, кто-то рождался со способностью проводить магию. Накапливать ее и использовать. Впрочем, эту теорию никто не смог ни доказать, ни опровергнуть. Но она бы многое объясняла — как, например, природу магических выбросов у детей, еще недостаточно окрепших для такого количества энергии.

Или те же магические выбросы у старых волшебников, близких к смерти, временами слишком ослабленных борьбой с ней, чтобы постоянно держать огромную силу, накопленную за годы, под контролем.

…в Тайной комнате магии было больше, намного больше, чем где-либо. Как будто магия в ней росла и крепла с годами, что, конечно же, было невозможно. Но, с другой стороны, Альбусу постоянно приходилось сталкиваться с невозможным.

Прямо сейчас невозможное смотрело на него выразительными глазами юного Тома Риддла.

— Добрый день, профессор Дамблдор, — он улыбнулся, слегка наклонив голову. Том делал так всегда, когда осознавал свое превосходство — его взгляд на пару мгновений становился до омерзительного снисходительным, как будто он был уверен, что делает всем одолжение одним своим присутствием. — Рад видеть вас в добром… здравии.

Фоукс, сидевший у Альбуса на плече, встревоженно встрепенулся. Он тоже видел картину целиком — тонкие струйки магии насыщенного зеленого цвета, которые текли от лежавшей на полу Персефоны Уизли к раскрытой книге с пустыми страницами, которую Том старательно закрывал собой, стараясь отвлечь внимание и потянуть время. Время было: магия текла неохотно, словно что-то мешало, блокировало ее.

Словно Том не ожидал, что кто-то появится так быстро, иначе подготовился бы намного тщательнее.

Он любезно улыбался и вертел в руках палочку. Точно не свою и, скорее всего, не палочку Персефоны. Если он знал — а он, судя по всему, действительно успел многое узнать, — то вряд ли противостоял искушению.

В руках Тома Риддла была палочка Гарри Поттера.

— Надеюсь, ты не будешь возражать, если я добавлю немного света, Том, — мягко сказал Альбус, и, не дожидаясь ответа, позволил себе осветить комнату полностью, чтобы увидеть возможную угрозу заранее.

Гилдерой за его спиной шумно выдохнул. Вряд ли, конечно, на него так повлиял тот факт, что сам Гарри — живой, невредимый, но без сознания, — лежал чуть поодаль.

Тайная комната была… величественной. Изучать ее не было времени, но Альбус пообещал себе, что обязательно вернется сюда потом — настолько это место, холодное и враждебное, отличалось от дружелюбного и открытого Хогвартса, хотя и являлось его частью.

Северус, стоявший за правым плечом Альбуса, наконец, пошевелился. Некоторые черты в Томе оставались неизменными, поэтому человек с повышенным вниманием к деталям мог узнать его, пусть и не сразу.

Северус совершенно точно понял, кого именно видел. И наверняка догадывался, что было перед ними, поэтому не спешил что-то делать — знал, что может навредить.

Том был спокоен. Это было не то напускное спокойствие, которое Альбус видел, когда четко и сухо опровергал все его новые теории во время уроков трансфигурации. Это было то спокойствие, которое он видел на лице Тома лишь однажды — когда Рубеуса обвинили в смерти мисс Уоррен, и Хогвартс миновала угроза закрытия.

В тот день Том Риддл стоял на самом верху главной лестницы, смотрел вниз и выглядел таким же основательным, как ступени под его ногами.

И тогда, и сейчас он лучше всего подходил на роль квинтэссенции его, Альбуса, ошибок.

И то, что он был спокоен, означало, что он был уверен, что все под контролем. Тронуть Персефону сейчас, забрать ее до уничтожения крестража, скорее всего, означало мгновенно убить ее.

И все же, эта часть души Волдеморта, пусть и самая могущественная, амбициозная и разумная, была всего лишь… студентом Хогвартса.

Студенты поступали в Хогвартс, чтобы учиться.

Совершать ошибки и учиться снова — если у них была такая возможность.

Фоукс вспорхнул вверх за несколько секунд до того, как тишину прорезала низкая шипящая речь на парселтанге — в этом месте она звучала гораздо уместнее, чем любая другая.

День выдался тяжелым, и стоять прямо без поддержки оказалось по-настоящему трудно. От Тома не укрылось, что Альбус пошатнулся, но, прежде чем он успел это прокомментировать, Северус окружил его коконом непроглядной темноты, и, обогнув по широкой дуге, поспешил к Гарри, совершенно не волнуясь о том, что у статуи Салазара Слизерина уже раздавалось шипение василиска.

(Гарри Поттер был для Северуса таким же живым воплощением всех ошибок, каким Том Риддл был для Альбуса; но, в отличие от Альбуса, Северус холил, лелеял и даже в какой-то степени любил свои ошибки — так, как уже не был способен любить людей.)

— Ты готов, Гилдерой? — спокойно спросил Альбус. План действий был составлен наспех, по пути, и в любой момент мог затрещать по швам.

Шляпа, которую Альбус держал в руке, потяжелела. Было в какой-то степени приятно осознавать себя истинным гриффиндорцем — спустя столько лет.

(Всегда.)

Гилдерой не ответил, взял протянутый Альбусом меч Гриффиндора, даже не взглянув на него — следил за тенями и вслушивался в душераздирающий визг, который издавало, похоже, самое опасное и могущественное существо, с которым он когда-либо сталкивался.

— Спасибо, друг мой, — сказал Альбус, доставая из рукава палочку, когда Фоукс устало опустился ему на плечо. Зеленоватая и дурнопахнущая кровь с его когтей постепенно пропитывала мантию.

