Poor poor Persephone (джен)

Прим.автора: осторожно, пафосно.

Я надеюсь, никого не триггерят флешбеки, написанные в настоящем времени, и некоторая сумбурность/обрывочность, внесенная намеренно х)

Я не задумывала раньше показать эти моменты изнутри, кусок вписался в сюжет только после того, как это упомянули в отзывах. Я не могу назвать его обязательным для прочтения — так или иначе, практически все, что здесь упомянуто, будет потом в тексте.

Я писала его долго, с середины ноября (у меня есть четыре версии, и в итоге я собрала из них франкенштейна), начала в здравии, закончила в болезни, поэтому может немного отличаться по стилю в начале и в конце.

Самое главное: эта часть не дает ответ на вопрос о том, что случилось с Перси-один. Ответ будет в конце фика, перед эпилогом. Она дает ответы на несколько других мелких вопросов, а еще показывает кое-что печальное про Перси-два.

Для тех, кто читал черновик: в первую очередь хочу сказать вам спасибо, что поддержали) Благодаря вам я все же села и закончила этот эпизод и остановилась именно на той версии, которую всем рассылала — только немного дополнила и дописала ее.

Когда кто-то влезает в голову, в первую очередь это унизительно.

И уже потом — омерзительно и очень страшно.

Иногда Перси Уизли казалось, что вместо головы у нее тесная темная комната без окон и дверей.

Тесная темная комната, в которой постепенно заканчивался воздух.

- Окклюменция? — спрашивает Миртл. — Могу пересказать тебе лекции профессора Дамблдора. Но это только основы, Перси.

Когда Миртл говорит с Перси, ее голос перестает быть ноющим. Она становится кем-то средним между профессором с пятидесятилетним опытом загробного преподавания и старшей подругой.

Миртл — потрясающая, несмотря на то, что первые дни они просто плакали вместе.

Она плачет вместе со всеми, кто к ней приходит, и от этого всегда становится легче.

Но Перси — одна из немногих, кто решился с ней заговорить. И уверена, что ей никогда не придется жалеть об этом.

А иногда голова больше похожа на гигантский дырявый корабль.

Этот корабль медленно заполнялся водой и шел ко дну с мыслью, что хотя бы там, на мягком песке, среди рыб, водорослей и неизвестных чудовищ сможет, наконец, отдохнуть.

У Юфимии Трэверс ледяные пальцы. Перси никогда не прикасалась к ним, но прекрасно знает, что это так.

Сначала присутствие Юфимии Трэверс отзывается дикой болью, чем-то похожей на то, что бывает, когда падаешь в февральский снег, успевший и подтаять под внезапным дождем, и замерзнуть на утреннем морозе. Ладони проламывают ледяную корочку, проваливаются вглубь, от этого им горячо, холодно и больно одновременно.

Потом, по мере того, как она развивается, боль постепенно уходит, но холод, теперь больше похожий на ноябрьское утро, остается надолго.

Юфимия Трэверс произносит заклинание — так тихо, что этого почти не слышно, — и из-за этой отвратительной магии появляется ощущение, что ее ледяные пальцы проникают под волосы, под кожу, под череп, перебирают мысли, чувства, воспоминания, копают, вытаскивают на поверхность то, о чем Перси старается не думать, перекраивают ее волю, переделывают ее желания, манипулируют, как марионеткой.

А потом исчезает и холод. Присутствие Юфимии Трэверс, несмотря на то, что она влезает в голову Перси, не ощущается совсем.

И от этого каждый раз становится по-настоящему страшно.

Запах подземелий еще никогда не казался таким отвратительным. Там, дальше, сырости и влажности было намного больше, потому что дальние подземелья не убирались эльфами, не проветривались и не прогревались даже жарким летом. В дальних подземельях не было магии Хогвартса, отсыревшие камни, из которых были построены стены, выглядели бездушными, мертвыми.

Поэтому Хогвартс не знал, что происходит.

Поэтому никто не знал, что происходит.

В какой-то момент Юфимия Трэверс появляется не только в ночных кошмарах. В кошмарах ее лицо бледное и мертвое, глаза стеклянные, неподвижные, она почти не дышит, только шевелит губами, повторяя команды.

Юфимия Трэверс в голове смотрит жутким, выворачивающим взглядом Миллара, но, в отличие от Миллара, она действительно выворачивает.

Когда она появляется в голове, возникает там насовсем, как проекция нездравого смысла, создается ощущение, что ее ледяные пальцы повелительно давят на макушку, заставляя опуститься на колени.

