Poor poor Persephone (джен)

Прим.автора: очень важно помнить, что в первый (и единственный) раз Перси создавала патронуса не своей палочкой.

Обновление от 13 августа: я учла замечание из отзывов насчет того, что непонятно, какой план был у Перси и как она всем сообщила, поэтому дописала небольшой кусок про собрание старост (он перед куском про Люпина). Надеюсь, теперь картина кажется яснее)

Красавица Даная летала вокруг меня с восторженным уханьем, из-за чего с каждой секундой моя комната все больше походила на балаган. Ей было совершенно все равно, что я ненадолго сбежала сюда, чтобы побыть в тишине, и она явно решила получить от меня свою порцию внимания.

И, конечно, немного еды.

— Отдай мне мой подарок, пожалуйста, — попросила я, протягивая ей совиное печенье, потому что ничего другого под рукой не было.

Я отлично понимала ее принципиальную позицию — работать за еду, — и сама бы на ее месте не согласилась носить почту совершенно бесплатно, но чувствовала, что сгорю от любопытства, пока буду спускаться на кухню за чем-то более вкусным.

— Спасибо, милая, — сказала я, когда Даная, наконец, застыла на месте и позволила мне отвязать от своей лапы сверток. На простой оберточной бумаге была чужая магия, которая словно обвивала ее на манер бечевки. Я хмыкнула, когда обнаружила, что сверток совсем ничего не весил: Марк мог сколько угодно называть Данаю вредной идиоткой, но он был едва ли не единственным человеком в магической Британии, кто накладывал чары облегчения веса на всю почту крупнее писем.

Сначала я подумала, что это книга, пусть и немного странная. Черный кожаный переплет выглядел довольно потертым, обрез — потемневшим от времени, но среди желтоватых страниц тонкими прожилками проглядывали белые.

Но, пролистав, обнаружила, что это был блокнот, от корки до корки исписанный незнакомым почерком, округлым и аккуратным. Первые две страницы оказались скреплены простым склеивающим заклинанием, которое уже почти потеряло силу. Магия по их краям была синей.

Не темной, не матовой, наоборот, почти прозрачной.

(Почти) невинной.

В отличие от той, черной, которая приклеивала к корешку белые листы.

(И почерк на них, дурацкий, мелкий, неразборчивый, был мне отлично знаком.)

Даная ненадолго опустилась на стол, ласково ущипнула меня за большой палец и вылетела в открытое окно. Аид, искоса наблюдавший за всем этим со спинки кровати, раздраженно нахохлился и снова уснул. Это была их личная совиная драма — они не переносили друг друга в силу совершенно разных характеров, но при этом одинаково ревновали и одинаково требовали к себе внимания.

Я протянула руку и ласково погладила его по голове, после чего вернулась к чтению. Это было похоже на дневник исследовательских заметок о магии, только не сумбурных, записанных в приступе вдохновения, а аккуратно собранных, структурированных, упорядоченных от самых простых к самым сложным. Как “Стандартная книга заклинаний” с первого по седьмой курс, созданная, чтобы научить кого-то колдовать. От и до.

От шероховатых страниц пахло вереском. Я продолжала читать, даже когда снизу донесся мамин голос, звавший всех к обеду. Не столько из-за того, что постепенно понимала, к чему все шло, сколько из-за безукоризненно ровных строчек и идеальных отступов.

Кто-то создавал эту вещь с огромной любовью, несмотря на ее содержание. Этот кто-то подбирал слова так, чтобы написанное было понятно не только взрослому, но и ребенку. Этот кто-то писал максимально разборчивым почерком, словно беспокоился, что останется непонятым.

Белые листы начали появляться где-то с середины. Сначала редко, с короткими комментариями, а после, ближе к концу, шли по несколько подряд, исписанные полностью, без отступов и почти без расстояния между строчками. Это было очень похоже на Марка: он выдавал информацию ровно в том виде, в котором ее получал, не особенно заботясь об оформлении. Здесь было все вперемешку — цитаты из книг, замечания, сказанные мистером Флинтом о магии и последствиях и какие-то личные наблюдения, которые, порой, больше сбивали с мысли, чем дополняли ее.

Я просила Марка не делать мне дорогие подарки, поэтому он, в своей слизеринской манере, решил подарить мне что-то, чему очень сложно обозначить цену.

Потому что этот блокнот, в отличие от “Стандартной книги заклинаний” был целиком и полностью посвящен проклятиям.

И ненависти.

Той, что помогала делать их сильнее.