Это была его, Альбуса, любимая мантия, и он слабо улыбнулся от этой неуместной, но неожиданно живой мысли.

Даже лишенный смертоносного зрения, василиск не перестал быть опасным. Он ориентировался на слух, поэтому Гилдерой обошел его нарочито громко, заставляя отвернуться от остальных.

Гилдерой держал меч в руке так уверенно, будто родился с ним, и смотрел вперед, без страха или сомнений. Кто бы что ни говорил, все свои подвиги он совершил сам, и, родись он на пару сотен лет раньше, стал бы героем в глазах гораздо большего количества людей, чем сейчас.

Магия была везде. Альбус представлял ее как огромный неиссякаемый поток, который стремился к маленьким в масштабах мира точкам — волшебникам, способным с ним управляться. Магия проходила сквозь тело, подкрепленная волей и четкими желаниями, а иногда и эмоциями, и бесконтрольный поток превращался во что-то совершенно удивительное, невообразимое с точки зрения обычного человека.

Старшая палочка дрожала в пальцах. Ей давно не приходилось создавать настолько мощных заклинаний, способных остановить живого и разъяренного дракона (“при всем уважении, мистер Дамблдор, если вы хотите оставить дракона в живых, его кровь вам нужно будет добывать самому”).

(И уже, к слову, больше никогда не придется.)

Сил не хватило — василиск, окутанный веревками из ослепительно белой магии, перестал бить хвостом и застрял на одном месте, но его голова и часть шеи оставались подвижными. Фоукс взмахнул крыльями, удерживая Альбуса прямо, и, немного перестаравшись, оторвал его от пола на целый дюйм. Альбус заметил это не сразу, потому что переключил все свое внимание на Гилдероя, готовый подстраховать, отбросить, спасти его в любой момент.

Но этого не потребовалось.

Потому что Гилдерой Локхарт действительно был героем. В худшем смысле — тщеславным, самовлюбленным, не способным остановиться вовремя, не умевшим работать в команде и практически никогда не замечавшим людей вокруг себя.

Но лучшим — в том, что касалось борьбы с фантастической опасностью.

Туман вокруг Тома рассеялся как раз в тот момент, когда Гилдерой доставал меч из пасти василиска, следя за тем, чтобы не задеть зубы. Том никогда не умел проигрывать — возможно, именно это сделало его таким опасным человеком, — но сейчас смотрел на мертвого василиска без какого-либо выражения. Альбус упустил момент, когда из его рук исчезла палочка, но был уверен, что Северус позаботился об этом заранее.

И все же, когда Том перевел взгляд с Гарри на Альбуса, в его глазах мелькнуло торжество. Он не знал и не мог знать, что этот крестраж был создан по ошибке, и теперь считал, что там, в будущем, у него все получилось просто прекрасно.

Потому что был уверен, что Альбус никогда не пожертвует жизнью ученика.

Том дернулся, когда Альбус, забрав у Гилдероя меч, покрытый кровью василиска, спокойным шагом пошел вперед, но всеми силами постарался сохранить достоинство, как делал это на уроках, когда не хотел позволять другим видеть, как сильно его задевала критика. Он бесстрастно смотрел, как лезвие разрубает дневник пополам, а после, умирая, позволил себе вложить в последний взгляд всю свою ненависть.

Но не произнес ни звука.

И все закончилось.

Персефона задышала, шумно, часто и прерывисто, а потом и вовсе закашлялась, словно стараясь избавиться от невидимой воды, заполнившей легкие. Альбус опустился перед ней на колени, чувствуя облегчение от того, что больше не нужно было держаться прямо, и осторожно тронул ее за плечо.

Она резко открыла глаза и посмотрела прямо на него.

Альбус никогда не позволял себе читать мысли студентов, особенно если их сознание было таким беззащитным. Но некоторые эмоциональные, громкие мысли долетали до него непроизвольно, и он игнорировал их, не акцентируя внимание, но сейчас это было попросту невозможно, потому что сознание Персефоны сплошь состояло из громких мыслей и ярких обрывочных образов.

Всего несколько секунд назад она была уверена, что ее окружала толща грязной ледяной воды. Она чувствовала боль — фантомную боль от удара, как будто упала в эту воду с высоты, — и долгие мгновения осознавала, что это был всего лишь обман чужой магии.

После вперемешку замелькали лица и места — родители и старшие братья, однокурсники, дом, подземелья, Минерва, кабинет трансфигурации, больничное крыло, тупик в конце коридора на восьмом этаже, квиддичный матч и отчего-то — бескрайняя вересковая пустошь с одинокой покосившейся беседкой. Она медленно сходила с ума от этого потока, и Альбусу пришлось отложить меч и снова достать палочку.

Он собрал эти образы и аккуратно запер их, совсем ненадолго — до тех пор, пока сознание не окрепнет в достаточной степени, — тем самым давая другим воспоминаниям, более четким и структурированным, рекой заполнить возникшую пустоту. Альбус не смотрел их, пропускал мимо, только отметил, что вместе с ними пришла липкая, жгучая и просто невыносимая по ощущениям ненависть, которую, к его удивлению, мягко обрамляло другое чувство, очень светлое и по-своему теплое.

Он впервые видел такую гармонию.

Персефона задышала ровнее, и Альбус оставил ее, давая возможность собраться с мыслями, и с тревогой отметил, с каким любопытством Гилдерой смотрел на уничтоженный крестраж, но пообещал себе разобраться с этим позднее.

Но, как только Альбус опустился перед Гарри, который выглядел неуместно умиротворенным, почти так же, как в ночь, когда остался у своих дяди и тети, сожаление ненадолго вытеснило из его головы все остальные мысли.