Перси хочет пойти налево.

Образ ЮФимии Трэверс в голове хочет, чтобы Перси шла направо.

И чаще всего единственное, что удается — оставаться на месте.

Перси делит себя на части. Одна делает домашние задания, другая следит за тем, чтобы вовремя просыпаться, засыпать, есть, ходить на занятия, третья ведет нормальную жизнь нормального человека и записывает ее в дневник по вечерам.

Четвертая (почти) незаметно борется с Юфимией Трэверс, которая, кажется, запускает свои грязные руки куда-то в пищевод, несмотря на то, что залезает в голову.

После реальных встреч с ней Перси всегда тошнит.

После того как она появилась в голове насовсем, Перси начинает тошнить постоянно.

Флакон с ядом неприятно оттягивал карман мантии. Бил по бедру при каждом шаге, напоминая о себе. Его нельзя разбить или уничтожить, нельзя оставить в школе, нельзя забыть в поезде, нельзя отдать кому-нибудь или подарить, нельзя закопать, нельзя спрятать там, где его никто не найдет.

Трэверс предусмотрела (почти) каждый возможный вариант, даже самый бессмысленный.

Потому что от этого зависела смерть Перси.

И ее, Трэверс, жизнь.

Юфимия Трэверс заносит в ее голову ответы на любые вопросы, как будто заранее знает, какие могут возникнуть ситуации.

— Я в порядке, профессор МакГонагалл, — говорит Юфимия Трэверс через Перси, когда декан показывает письмо от мамы.

Мама беспокоится — каждый день, каждую секунду. У нее есть Рон и Джинни, которым требуется внимание, но она привыкла уделять его всем семерым.

Всем семерым одинаково любимым детям.

— Вы можете спросить у мадам Помфри, профессор МакГонагалл, — вкрадчиво произносит Юфимия Трэверс губами Перси, — это всего лишь переутомление.

Перси знает: профессор МакГонагалл уже спрашивала. И сегодня, когда пришло письмо от мамы, и намного раньше.

В прошлом году, когда Чарли надоело играть в молчанку, не получая никаких ответов на бесконечные вопросы о том, что происходит, он пошел к декану, но это произошло после окончания осенних тренировок. В то время профессор МакГонагалл наблюдала за ней очень пристально, словно у нее не было других дел, говорила со старостами и с другими деканами.

Но никто ничего не знал.

Никто ничего не понял.

В какой-то момент Юфимия Трэверс в голове перестает создавать для Перси идеальную роль. Она просто каждый раз вытаскивает наружу то, от чего Перси старается избавиться.

Желание оставаться в одиночестве.

Желание быть незаметной.

Страх потеряться на фоне ярких, уникальных и сильных старших братьев.

Страх разочаровать родителей.

Но, сама того не понимая, усиливая эти страхи, чтобы давить на Перси, Юфимия Трэверс помогает ей с собой бороться.

Коридоры казались запутанными и бесконечными, и если бы Трэверс не вложила в ее голову, куда нужно сворачивать и сколько нужно идти, Перси бы терялась — каждый раз, когда приходила сюда.

Но идти одной хотя бы было не так унизительно, как идти под конвоем Грунвальда, который был больше похож на палача в такие моменты, чем на обычного студента Хогвартса.

Он понимал Перси лучше всех, потому что Юфимия Трэверс залезала и в его голову тоже.

Понимал и ничего не делал.

Поезд остановился довольно давно. Большая часть учеников уже сминает снег на платформе, оставляя совсем немного нетронутых белых островков. Перси не может пошевелиться, потому что смотрит в окно на маму.

Мама (ее волосы растрепаны чуть больше, чем обычно, как будто она собиралась в спешке, а на воротнике домашнего платья, которое виднеется под старой зимней мантией, следы муки) прижимает к себе Фреда и Джорджа, что-то выговаривая им, но при этом беспокойно оглядывает толпу за их спинами.

Перси требуется немного времени, чтобы понять: мама ищет их с Чарли.

Короста возится, привлекая к себе внимание. Она старая, жирная и ленивая, но если она что-то делает, значит, у нее есть причины.

Короста принципиально спит только в своей клетке и большую часть времени не проявляет никакого интереса к окружающему миру. Но когда Перси плачет от усталости в гриффиндорской спальне, она всегда начинает делать что-то экстраординарное, отвлекающее, даже залезает в старое колесо, которое держится за счет одной лишь магии, и смешно перебирает короткими лапками.