* * *

Мир как будто превратился во что-то маленькое, плоское и предельно понятное. Словно солнечный свет одномоментно стал настолько ярким, что предметы вокруг внезапно перестали отбрасывать тень.

Я чувствовала. Все до мельчайшей детали.

То, как мерно двигался поезд, то, как застежка на мантии Марка впивалась мне между лопатками, то, как вибрировали стекла, когда резонировал шум в вагоне.

И то, какими теплыми были руки, которые меня обнимали.

До этого момента мне казалось, что я много дней куда-то бежала, делала все в спешке, стараясь объять необъятное и пропуская через себя больше чувств и переживаний, чем могла вынести, и только сейчас по-настоящему остановилась, чтобы передохнуть.

— Мне нравится, — сдавленно проговорила я, выпустив дверную ручку — в ближайшее время у меня вряд ли получится выйти из купе. — То, как ты скучаешь.

Марк не ответил, только неопределенно хмыкнул у меня над ухом, но ни капли не смутился. Его не смущали собственные чувства, какими бы новыми и сложными они ему ни казались.

(Ему вообще, казалось, что-то подобное было не свойственно, но я не сдавалась.)

Я понимала его целиком и полностью, потому что тоже скучала. Чем чаще мы виделись, тем тоскливей я себя чувствовала, когда приходилось расставаться, и тем более пустой казалась рука, которую никто не держал.

(И от того, что эту тоску было совсем несложно объяснить, легче не становилось.)

— Только вряд ли я буду нравиться тебе без ребер, — заметила я, легко похлопав Марка по руке, чтобы он выпустил меня из объятий, спонтанных, порывистых и совершенно неожиданных.

— Будешь, — коротко отозвался тот, но ослабил хватку, правда, ровно настолько, чтобы я могла развернуться к нему лицом.

Я опаздывала на собрание старост, и он это знал. Знал, что я ненавидела опаздывать.

И знал, насколько жадной я временами становилась.

(И, я была уверена, моя жадность ему тоже нравилась.)

Я хранила эти моменты в себе, все до единого, как огромные и значимые, размером с мое внутреннее солнце, так и маленькие, едва заметные.

Это были мои личные счастливые воспоминания. Намного более ценные, чем все остальные. Я хотела, чтобы они оставались яркими, сколько бы лет ни прошло, и была уверена, что у меня получится сохранить такими (почти) все.

— Что?

Я протянула руку и погладила Марка по коротко стриженным волосам, которые забавно пружинили об ладонь, мимоходом прикоснулась к щеке и обвела пальцем линию подбородка. Я дотрагивалась до него просто так, по первому порыву, и приходила в восторг от того, что мне не нужно было искать этому никаких объяснений.

Мы взрослели, поэтому все менялось. Каждая новая степень доверия несла за собой обязательства. Узнавать друг друга лучше означало нести большую ответственность. Иногда я ловила легкую панику от мысли, что эта ответственность притупит огромный ком восторженных и по большей части светлых чувств и эмоций, которые я испытывала, ограничит непомерное эйфорическое счастье, обесцветит его.

Но этого не происходило. Все только смешивалось и выливалось во что-то, что сложно было объяснить словами.

(Ни одно из тех слов, которые постоянно вертелись у меня на языке, для этого не подходило.)

Я погладила Марка по шее, немного поправила сбившийся вбок галстук и только потом ответила:

— Ты тоже будешь мне нравиться. Возможно, даже если от тебя останется только половина.

Мне никогда не удавалось его смутить, но я могла застать его врасплох дурацкими шутками. Я не так хорошо знала Марка, как Оливер, чтобы заставить его смеяться за несколько секунд, однако все улыбки, короткие, но очень заметные, принадлежали мне.

(И жадная часть меня ликовала: в такие моменты, пусть и совсем ненадолго, казалось, что Маркус Флинт принадлежал мне целиком вместе с этими улыбками.)

Спасибо за подарок, хотела бы сказать я (хотя я писала это уже несколько раз, мне все еще хотелось поблагодарить его вслух).

У твоей мамы был очень красивый почерк, хотела бы сказать я.

Хочу сбежать с тобой прямо сейчас, хотела бы сказать я.

Но, коротко поцеловав Марка в подбородок, произнесла только:

— Мне пора. Не провожай, иначе я вообще все пропущу. Не хочу ставить Джемму в неловкое положение в первый же день.

Марк посмотрел на меня с иронией — в его понимании “Слизерин” и “неловкое положение” лежали в разных плоскостях, — но, пусть и с опозданием, отстранился.