0.14

Хогвартс бурлил. Каждый звук, каждое движение действовали на нервы. Обрывки фраз доносились отовсюду, и найти тишину было сложно даже в библиотеке. Тихо не было даже на нумерологии — все использовали паузы между решением сложных задач, чтобы пошептаться, и Пенни, сидевшая одна на одной из задних парт, в какой-то момент начала тарабанить пальцами по столу, не в силах справиться с неврозом. Злость, обида и раздражение поднимались внутри, смешивались, вызывали легкий оттенок вины — в те моменты, когда Пенни начинала злиться на Перси больше, чем на внешние обстоятельства.

Колокол прозвонил. Каждый раз, когда это происходило, Пенни казалось, что звон раздавался прямо у нее над головой.

Колокол звонил, когда профессор Флитвик пришел к ним в субботу с плохими новостями.

Колокол звонил, когда он зашел с утра в воскресенье — с новостями хорошими, но крайне странными.

Колокол звонил, когда звучавшие вокруг сплетни становились все более мерзкими. Слова должны были отлетать от стены из доверия к Перси, но отчего-то они проникали внутрь, как будто забирались под мантию или опутывали шею вместо галстука.

Худшим был слух, что Перси попросту надоело выбирать между Вудом и Флинтом, и она решила избавиться от обоих.

Худшей была мысль, что она, возможно, совсем не заслуживала доверия.

Пенни бегло записала домашнее задание и первой выскочила из кабинета, не слушая чужие голоса, которые становились громче. Эти два дня ей действительно хотелось, чтобы Хогвартс закрыли — на неделю или на две, без объяснений и новостей, чтобы все произошедшее осталось за кадром и не дало никому почву для сплетен. Все сидели бы дома и варились в неизвестности. А может, за это время нашли бы темы поинтереснее.

Эхо голосов преследовало Пенни вплоть до больничного крыла. Поэтому, когда дверь за ее спиной закрылась, тишина показалась чем-то противоестественным, как и обилие белого цвета — особенно там, в самом конце, за импровизированной перегородкой. Эта перегородка не вызывала у Пенни никакого любопытства, только горечь.

Мадам Помфри ненадолго выглянула из своего кабинета, и в ее взгляде появилось какое-то подобие облегчения. Она казалась очень вымотанной, поэтому ее наверняка обрадовал тот факт, что не случилось очередной катастрофы. Пенни робко улыбнулась, но улыбка досталась уже закрывшейся двери.

Вчера Перси спала, бледная и совершенно неподвижная. В какие-то моменты начинало казаться, что она даже не дышала, и смотреть на нее было немного жутко и в какой-то степени даже больно. Что бы ни случилось, кем бы она ни оказалась в этой истории, даже если бы слухи действительно оказались правдой, было бы намного хуже, если бы она не вернулась живой.

В этом была суть мира магии: волшебник чувствовал себя всесильным до тех пор, пока не появлялся некто сильнее него. Магия делала их беспечными и дарила обманчивое ощущение защищенности.

…а многие перед смертью даже не успевали вытащить палочку.

Сейчас Перси не спала, хотя выглядела даже хуже, чем вчера. Она смотрела в потолок, но повернула голову, заметив, что Пенни остановилась рядом с ее кроватью. У Перси было кошмарное зрение, но обычно она узнавала любого из близких — по деталям. Вуда можно было узнать по росту. Фарли — по походке. Пенни Перси узнавала по волосам, братьев — по количеству людей вокруг них. Джинни обычно начинала говорить раньше, чем появлялась в поле зрения. Флинта Перси узнала бы даже с закрытыми глазами. Она всегда интуитивно поворачивала голову в ту сторону, откуда он должен был появиться.

Но сейчас… сейчас Перси или не узнала Пенни —

или не поверила своим глазам.

Во всяком случае, на ее лице появилось выражение, которое Пенни никогда не видела. Это было выражение полной, абсолютной, почти детской беспомощности и какого-то неприкрытого отчаяния.

Перси слабо улыбнулась, совсем чужой, незнакомой улыбкой, от которой все внутри сжалось, потому что эта улыбка получилась очень жалкой, а потом протянула руку.

Ее пальцы были ледяными. И они дрожали.

— Позвать мадам Помфри? — спросила Пенни, почувствовав, как вся тяжесть раздражения моментально исчезла. — Тебе плохо? Ты дрожишь.

— Н-не нужно, — сипло ответила Перси. Ее голос тоже дрожал, и она глотала окончания, как будто слова вылетали у нее из головы раньше, чем она успевала их произнести. — Мне п-просто немного х-холодно.

— Я быстро, — пообещала Пенни, стараясь мягко высвободить свою ладонь, но не получилось — Перси вцепилась в ее руку так, будто от этого зависела жизнь всех людей в мире.

Перси никогда не была такой.

Точнее, она никогда не позволяла себе быть такой. Даже когда плакала, даже когда едва ли не сгибалась под тяжестью собственных секретов.

Но она еще никогда не выглядела настолько настоящей.

Поэтому Пенни сдалась. Позволила потянуть себя вперед и осторожно села на край кровати, после чего свободной рукой убрала слипшиеся от пота волосы с лица Перси. Та просто смотрела, теперь уже гораздо спокойнее, и даже снова немного улыбалась, будто только что получила гигантский приз и пока не совсем представляла, что с этим делать.

Дрожь из ее пальцев постепенно уходила, но острое лицо, совершенно точно похудевшее за последние дни, оставалось бледным, и веснушки проступали на нем еще более отчетливо. Серо-голубые глаза выделялись очень ярко, хотя обычно, если Перси надевала что-то светлое, они сразу меркли. А сейчас ее окружал белый цвет.