А иногда Короста просто смотрит, уткнувшись облезшим розовым носом в искривленные прутья клетки. Ее глаза-бусинки недостаточно выразительные, но Перси уверена: она что-то понимает.

И от этого понимания становится немного легче двигаться дальше.

Перси поворачивает голову на шум и видит Чарли. Тот стоит молча (прошлогодняя ссора все еще висит между ними; несмотря на то, что он ведет себя тепло и по-доброму, как обычно, Перси знает, что ему все еще бывает больно от слов, которых он не заслужил), скрестив руки на груди, и смотрит туда же, куда смотрела Перси.

— Мама ждет нас, — произносит он, после чего достает сундук Перси с багажной полки. — Идем.

Чарли семнадцать, ему официально разрешено колдовать не только в Хогвартсе и (неофициально) дома, но он не использует магию.

Он никогда не использует магию, когда заботится о них.

— Идем.

Юфимия Трэверс добавляет в голос Перси снисходительные нотки, но Чарли даже не морщится, потому что интонации Перси его никогда не задевают. Он разворачивается к выходу, и в том, чтобы смотреть на его спину, есть что-то успокаивающее. Перси знает: за этой спиной она может спрятаться от всего.

От всего, о чем можно рассказывать.

Тугая коса стягивала затылок, а дужки очков неприятно давили на виски, из-за чего складывалось впечатление, что голова, не выдержав давления, резко увеличилась в размерах. Перси стянула резинку, распустила волосы, сняла очки, но легче все равно не стало. От присутствия Юфимии Трэверс уже давно не было больно, только становилось жутко, когда Перси приходила в себя, а силы обычно оставались только на то, чтобы дойти до туалета Миртл и забиться в угол, прижимаясь к теплой каменной стене.

Сегодня все должно было закончиться.

Должно было.

Мама немного мнительная, она чувствует себя по-настоящему спокойно только в те моменты, когда вся семья собирается за столом.

С того момента, как уехал Билл, мама беспокоится постоянно.

Летом папа даже сделал для нее специальные часы, чтобы она переживала за семью не так сильно (Перси разбирала и собирала их три ночи подряд, но даже притом, что она наблюдала за папой, когда он их делал, ей потребовался не один час, чтобы изменить рунную цепочку и связь между многочисленными заклинаниями таким образом, чтобы ее стрелка никогда не вставала на отметку “смертельная опасность” до того, как они, подкрашенные и обновленные, заняли свое место на каминной полке).

Но даже это не всегда помогает.

— Я в порядке, — высокомерно произносит Юфимия Трэверс вместо Перси, когда теплые мамины руки ложатся на худые щеки.

От пальцев сладко пахнет специями — корицей и ванилью — и это значит, что дома их ждут изумительные воздушные булочки, один из миллиона фирменных маминых рецептов.

От маминой еды никогда не тошнит, как бы сильно образ Юфимии Трэверс в голове ни старался отравить Перси жизнь.

— Конечно, милая, — мягко произносит мама, внимательно заглядывая ей в глаза (подумать только, мама смотрит на нее снизу вверх!) и, как обычно, не верит.

Перси знает, что если проснется ночью и наденет очки, то увидит над их с Джинни кроватями, которые на зимних каникулах всегда стоят вплотную, отблески ее нежно-оранжевой, как закатное небо, магии: отголоски многочисленных диагностических заклинаний.

Мама увидит то же самое, что всегда видела: переутомление и, возможно, истощение.

Но дома всегда становится лучше.

Дома всегда легче.

Ледяные пальцы Трэверс как будто трогали кожу изнутри, разносили липкий, мерзкий, отвратительный страх по всему телу. Этот день должен был стать последним, но Трэверс заложила в голову Перси приказ прийти сюда еще раз через две недели.

Это было сделано бегло, с сомнениями, с обрывочной мыслью о том, чтобы все исправить, и от мысли, что именно она собиралась исправлять, у Перси подгибались колени.

Сегодня Трэверс, выбитая из колеи внезапными поправками в планах, впервые за долгое время по-настоящему серьезно ошиблась. Вместо приказа выпить яд, когда станет совсем невыносимо, она заложила в голову Перси образ:

откупорить флакон

и выпить то, что внутри.

Было дико обидно за собственное ликование, которое она, вероятно, уловила, если подумала о том, чтобы что-то исправить. Эта ошибка давала надежду, потому что яд из флакона можно было вылить, вычистить остатки, перелить в него что-то другое, безвредное.