И держал меня за руку столько, сколько позволяло расстояние между нами, отпуская от себя буквально по сантиметрам.

(Ему нравилось так делать, но от этого жеста почему-то всегда становилось тревожно.)

Заставить себя идти вперед, дальше от купе, в котором я провела несколько очень приятных минут, оказалось неожиданно легко, потому что перед последним учебным годом “Хогвартс-экспресс” ощущался совсем по-другому. Я как будто стала настолько высокой, что могла увидеть весь поезд целиком. Знала заранее, в какие купе соваться не стоит, а в какие нужно зайти очень срочно, чтобы предотвратить неприятности, знала, когда тишина становилась тревожной, а когда — умиротворенной. Знала, какие интонации у спорщиков предвещали скорую драку, а какие — беду тем, кто их перебьет.

Я была на своем месте.

И на своем месте я чувствовала себя счастливой.

Джемма ждала перед купе для старост. Я видела ее на платформе только мельком, когда она, кивнув кому-то, зашла в вагон, поэтому успела заметить только, как сильно отросли ее волосы за лето.

Но было еще кое-что значимое.

— Тебе идет, — негромко, но искренне сказала я, кивнув на значок старосты школы, приколотый к воротнику мантии. Он был больше обычного, и на нем, в отличие от наших значков, красовался герб Хогвартса, а не факультета. — Поздравляю.

Из всех, кого я знала, Джемма Фарли подходила на эту должность больше всего: она нарушила правила школы всего один раз за шесть лет учебы (с моей подачи), пользовалась довольно-таки пугающим авторитетом на своем факультете (и это была только ее заслуга) и, в отличие от многих других, предпочитала решать проблемы сразу, по мере их появления.

А еще — эта должность была по-настоящему важной для нее. Не столько потому, что старосты школы получали особую рекомендацию от директора, сколько потому, что Джемма хотела доказать себе, что могла добиться чего-то без покровительства родителей.

— Я скучала по тебе, — вместо ответа сказала Джемма, сделав шаг вперед, ко мне.

Она выглядела уверенной и спокойной, и это будто делало ее выше. Обнимая Джемму, я поймала себя на том, что упустила момент, когда это спокойствие перестало быть таким холодным и отстраненным.

Взросление Джеммы отличалось от нашего, потому что ей слишком резко пришлось выбраться из заботливого и теплого кокона. Она как будто училась экстерном, заглатывая за месяцы то, чего другие постигали годами, и из-за этого результат, пока еще неявный, мог стать совершенно непредсказуемым.

И я хотела бы (успеть) увидеть его.

— Идем, — сказала я. — Пора нервировать всех новостями о дементорах.

На мгновение взгляд Джеммы стал очень мрачным (ее перфекционизм требовал, чтобы эта поездка в школу была идеальной), но она быстро взяла себя в руки и кивнула. Все это тоже портило мне настроение (несмотря на то, что у нас с Джеммой и Пенни за пару дней до этого появился вполне себе сносный план), но я не сомневалась в том, что к вечеру у нас будут неприятные гости.

Потому что в этой реальности Сириус Блэк не порадовал журналистов туманным и драматичным “Он в Хогвартсе”.

Как выяснилось совсем недавно, по ночам он выкрикивал только одно слово:

“Гарри”.

* * *

Купе для старост было больше обычных, однако находиться в обществе еще девяти человек, несмотря на то, что нам не приходилось тесниться, всегда было немного некомфортно.

В отличие от школьных собраний, в поезде мы сидели не за столом, а напротив друг друга, и каждый мог сразу заметить и лицо, и реакцию остальных.

— Суровая, — едва слышно шепнула мне на ухо Пенни, и я едва подавила улыбку: не хотела, чтобы Джемма подумала, что мы не воспринимали ее всерьез.

Мне было о чем пожалеть: вторым старостой школы стал Стивенсон, лучший в мире плохой-хороший коп для Гриффиндора. Вряд ли теперь будет так весело и легко отлавливать гуляк по ночам.

Джемма и правда казалась в какой-то степени суровой, особенно на контрасте со Стивенсоном, который сиял, довольный своим назначением, и сыпал шутками. Я редко когда видела эту ее сторону: она предназначалась Слизерину. Иногда мне даже не верилось, что Джемма-подруга и Джемма-староста были двумя сторонами одной и той же личности — настолько она менялась, когда дело доходило до чего-то серьезного.