Перси видела мир почти бесцветным, но сама по себе была каким-то всплеском ярких красок. Даже сейчас.

— Я рада, — почти ровно и почти четко сказала она. — Что мы стали друзьями.

Пенни меньше всего ожидала услышать что-то подобное. Перси часто говорила такое, но у нее, в отличие от многих, почти не было проблем с тем, чтобы выражать привязанность прямо. Она всегда была искренней в такие моменты, но сейчас будто бы стала в десять раз искреннее.

Говоря что-то, что считала по-настоящему важным.

— Я тоже, — тихо ответила Пенни. Все вопросы, которые вертелись в ее голове уже второй день, куда-то испарились. — Очень рада.

Перси пробормотала что-то похожее на “спасибо” и, закрыв глаза, свернулась под одеялом, все еще не выпуская чужую руку. Ее пальцы так и не согрелись, даже совсем немного, но ее руки почти никогда не становились теплыми или даже горячими.

Она уснула. Ее лицо разгладилось, стало уже привычно спокойным, и от выражения беспомощности, надежно врезавшегося в память, не осталось и следа.

Пенни гладила большим пальцем тыльную сторону ее запястья и старательно отгоняла мысль, что это спокойствие перестало казаться настоящим.

Получалось плохо.

* * *

У Фарли появилась привычка застывать на месте — в те моменты, которые не требовали от нее предельной концентрации. Она могла потянуться за книгой, развернуться, чтобы пойти куда-то, или поднять руку, чтобы привлечь чье-то внимание — и внезапно замирала, будто в этот момент резко проваливалась в свои мысли, как в ледяную воду. Это случалось нечасто — только тогда, когда она была уверена, что никому нет дела до того, что она делала, и Пенни видела это по большей части случайно, просто потому, что натыкалась на нее именно в такие моменты.

С Фарли что-то было не так с самого начала года.

Пенни могла бы назвать их отношения, построенные исключительно на общих интересах, по-слизерински безличными. В конце концов, они отталкивались от одной точки пересечения — Перси — и в этой точке осталось (почти) все, что им хотелось бы вкладывать в дружбу.

Но проводить время с Фарли и ее своеобразным мышлением оказалось по-своему здорово и легко.

В этом году Фарли молчала чаще, чем Перси хмурилась.

(Они друг друга определенно стоили.)

— Привет, — негромко сказала Пенни. Фарли даже не повернула голову в ее сторону: в этот раз она застыла посреди больничного крыла, не дойдя несколько шагов до Перси, но смотрела при этом вперед, на перегородку.

И неподвижные силуэты за ней.

Профессор Биннс парил над потолком и иногда начинал вращаться вокруг себя под воздействием неизвестной силы. Его лицо при этом оставалось бесстрастным и неподвижным — оно становилось таким всегда, когда он замолкал посреди лекции, потеряв мысль, и от этого складывалось впечатление, что он вот-вот начнет бубнить себе под нос что-то про гоблинские восстания.

Но он не начинал. Вокруг было так тихо, что эта тишина давила на уши.

Поттер делал вид, что его не существует вовсе — ни вчера, ни сегодня Пенни не видела его и не слышала. Он прятался от мира за своей перегородкой, и единственным человеком, который упорно продолжал приходить к нему, была Грэйнджер, к счастью мадам Помфри — отлично знакомая с правилами поведения.

— Это нормально, — заметила Пенни, про себя подумав, что раньше, в прошлом году, Перси говорила с Фарли таким же тоном, спокойным и чуть доброжелательным, как будто излишняя эмоциональность могла напугать ее или оттолкнуть, — если ты хочешь навестить кого-то из друзей.

— Нет, — глухо отозвалась Фарли. — Бессмысленно.

— Бессмысленно так бессмысленно, — легко согласилась Пенни, пожав плечами. Спорить было бесполезно, к тому же, в Фарли не было совершенно никакого азарта. Она спокойно соглашалась с тем, что ее точка зрения была неправильной, если видела неопровержимые факты, но в то же время без труда давила этими фактами Пенни, не давая ей возможности возразить, если была в чем-то абсолютно уверена. — Хочешь поговорить?

Фарли ожидаемо мотнула головой и замолчала снова. То, что она произнесла несколько слов подряд, уже стоило считать самым большим достижением этого дня.

Она прошла вперед, к Перси, и Пенни оставалось только с тихим вздохом пойти за ней, а потом — точно так же остановиться у кровати.

Перси спала, но даже так рядом с ней стало уютнее и спокойнее. Фарли почти мгновенно расслабилась, словно почувствовала себя под надежной защитой, и перестала быть похожей на шарнирную куклу, потерявшую невидимый внутренний стержень.

— Похоже, нам не стоит оставлять ее одну надолго, — тихо сказала Пенни, легко тронув Фарли за рукав, чтобы та не провалилась в свои мысли снова. — Как считаешь?

Фарли кивнула, но после, словно осознав что-то, одарила ее очень внимательным взглядом. От понимания какого-то иного уровня, возникшего между ними, стало и тепло, и неуютно одновременно — это было слишком новое чувство.

Они обе называли это “не оставлять Перси одну”, но подразумевали скорее, что им самим меньше всего хотелось бы оставаться в одиночестве.

* * *

Пенни никогда не ревновала Перси к Фарли. Ревновать кого-то к Фарли вообще было бессмысленно, потому что та совсем недавно перестала думать, что отнимает у кого-то время и прекратила переводить дружбу в какие-то числовые и весовые понятия.