Но если Трэверс ее исправит, надежды (почти) не останется.

У Перси был план на такие случаи. Каждую субботу она упрямо вынимала из головы воспоминания, несмотря на то, что в них, судя по всему, не попадало то, что именно Трэверс делала в ее голове, и Миртл уже рассказала о месте, где их можно было спрятать.

Но чем меньше оставалось сил,

тем больше не хотелось умирать.

Сочельник и рождество папа почти всегда проводит дома. Это особенные дни, потому что папа, как восьмой ребенок, придумывает что-то с Фредом и Джорджем, рассказывает веселые истории, собрав всех у камина, или, как сейчас, вертится вокруг мамы, пока она готовит, раздражая и смеша ее одновременно. В такие моменты родители как будто молодеют — на десять, на двадцать или даже на тридцать лет, превращаясь в неловкую, но упрямую и взрывную Молли Прюэтт, непрерывно влипавшую в истории на протяжении всех семи школьных лет, и изобретательного, мечтательного и по уши влюбленного Артура Уизли.

Перси наблюдает за ними, сидя с книгой в одном из глубоких разномастных кресел в гостиной, и Джинни бесцеремонно втискивается рядом и тоже смотрит — внимательно, неотрывно, без стеснения, как будто в свои девять понимает на порядок больше, чем остальные. Она растет, становится все больше похожей на маму, ее характер и портится, и вместе с этим — улучшается, в нем появляются или открываются новые грани.

Больше всего на свете Перси хочется увидеть, какой Джинни будет через десять или двадцать лет.

Проходить вместе с ней через трудности, с которыми ей предстоит столкнуться.

И смотреть на то, как с каждым годом она становится ярче и счастливее.

Перси делит себя на части — непрерывно, даже когда приезжает домой, и из-за этого кажется, что она проживает несколько лет за год, старея, а не взрослея.

И устает от каждого прожитого дня в несколько раз сильнее, потому что сталкивается с вещами, которые редко на кого сваливаются в ее возрасте.

Из-за вмешательства Трэверс Перси казалось, что жизнь шла рывками, и иногда одна секунда растягивалась как несколько минут, а иногда несколько минут длились как одна секунда. Перси казалось, что только пару мгновений назад она прошла один из многочисленных тупиковых коридоров в подземельях (отличался он только своей шириной; возможно, поэтому Трэверс обозначила его как важный ориентир в голове Перси), но теперь впереди уже виднелось бледное пятно — залитый светом холл, в который вел выход из подземелий.

Здесь дышалось на порядок легче, несмотря на то, что запах застарелой сырости, казалось, навсегда забил нос. От собственного бессилия заплетались ноги, из-за чего пришлось ненадолго привалиться к стене.

В этот момент на фоне светлого пятна в конце коридора появилось темное. Солнечный летний день был в самом разгаре, и мало кто возвращался в замок в такое время. Перси надеялась, что это был не кто-то из преподавателей — в таком случае можно было просто встать прямо, опустить голову, ни на кого не глядя. Это всегда срабатывало, и все попавшиеся на пути студенты, скользнув по ее макушке безразличным взглядом, просто проходили мимо.

Перси искренне верила, что сегодня, в один из самых неудачных дней в ее жизни, будет точно так же.

Потому что хоть в чем-то ей сегодня должно было повезти.

Юфимия Трэверс знает о Миртл. Знает о системе домашних заданий. Знает о том, как часто Перси плачет по ночам от усталости. У нее есть привычка просматривать воспоминания каждый раз, перед тем как продолжить копаться в воле Перси, чтобы оценить свои успехи.

Но, что самое унизительное, —

Юфимия Трэверс знает о Пенни Клируотер.

Знает, почему Пенни так много — и в мыслях Перси, и в воспоминаниях.

Знает, но ничего не делает, никому не рассказывает, равнодушно идет дальше.

Именно поэтому за яркими и искрящимися воспоминаниями о Пенни, которая с каждым месяцем становится все красивее, Перси прячет другие мысли.

Мысли о том, как обойти обет,

уберечь семью

и прожить хоть немного дольше.

Это был не кто-то из профессоров.

Но и мимо он не прошел.

Поэтому, услышав:

— Что с тобой, Уизли?

Перси окончательно убедилась в том, что вся ее удача закончилась в тот момент, когда два с лишним года назад Карл Грунвальд наложил на нее заклятие немоты и впервые увел в подземелья из библиотеки.

(И в тот момент Перси была так напугана, что даже не попыталась привлечь чье-то внимание.)

Папа опускается перед креслом на корточки и смотрит на Джинни так, что она мгновенно вспоминает, что у нее есть более важные дела. Папа редко когда бывает достаточно серьезным дома, и редко когда возникает ощущение, что эта серьезность граничит с угрозой. В такие моменты с ним лучше не пререкаться — он никогда не позволяет себе лишнего, даже во время очень тяжелых разговоров, но атмосфера при этом все равно становится довольно пугающей.

Обычно папа задавает вопросы или говорит о чем-то достаточно долго, словно подготавливая к серьезным, сложным новостям. Но сегодня он просто смотрит, внимательно и тяжело, а после осторожно закрывает книгу, которая лежит у Перси на коленях, и мягко произносит:

— Мы с мамой думаем о том, чтобы забрать тебя из школы.

Все тяжелые разговоры в семье Уизли всегда ведет папа. Не потому, что у мамы не хватает терпения (довольно странно — говорить о терпении той, кто воспитал семерых детей) или каких-то внутренних сил.

Просто папа привык принимать удары на себя, как внешние, так и внутренние. Он стоит между детьми и маминым гневом, когда что-то случается, он стоит между внешними трудностями и Норой, благодаря чему дома всегда уютно, спокойно и хорошо.

Иногда начинает казаться, что папе не нужны специальные очки, чтобы видеть магию.

Иногда — что ему не нужны никакие заклинания, чтобы читать мысли.

Папа для Перси — самый великий волшебник. Достаточно только развернуть его в правильном направлении, и он все поймет.

Если бы Блишвик выбрал другую формулировку, когда составлял текст клятвы, Перси оставила бы для папы подсказки сразу. Но реальность такова, что папина проницательность может сыграть с ней злую шутку.

Нельзя позволить папе забрать себя из Хогвартса. Нельзя позволить ему думать о том, что Перси кто-то управляет. Нельзя допустить, чтобы он увидел шрамы от Обета.

Перси расскажет ему — обязательно, как только все получится.

Но пока что спасать себя придется в одиночку — и у Перси есть план на каждый возможный исход.

Даже на самый худший.

Можно было пересилить себя и надеть тесные очки, а можно было не полагаться на зрение. Почти все детство Перси жила в страхе, что зрение не было чем-то вечным. Что наступит момент, когда она откроет глаза и не увидит перед собой ничего, как уже было раньше.

Но, по крайней мере, в то время, когда Перси ничего не видела, к ней в больницу приходил дядя Аластор (он перестал появляться в Норе почти сразу после рождения Джинни, когда потерял глаз, потому что тетушка Мюриэль язвительно попросила “не пугать детей своим отвратительным видом”) и читал ей книги, которые приносил с собой.

Читал отвратительно — иногда без нужных интонаций, иногда слишком эмоционально или громко — но его голос, рычащий, резкий, как будто разгонял темноту перед глазами и все время вытаскивал Перси на свет.

Когда дядя Аластор заперся — сначала на работе, устраняя последствия войны, а потом дома, кормя свою паранойю, — темноты вокруг стало на порядок больше.

- Что бы ни говорил вам Чарли, — надменно и раздраженно отвечает Юфимия Трэверс вместо Перси, — он преувеличивает, папа.

— А что, по-твоему, мог сказать нам Чарли?

Юфимия Трэверс знает, что папа уже больше двадцати лет ловит тех, кто считает себя выше магглов и издевается над ними. И знает, что большую часть работы он делает не с помощью магии.

И что умеет задавать правильные вопросы.

Юфимия Трэверс провела в воспоминаниях Перси достаточно времени, еще в самом начале, чтобы изучить их — родителей, братьев и сестру.

Каждый раз, по субботам, она будто составляет цепочки диалогов заранее, предугадывая реакции, чтобы заставить Перси отвечать так, как считает правильным, и Перси уже давно не сопротивляется этому.

Следует экономить силы на по-настоящему важные вещи.

— Чарли считает, что кто-то с других факультетов издевается надо мной, — спокойно отвечает Юфимия Трэверс голосом Перси. — Он ошибается.

Конечно, Чарли ошибается. То, что Юфимия Трэверс делает с Перси, сложно назвать издевательством.

Это намного, намного хуже.