Ревновать Перси к Флинту было бы попросту нечестно. И, в конце концов, Перси умудрилась выбрать (хотя “выбрать” и было странным, неправильным словом, подобрать что-то другое оказалось очень трудно) едва ли не самого мрачного человека в школе.

Семья оставалась для Перси если не на первом месте, то на каком-то особенном, обособленном пьедестале. Она не навязывала свою заботу ни братьям, ни даже младшей сестре, присматривала за ними издалека, как и за всеми студентами своего факультета, не выделяя в общей массе, но бросала все, не задумываясь, если кому-то из них нужна была помощь.

И единственным человеком, к которому Пенни немного ревновала Перси, оставался Оливер Вуд. Дело было не в том, что он мог дать фору всем остальным по тому времени, которое они проводили вместе. А в том, как легко у него получалось вызывать у Перси улыбку. И как много сил он вкладывал в то, чтобы она могла посмеяться в любой, даже самый тяжелый момент.

(Именно поэтому Пенни болела и немного переживала за Вуда, правда, преимущественно молча, потому что Перси наотрез отказывалась обсуждать эту тему, и это было, в конце концов, только ее дело.)

Эта ревность была легкой, не раздражающей, ненавязчивой. И сейчас от мысли, что если бы Вуд сидел рядом с Перси, она бы уже улыбалась, стало даже немного тоскливо.

Пенни не удивилась бы, если бы в груди Перси появилась дыра размером с кулак — как иллюстрация пустоты, которую выражал ее взгляд.

Иметь среди лучших друзей живого человека, способного как на мелкие ошибки, так и на абсолютно бесконтрольно глупые поступки, было определенно легче, чем обнаружить, что этот человек на самом деле был холодным и расчетливым. Только самой Перси легче, конечно, от этого не становилось.

И все же…

— Я не понимаю, — буркнула Пенни, взяв лицо Перси в ладони и внимательно заглянув ей в глаза.

Руки Перси почти всегда были холодными, а кожа на лице — приятно теплой, будто нагретой солнцем. Уже не создавалось впечатления, будто она состояла из одних только углов, хотя прикасаться к ней и обнимать ее всегда было приятно.

Она тянулась к прикосновениям, не отстранялась и не смотрела косо, как делали бы многие на ее месте.

И ее эмоциональная отдача была чем-то… запредельным. Необъяснимым. По этой причине новый образ в голове очень быстро сложился, стал ярким, закрыл собой то, что Пенни знала о ней раньше.

Что-то изменило Перси, но эти изменения легко заняли свое место, как будто она была такой с самого начала. Как будто поступила такой в Хогвартс. Как будто уже была такой, когда сидела рядом с Пенни на чарах. Когда впервые заговорила с ней.

Пенни не задумалась бы об отличиях, если бы не увидела ту, другую, абсолютно ослабленную и беспомощную сторону.

Какая из этих сторон была настоящей?

А если обе — как Перси чувствовала себя на самом деле?

Какой она становилась, когда оставалась наедине с собой? Когда ее никто не видел?

— Что? — устало спросила Перси. Она только что в подробностях рассказала о том, как прошел этот год — с ее стороны. Ту правду, которую не могла раскрыть, она обходила, и Пенни позволяла ей это, потому что у любой откровенности когда-нибудь наступал предел. Даже между лучшими друзьями.

— Что ты пошла туда, зная, что там, — мрачно ответила ей Пенни. — Я не могу объяснить, почему, но мне кажется, это было неправильно, Перси.

В Перси, как и в Фарли, практически не было азарта или желания оказаться во всем правой, но это выражалось немного по-другому. Она никогда не расстраивалась из-за плохих оценок и пропускала мимо ушей все колкости, которые относились только к ней. Более того, она не запоминала такие моменты и всякий раз легко отходила от того, что выводило ее из себя.

Ей можно было сказать что-то вроде “ты поступила глупо” или “ты была неправа”, и в ответ на это Перси, вероятнее всего, пожала бы плечами плечами, ни о чем не спрашивая, но спокойно выслушала бы все аргументы.

Пенни ожидала чего-то подобного прямо сейчас, поэтому слегка растерялась, услышав:

— Я рада, что ты поступила бы правильно на моем месте.

Голос Перси звучал без упрека, спокойно и ровно, будто она совершенно точно верила в то, о чем говорила. Она улыбнулась, криво и натянуто, и в этот момент ее глаза показались особенно уставшими.

Но она держалась, упрямо сидела и смотрела на Пенни, ожидая конца разговора, словно хотела решить все вопросы сейчас — и не возвращаться к ним никогда.

И это упрямство было тем, что в ней не изменилось.

— Я не знаю, как я бы поступила, — честно сказала Пенни. — И не знаю, как было бы правильно.

Перси кивнула и зябко поежилась, после чего спрятала руки под одеялом. Небо за окнами затянуло тяжелыми тучами, поэтому обилие белого вокруг превратилось в обилие серого. Голоса за перегородкой давно стихли, министерская проверка либо не дошла до больничного крыла, либо обошла его стороной. Близилось время обеда, и Пенни надеялась, что в этот раз удар колокола будет просто ударом колокола, ничего не значащим обозначением времени.

— Никто не знает. Это нормально.

Перси, наконец, позволила себе расслабиться и сползла вниз, удобно устраивая голову на подушке. Она не выглядела так, будто вот-вот уснет снова, скорее, будто будет до упора смотреть в одну точку, когда останется в одиночестве, и поэтому оставлять ее одну в этой тишине отчаянно не хотелось.

— Обещаю не двигаться с места, — словно в ответ на мысли в голове Пенни, сказала Перси. — И не встречаться с василисками.

Дело было не в этом — и она прекрасно это понимала. Но ей нужен был отдых, в том числе и от людей.