— Чарли не из тех, кто часто ошибается, Перси, — по-прежнему мягко замечает папа, и эта мягкость никак не вяжется с его цепким и внимательным взглядом. Он ищет ответы — в жестах, в тоне голоса, в переменах в выражении лица.

Он упускает всего одну деталь, потому что ищет ответы снаружи, не думая о том, что внутри, и Перси собирается сделать все возможное, чтобы эта деталь (пока) не нашлась.

Она не сопротивляется, когда образ Юфимии Трэверс в голове заставляет ее держаться ровно и спокойно.

Но на это, как и всегда, уходят почти все силы.

Голос был знакомым, но узнать сразу не получалось. Освещение в подземельях было слишком плохим, чтобы не полагаться на зрение. Но рука с очками не поднималась. Что-то было не так.

Ледяные пальцы исчезли с затылка.

Образ Трэверс в голове молчал.

Она заложила в Перси установки на все возможные ситуации — на случай если у профессоров, гриффиндорцев, кого-то из семьи, даже у Пенни, возникнут закономерные подозрения или вопросы. Трэверс отобрала самых сердобольных хаффлпаффцев, которые любили лезть не в свое дело, вроде Эдит Фрай, и вложила в голову Перси ответы на их возможные дежурные вопросы.

(И Трэверс не сдержалась и заложила в голову Перси установку вести себя как можно более высокомерно с Вудом, исключая любую возможность подружиться; Перси не то чтобы горела желанием, но она смотрела на Вуда каждый раз, когда заканчивались силы двигаться… И силы появлялись.)

Перси перебирала варианты — это было легко, стоило только создать в голове тот или иной сценарий, — и знала достаточно подробно, чтобы понять.

Прямо сейчас Перси не могла сдвинуться с места, не могла произнести что-то, не могла положиться на образ Трэверс в голове, который Перси временами использовала как трость для уставшего сознания, потому что произошла ситуация, которую Трэверс просто не могла представить:

единственным неравнодушным студентом,

который не прошел мимо Перси, случайно столкнувшись с ней в коридоре в одну из таких суббот,

был кто-то из Слизерина.

- Но ошибается, — чеканит Юфимия Трэверс самым противным тоном, на который способна Перси. — Иногда он не способен увидеть даже то, что находится у него под носом.

Как бы несправедливо это ни звучало, Юфимия Трэверс говорит за Перси правду. Чарли нельзя назвать глупым, хотя его оценки на порядок хуже, чем были у Билла (но по сравнению с Биллом Перси чувствует себя неполноценной даже в те моменты, когда ее хвалит строгая и скупая на эмоции профессор МакГонагалл), но иногда он кажется на редкость твердолобым.

Эдит Фрай раздражает Перси, как раздражают многочисленные влюбленные идиотки, которых становится все больше с каждым годом, но иногда ее все же жаль. Чарли всегда вежливо улыбается Фрай, смотрит куда-то сквозь нее и будто не замечает ее все то время, которое не касается квиддичных тренировок.

Иногда Перси невольно думает, что он делает это специально.

Но в духе Чарли скорее будет поговорить с Фрай, поддержать и пожелать удачи. Чужие чувства — не его проблема, но он все равно считает правильным нести за них ответственность.

Иногда Перси уверена, что этот мир не заслуживает бесконечно доброго Чарли.

Как не заслуживает идеального Билла.

Не заслуживает сумасбродных, но, тем не менее, самых лучших близнецов.

Не заслуживает удивительно вдумчивого, но пока еще наивного Рона (Перси собирается оставить ему самое ценное, что у нее есть — Коросту, — потому что только Рон способен понять разницу между тем, чтобы быть одиноким неудачником и тем, чтобы быть одиноким неудачником с бесполезной крысой, которой всегда хуже, чем другим).

Не заслуживает смешливую и (почти) не по-детски хитрую Джинни.

Перси любит их — больше жизни — но так и не научилась показывать это.

— Тогда расскажи мне сама, что с тобой происходит, — по-прежнему мягко, но очень убедительно просит папа, накрывая своей широкой ладонью правую руку Перси.

От родителей всегда исходит особенное тепло. Благодаря ему появляется ощущение, что любую проблему можно решить легко и играючи.

— Папа.

Перси не умеет лгать.

Поэтому вместо нее папе лжет Юфимия Трэверс.

Лжет достаточно убедительно, чтобы папа отступил.

— Со мной все в порядке. Мне нравится быть в Хогвартсе. Я люблю учиться и не хочу возвращаться домой.

Перси собирается попросить прощения за каждую ложь, которую Юфимия Трэверс произнесла (и произнесет) вместо нее.

Если, конечно, все получится.

Перси не полагалась на образ Трэверс в голове, когда училась, делала за кого-то домашние работы, говорила с Миртл, читала или планировала. Не полагалась на образ Трэверс в голове, когда думала о будущем. Знала, что это всего лишь мозаика из мысленных установок — поверх первых, неловких, причинявших жуткую боль поначалу, ложились новые, мастерски вплетенные в повседневную жизнь.

Образ Трэверс в голове не был живым, не мог думать за нее, он просто служил дополнительным механизмом.

Это была магия, бездушная и холодная.

Но Перси так привыкла, что образ Трэверс в голове отвечал за нее в такие моменты, что не могла найти, что сказать. Собственная беспомощность, несвойственная ей несобранность просто выбивали из колеи. Слова смешались в голове, особенно в тот момент, когда затхлый запах подземелий разбавился каким-то едва уловимым ароматом, довольно горьким, но не отталкивающим. Чаще всего Перси чувствовала его на зельях и списывала на какой-то незнакомый ингредиент, но, как оказалось, этот аромат исходил от чужой мантии.

Перси собиралась обойти того, кто стоял перед ней, и молча пойти вперед, точно так же, как все безразличные обычно люди шли мимо нее. Чему-то стоило у них поучиться.

Как, например, способности не замечать то, что могло бы принести проблемы.

Но Перси запнулась уже на первом шагу, и чьи-то жесткие пальцы вцепились в ее локоть, удерживая на месте, не давая упасть. Перси невольно уткнулась лицом в чужое плечо и ойкнула, но так и не смогла заставить себя отстраниться.

Она вспомнила голос, прозвучавший чуть раньше, хотя слышала его довольно редко, и чаще всего он произносил что-то вроде “не имею никакого представления, профессор”.

На ее курсе было всего два человека, на которых ей не приходилось смотреть сверху вниз — Вуд и его лучший друг, Маркус Флинт.

Молчаливый и немного жуткий сам по себе.

Перси сказала ему едва ли несколько слов за четыре года, что они учились вместе, поэтому никак не могла понять, почему он стоял здесь, придерживал ее, не давая упасть, не отталкивал и не отстранялся.

Он даже не дернулся, когда Перси невольно начала плакать от напряжения, непонимания, одиночества и тревоги. Все это заострилось, стало ощутимым в тот момент, когда она осознала, насколько теплой была рука, сжимавшая ее локоть.

Это тепло напоминало о доме. О тех моментах, когда Перси читала в гостиной, чтобы не мешать Джинни спать, но сама засыпала в кресле и просыпалась только тогда, когда папа или Чарли переносили ее в комнату.

В те моменты Перси мимоходом думала о том, что с отъездом Чарли у нее появится своя комната, и это время закончится. Вместе с ним закончится детство — та его часть, которую никто не портил своими грязными ледяными руками.

От этих мыслей становилось еще более горько. Горечи было так много, что Перси казалось, ее слезы вот-вот станут черными.

Флинт молчал. Или решал, что делать, или пришел к выводу, что лучше не делать ничего. Плакать в него оказалось очень легко, еще легче, чем плакать в своей спальне в обществе самой бесполезной крысы в мире. Возможно, так было потому, что он не пытался ее успокоить, ничего не ждал и не требовал.

И в какой-то момент он поднял свободную руку

и осторожно прикоснулся к ее волосам.

Начал очень деликатно и бережно перебирать пряди в каком-то своем ритме, иногда дотрагивался пальцами до шеи, но в этом, в отличие от великого множества случайных прикосновений, не было ровным счетом ничего неприятного. Как будто рядом был не кто-то малознакомый, а кто-то… иной. Близкий совсем по-другому.

Эта монотонность была успокаивающей и в какой-то степени усыпляющей.

В какой-то момент Перси почувствовала, что очки выскользнули у нее из руки и апатично подумала о поводе купить новые, но не услышала ожидаемого стука. Кто-то другой мимоходом дотронулся до ее ладони отрезвляюще ледяными пальцами, выхватывая их.

— Что случилось?

Были моменты, когда слезы резко высыхали и появлялись какие-то силы. Но они не наступали ни по желанию, ни по расписанию, даже если рядом оказывался кто-то, перед кем Перси меньше всего хотелось бы выглядеть такой несобранной. Этот голос она узнала сразу, потому что вслушивалась в него на каждом совместном уроке, из чистого упрямства желая найти в сказанном хоть небольшую ошибку.