В конце концов, похоже…

Ей требовалось побыть настоящей.

0.15

Ближе к концу января Альбус завел привычку записывать все, что, на его взгляд, может пригодиться Минерве на посту директора Хогвартса. В характере Минервы, конечно же, будет проложить свой собственный путь, но такие моменты, как контакты нужных людей с нужным влиянием в Министерстве, редкие законы, на которые, в случае чего, можно будет сослаться, и, чего греха таить, некоторые слабости членов попечительского совета смогут облегчить ей жизнь в первые годы.

Хотя директорское кресло никогда не было ее целью. Она не планировала задерживаться в нем надолго.

Целью Минервы был приют для сирот-волшебников. Она хотела открыть его в Хогсмиде, перестроив дом, который, как все думали, она продала. Директорское кресло дало бы ей нужный вес в обществе для этого, а энергия, которая не иссякала с годами, позволила бы довести дело до конца.

Она хотела, осознавая, правда, что придется добиваться этого методом проб и ошибок, учить детей с самого начала существовать сразу в двух мирах — волшебном и маггловском, чтобы они не чувствовали себя беспомощными, оказавшись после школы в незнакомой обстановке.

Но, конечно же, больше всего она хотела, чтобы этим детям не приходилось возвращаться на каникулы в те места, которые они зачастую ненавидели всей душой.

При всей своей сдержанности, Минерва МакГонагалл так и не научилась абстрагироваться, оставаться всего лишь деканом или всего лишь профессором.

А может быть, она даже не пыталась этому научиться.

— Ты абсолютно не мешаешь мне, Северус, — заметил Альбус, откладывая в сторону очередной исписанный лист. — Но, может быть, чаю?

Северус мерил шагами его кабинет уже около получаса. Он делал так каждый раз, когда что-то беспокоило его сверх меры. Альбус не был ему другом, и Северус практически никогда не прислушивался к советам от него, даже очень разумным, но продолжал приходить сюда успокаиваться.

— Локхарт, — вместо ответа раздраженно бросил Северус.

Справедливости ради, его раздражение можно было понять — Гилдерой и правда стал слегка невыносимым в последнее время. Обострились все его качества, как плохие, так и хорошие, и в то же время вместе с авторитетом среди студентов возрос его интерес к преподаванию.

Альбус нашел весьма недурным черновик новой книги, которой Гилдерой любезно поделился с профессорами и даже невольно задумался о том, что кто-нибудь когда-нибудь догадается переработать ее в учебник.

— Контракт Гилдероя заканчивается в июне, — миролюбиво напомнил Альбус. — Он не посчитал нужным его продлить.

(И большинство профессоров чувствовало облегчение по этому поводу.)

— Вы позволили ему, — процедил Северус, — умолчать о вашем участии в победе над василиском.

— Но ведь и ты об этом умолчал, — с долей веселья ответил Альбус.

Северус бросил на него ледяной взгляд, но больше никак не отреагировал, только начал двигаться быстрее. Альбуса забавляло то, что в такие моменты Северус был гораздо ближе к подросткам, которых учил, чем к остальным профессорам (и было даже жаль, что он никак не использовал это, чтобы лучше их понять).

— Мне не нужна слава, Северус, — невозмутимо продолжил Альбус. — Но уникальным и талантливым людям иногда необходимо получать то, чего они желают больше всего, иначе они начнут использовать другие пути, чтобы получить это, и со временем выберут другую сторону. Тебе ли не знать.

Северус метнул еще один ледяной взгляд и, наконец, замедлился, словно неожиданно вспомнил о причине своего визита. Альбус взмахнул рукой, и чайная пара вместе с пузатым чайником опустилась на низкий столик у камина в тот момент, когда Северус сел в кресло.

Альбус потянулся к еще одному листу и обмакнул перо в чернила. Он многое упустил, пока восстанавливался, и до сих пор чувствовал легкий укор по отношению к собственному телу, которое так его подводило.

Вопрос, который Северус хотел задать, висел в воздухе, и с каждой секундой проявлялся все четче. Поппи заказывала ингредиенты для зелий, которые варила для больничного крыла, через него, и он должен был увидеть изменения.

Старым людям, находившимся на пороге смерти, нужны были иные зелья, чтобы выиграть у нее еще немного времени.

— Рано или поздно это случается с каждым, Северус, — заметил Альбус, поставив строчку в первом абзаце и отложив перо в сторону. — Не вижу причин для удивления.

Конечно же, Северус понял намного раньше — как и Минерва, незаметно взявшая на себя еще больше работы, как и Филиус, который теперь приходил побеседовать в два раза чаще, как и Помона, которая использовала любой повод, чтобы поддержать и ободрить остальных. Но у Северуса, в отличие от других, теперь появился железный повод об этом поговорить.

— Сколько?

Северус, со своей любовью к излишним драматическим эффектам, редко когда становился столь немногословным. Но в упрямстве, когда дело доходило до вопросов, которые он хотел решить, мог дать фору всем остальным деканам вместе взятым.

— Столько, — сухо ответил Альбус. — Сколько смогу.

И сложил исписанные листы в верхний ящик стола, туда, где уже лежали завещание и пакет пока еще не подписанных документов, которые совершенно точно пригодятся Минерве для ее приюта.

* * *

У магглов существовал такой термин как “абсолютный ноль”, обозначавший примерную температуру в космосе. Альбус интересовался маггловскими науками очень поверхностно, только в тех местах, где они могли пересечься с магическими и, на его взгляд, принести пользу. Космос никогда не входил в сферу его интересов. Этот термин он услышал от одного из молодых авроров много лет назад.

Тот сравнивал абсолютный ноль с ощущениями от температуры воздуха в Азкабане.

Здесь всегда было холодно. Альбус даже не мог назвать этот холод могильным или потусторонним — он был чем-то иным. От холода не спасала никакая одежда и никакая магия. На острове, где стоял Азкабан, магия получалась очень слабо, даже когда дементоров загоняли в подвалы, чтобы провести инспекцию.

Иногда Альбусу казалось, что не существовало таких преступлений, для которых Азкабан был бы равноценной мерой наказания.

…он думал так до тех пор, пока не вспоминал чету Лонгботтомов.

Альбусу потребовалось две недели на то, чтобы получить разрешение. И еще две недели — на то, чтобы это разрешение осталось в тайне и от Скримджера, и от Фаджа.

Результат всех его усилий ждал в переговорной — тесной серой комнатке с двумя маленькими окнами под потолком, продуваемой всеми ледяными ветрами.

И этот результат был мало похож на человека. Под спутанными волосами и густой длинной бородой было сложно рассмотреть лицо. Даже удивительно глубокие синие глаза, которые всегда были живыми и лукавыми, смотрели пусто и бессмысленно.

Дамблдор обошел стол и опустился на жесткий металлический стул напротив Сириуса. Тот даже не пошевелился, только окинул его безразличным взглядом, в котором не было ни капли узнавания.

Времени оставалось совсем мало.

— Скажи, — прямо начал Дамблдор, — скажи мне, что ты невиновен, Сириус, и я сделаю все, чтобы освободить тебя.

Сириус слегка пошевелился, дернулся, будто от холода, но смысла в его взгляде не прибавилось.

И до самого конца, что бы Альбус ни сказал ему, он не произнес ни слова.

0.16

Мерзкие, отвратительные звуки были обязательной составляющей многих защитных чар.

Все наставники разрушителей проклятий из Гринготтса как один твердили, что к этим звукам нужно привыкать, не позволять им сбивать себя с толку, потому что ступор, в который они вгоняли неподготовленных, становился причиной большинства смертей (этот подпункт в магическом рабочем контракте, составленном гоблинами, относился к девятому пункту, “смерти по причине человеческой глупости”; похороны банком не оплачивались).

Проклятые предметы умели кричать, как живые люди. Привыкнуть к этому оказалось на порядок сложнее, потому что от этого предмет начинал казаться живым тоже. Худшими на памяти Билла были массивные сундуки, кричавшие как младенцы — они заманивали небезразличных людей и выпивали из них жизнь, пока те пытались открыть сложный замок. Внутри них, помимо проклятий, со временем заводилась какая-нибудь паразитическая пакость.

Потребовался не месяц и даже не год, чтобы привыкнуть к этому по-настоящему. Билл был уверен, что ни один крик никогда не сможет выбить его из колеи.

Пока не услышал, как кричит Перси.

— Что-то случилось с Перси, милый?

Биллу потребовалось время, чтобы осознать, что мама имела в виду вчерашний день, а не то, о чем он переставал думать только тогда, когда засыпал.

— Нет, она в порядке, — поспешил ответить Билл: маминой мнительностью иногда можно было сворачивать горы. В пустой Норе она становилась на порядок чувствительней ко всему, что происходило за пределами дома. — Хотя я тут узнал…

Мама напряглась.

— …что у Перси есть друзья со Слизерина.

И, что удивительно, не расслабилась даже после этих слов.

У Чарли был миллион приятелей во время учебы в школе. Не со Слизерина, конечно — тут Перси его переплюнула, — но родители никогда не выражали никакого недовольства по этому поводу. Запретить Чарли общаться с кем-то было все равно что запретить ему любить драконов, и все прекрасно это понимали. После третьего курса ему разрешали проводить с друзьями чуть ли не все лето — мама скучала, но больше радовалась тому, что у кого-то в их семье вообще были друзья.

А сейчас она перестала улыбаться впервые с того момента, как Билл вернулся домой.

Перси была в порядке. Более того, Перси была удивительно стабильной. После всего, что Билл увидел в ее воспоминаниях, он ожидал встретить призрачную тень, намек на человека, но не ее — такую.

Перси, которую он помнил, стеснялась улыбаться и смотреть кому-то в глаза подолгу. Из всех людей комфортнее всего ей было в компании Аластора — до тех пор, пока тот не перестал приходить в Нору.

Перси, которую Билл встретил спустя долгие годы, спокойно говорила больше двух предложений за раз, выдерживала чужой взгляд и даже шутила. Она улыбалась очень натянуто, но причина крылась совсем не в ее памяти.

И эта Перси совершенно спокойно думала о чужой смерти.

Билл был рад всему, что в ней изменилось — кроме последнего.

(Но не мог осуждать ее за такие мысли, потому что был уверен — его собственные мысли были намного хуже.)

Перси пришлось тяжело: она постоянно балансировала на грани из-за формулировки Обета. Блишвику было совершенно плевать на нее, поэтому он выбрал не что-то нейтральное вроде “Ни одна живая душа не должна узнать от тебя о том, что происходит”.

Он выбрал “Ни одна живая душа не должна догадываться о том, что происходит”.

(И ни одна мертвая.)

Если бы Чарли не сдался после очень болезненной и обидной ссоры, ему хватило бы ума докопаться до сути, и это бы убило Перси.

Если бы родители поняли, в каком направлении стоит думать, это бы убило Перси.

Хотя бы поэтому Блишвик заслуживал смерти сам. Билла мало волновали его гипотетические жертвы. Блишвик просто не должен был существовать в одном мире с семьей Уизли.