Но Джемма Фарли никогда не делала ошибок.

Ее Перси узнала бы даже в полной темноте. И по звукам голоса, и по атмосфере, которую та создавала вокруг себя. Фарли всегда казалась безупречной и безразличной ко всему, что не затрагивало учебу или ее факультет, но сейчас она стояла здесь, так близко, что Перси смогла различить исходивший от нее аромат шоколада, едва только отстранилась от Флинта.

Смотреть на Фарли было бессмысленно — из-за слез и плохого освещения все расплывалось еще больше, — но Перси все равно смотрела. И успокаивалась. Она думала о Фарли, раздражающей, монументально спокойной, холодной, отстраненной и идеальной, каждый раз, когда не оставалось сил учиться. Потому что Фарли учиться не прекращала, хотя все почему-то думали, что все давалось ей без труда.

Но Перси, наблюдавшая за Биллом до самого его отъезда, прекрасно знала, сколько сил нужно вкладывать, чтобы казаться кому-то идеальным.

Джемма Фарли дружила с Трэверс. Но, как ни странно, тоже не прошла мимо.

Перси снова пришлось представить, что образ Трэверс в голове заставлял ее, чтобы выдавить из себя:

— Все в порядке.

— Я вижу, — сухо отозвалась Фарли. — Тебе нужно в больничное крыло, Уизли.

Хватка на локте исчезла, ненадолго, всего на несколько секунд — до того момента, как Перси покачнулась, собираясь сделать шаг в сторону.

Фарли вложила ей очки в другую руку, не выражая никакой брезгливости, даже не одернула пальцы. Мир вернулся на место, четкий и ограниченный линиями, но ощущение, что дужки очков сдавливали голову, никуда не пропало.

Перси дернулась, увидев в руке Флинта палочку, потому что в сочетании с абсолютно нечитаемым выражением на лице это не обещало ничего хорошего, но тот не сделал ничего, не произнес ни слова, но вместе с этим уже через пару секунд в груди приятно потеплело, как после маминого вечернего чая, от которого всегда становилось лучше.

Перси знала много бодрящих заклинаний, потому что постоянно пользовалась ими, но ни одно из них не было похоже по действию.

В любой другой ситуации, любого другого человека она бы уже попросила рассказать подробнее, но Флинт не выглядел так, будто готов был делиться знаниями с каждым. Он выпустил ее локоть, убедился, что ничего страшного от этого не произошло, и развернулся, чтобы пойти обратно, в светлый холл.

— Идем, Уизли, — бросила Фарли, поравнявшись с ним. — Мы проводим тебя.

Это было мало похоже на “проводить” — они просто шли молча, изредка переглядываясь и не беспокоясь по поводу того, что Перси отставала от них на несколько шагов.

И Перси оставалось только идти за ними.

Тем не менее, было похоже на то, что люди, от которых она меньше всего ждала помощи, вели ее вперед.

К свету.

У Перси недостаточно сил, чтобы создать полноценный окклюментивный щит, но она мастерски научилась прятать важное среди того, что Юфимия Трэверс обычно пропускала в ее голове.

Блишвик хочет, чтобы Перси копила на свои похороны, и Перси копит, позволяя ему думать, что он победил, с самого начала.

Блишвик хочет, чтобы Перси сдалась, и Перси делает вид, что сдается. Она позволяет Юфимии Трэверс ослабить себя до предела, не делает никаких видимых попыток бороться.

Блишвик хочет, чтобы Перси убила себя сама. Чтобы дошла до этой мысли, измученная, искалеченная изнутри, чтобы страдала до последнего от сомнений и колебаний. Поэтому по утрам Перси не прячет синяки под глазами, а с помощью магии старается придать себе еще более нездоровый вид и всегда иронично хмыкает от мысли, что косметические чары предназначены совсем для другого.

Перси знает: Обет — разумная клятва. Он исчезнет, если сочтет ее мертвой. Но прелесть волшебства состоит в том, что для этого необязательно умирать.

Она действительно чувствует отчаяние, когда думает о том, что все равно не выкарабкается и никогда не восстановится полностью, даже если переживет это лето.

Но, по крайней мере, она собирается умереть по своим правилам.

Увидев напоследок, как папа или Билл стирают Блишвика в порошок.