— Есть, — сухо ответила мама, отвернувшись, чтобы налить чай. Обычно посуда под действием ее магии двигалась плавно, но в этот раз чашки опустились на стол довольно резко. — Это беспокоит тебя?

Это можно было перевести как “у меня есть повод беспокоиться?” — мама доверяла всем им, но Биллу, как старшему, доверяла еще больше. Хотя прекрасно понимала, что между защитой младших от родительского гнева и честностью Билл выберет первое без сомнений и колебаний.

(Ее доверие от этого не уменьшалось, и Билл был ей благодарен, хотя и чувствовал себя на десять лет младше в такие моменты.)

— Немного, — наполовину честно ответил Билл, постаравшись, чтобы голос звучал беззаботно. — Немного… удивляет. Кто они?

И, услышав ответ, поспешно перевел тему в другое русло — слишком сильным оказалось малодушное желание впервые в жизни пересмотреть свои приоритеты.

* * *

— Не старайся выслужиться, Уизли, — лениво протянул Богрод, подперев голову кулаком. На стойке перед ним были рассыпаны изумруды, которые он оценивал и описывал все двадцать минут, что Билл стоял рядом с ним. — Твоя работа начинается во вторник. Выкладывай.

По части высокомерия, любви к золоту и педантичности Богрод ничем не отличался от других гоблинов. Он так же лебезил перед клиентами Гринготтса, когда они приходили, и с такой же неприязнью смотрел им в спины, когда они уходили. Он легко просчитывал варианты, отвечал за ставки, и смотрел на других так, будто знал на порядок больше них.

И все же, у него было одно существенное отличие от остальных гоблинов: он не считал волшебников непроходимыми идиотами. По крайней мере, какую-то их часть. Билл входил в число “не-идиотов”, поэтому в неформальной обстановке Богрод говорил с ним нормально, без сложных витиеватых выражений и нескольких тонн снисходительности в голосе — это пошло еще с того времени, когда он курировал разрушителей проклятий в отделении “Гринготтса” в Каире.

Богрод перевелся обратно в Лондон год назад, и без него стало даже немного… скучно.

— Ты знаешь меня лучше всех, — наигранно легкомысленно отозвался Билл. — Тебя сложно обмануть.

— Ты можешь попытаться, — нехорошо усмехнулся Богрод в ответ. Каким бы простым в общении он ни был, никогда не стоило забывать о его природе.

Гоблины искренне не любили, когда их водили за нос.

(Подпункт семнадцатый в девятом пункте магического рабочего контракта: с лжецами и мошенниками гоблины имели право поступать на свое усмотрение; похороны банком не оплачивались.)

— Хочу увидеть одного из твоих клиентов, — прямо ответил Билл. Информация о назначенных посещениях не была тайной — магическая табличка с датой, временем и фамилией висела на стойке у каждого гоблина. — Только увидеть.

(Подпункт двадцать первый: гоблины вправе выбрать наказание на свое усмотрение, если кто-то из работников использовал информацию банка, чтобы навредить его клиентам; похороны банком не оплачивались.)

— Только увидеть, значит, — небрежно отозвался Богрод. Как и все гоблины, он приходил в восторг, если волшебники вредили друг другу, а еще лучше — если убивали друг друга, конечно же, за пределами банка. — Ну смотри, Уизли.

Посмотреть было на что. Широкий камин в холле, доступ к которому банк предоставлял за отдельную и весьма нескромную плату, вспыхнул зеленым. Из него по очереди вышли двое, и холл, до этого пустой и тихий, сразу же наполнился звуками их шагов.

Одного из них Билл помнил еще худым четверокурсником с вечно голодным взглядом (по большей части Билл запомнил его благодаря Чарли. Благодаря тому, как тот впервые в жизни зациклился на победе после того как упустил снитч в матче со Слизерином).

Второго Билл видел только в воспоминаниях Перси. Он почти не изменился и по-прежнему выглядел как воплощение расслабленной безупречности. Он был занят все это время, занят достаточно сильно, чтобы возможность взглянуть ему в глаза появилась только здесь, в банке.

— Добро пожаловать в “Гринготтс”, мистер Блишвик, — пролебезил Богрод, не спеша спускаться со своей подставки, которая делала его выше клиентов. — Желаете посетить свой сейф?

Эдриан Блишвик, без особого интереса осматривавший холл, замер в шаге от его стойки и, подняв взгляд, увидел Билла, подпиравшего плечом одну из гранитных колонн.

В его взгляде не было узнавания — потому что он не мог знать, — но через пару мгновений появился неподдельный интерес. Любопытство человека, который любил узнавать новое. Даже если чем-то новым оказывались люди.

— Я бы хотел сначала обсудить некоторые… дела, — помедлив, ответил Блишвик, все еще не сводя глаз с Билла.

— Конечно, мистер Блишвик, — любезно ответил Богрод, с преувеличенными усилиями слезая с подставки. Гоблины любили показывать, какое большое одолжение делали волшебникам, занимаясь их финансами. — Прошу за мной.

Блишвик отвернулся и пошел вслед за Богродом. Выражение на его лице моментально стало скучающим и безразличным.

Карл Грунвальд, стоявший за его спиной все это время, уходить не спешил. Он смотрел на Билла спокойным, ровным, но в какой-то мере обреченным взглядом, словно уже понимал, зачем тот здесь.

Крик Перси в ушах не умолкал почти ни на минуту, словно кто-то установил в голове Билла испорченную музыкальную шкатулку, и сейчас, ограниченный рабочим контрактом и стенами банка, он мог только смотреть Грунвальду в глаза и думать о том, что кому-то из этих четверых перед смертью

обязательно

будет

больно.