Мне никогда не приходилось задумываться о том, насколько хорошо Джемма умела преподносить себя в качестве старосты. Она легко шла за мной, беспрекословно верила, не задавала вопросов, если я не хотела о чем-то говорить. Однако сейчас она выглядела так, что я была уверена: теперь мне будет очень легко пойти за ней, верить и не задавать вопросов.

Что бы ни случилось.

— Еще кое-что, — негромко сказала Джемма, когда все завозились, логично предположив, что после решения обычных вопросов собрание подошло к концу.

Все сразу замерли, словно и не думали никуда уходить, а собирались просидеть здесь до конца поездки.

Пенни небольно ущипнула меня за предплечье, напоминая, что я задолжала ей объяснение (которого у меня до сих пор не было). Я могла бы ничего не говорить ей, потому что Джемма собиралась преподнести эту новость без отсылки на меня. Могла бы солгать или выкрутиться.

Но не хотела.

Пенни Клируотер была моим оазисом в этом мире. Совсем не потому, что Перси любила ее, и даже не потому, что они с Оливером стали моими первыми друзьями в новой жизни.

Если Джемма верила мне, то Пенни верила в меня. Так, как никто никогда не верил. Пока она верила в меня, я чувствовала, что смогу сделать все, что угодно, поэтому мне оставалось только верить в нее в ответ.

(И быть честной — настолько, насколько это возможно, — чтобы не терять ее.)

— До меня дошел слух, что вечером поезд будут проверять дементоры, — продолжила Джемма таким спокойным тоном, будто сообщала о новом расписании для патрулирований.

Стало еще тише — даже тише, чем в тот момент, когда она только начала говорить. И, окинув взглядом лица других старост, я поняла, что все рассчитала правильно.

На Слизерине учились дети из очень влиятельных семей. И все эти дети хорошо относились к Джемме и даже больше — считали нужным говорить ей о чем-то, что их беспокоило, зная, что то, что касалось только Слизерина, никогда не уйдет дальше нее. От Джеммы никто не ждал шуток или дурацких розыгрышей, если она говорила какие-то серьезные вещи, это означало, что ей стоило верить.

(И не стоило задавать вопросов о ее источниках.)

— Мы не будем поднимать панику, — сказала Джемма, сделав паузу, чтобы те, кто хотел, могли высказаться, но все пока молчали, понимая, что она не закончила. — Найдем тех, кто умеет использовать Патронуса, и расскажем только им. Распределимся по вагонам и не будем пускать дементоров в поезд. Я не хочу, чтобы кто-то встретился с дементорами и пострадал из-за них.

Джемма говорила почти без интонаций, не стараясь зацепить кого-то эмоциями. Эмоции вообще не были ее сильной стороной. Однако ее “Я не хочу” прозвучало как “Этого не будет”.

(Несмотря на серьезность момента, мне хотелось улыбаться от мысли, что под их со Стивенсоном руководством старост ждал очень интересный год.)

Я выскользнула из купе одной из первых.

Дел оставалось много. И одним из них было найти человека, который точно мог использовать Патронуса.

* * *

...его можно было найти по голосу. Этот голос, спокойный, совсем не слабый, не болезненный, но слишком взрослый даже для семикурсников, раздавался в удивительной тишине вагона. Я старалась идти беззвучно, потому что эта тишина казалась мне волшебной, и я боялась разрушить ее.

Голос доносился из купе, которое было открыто, вероятно, чтобы послушать могли все желающие. Я замечала любопытные лица студентов, которые то и дело выглядывали, а потом тоже оставляли свои купе открытыми или выходили в коридор.

Слова звучали четко и не раздражающе, и при этом их можно было услышать отовсюду.

Он стоял у окна, оперевшись на столик и засунув руки в карманы потертых брюк. Красноватые шрамы на его бледном лице двигались, когда он говорил, и от этого выделялись еще сильнее, но совсем не выглядели отталкивающими.

Его взгляд не был ни добрым, ни даже доброжелательным, но при этом он производил приятное и располагающее впечатление.

Судя по тому, с каким восторгом на него смотрели набившиеся в купе первокурсники, так думала не только я.

Профессор Римус Люпин не спал. Даже не прикидывался мебелью. Не держался обособленно и явно чувствовал себя нормально, оказавшись в центре внимания, пусть даже детского. Он рассказывал о Хогвартсе, о факультетах, о предметах, о магии и совсем немного — о школьной жизни. Он внимательно вглядывался в лица, когда говорил, и, заметив чью-нибудь робкую улыбку, сразу же улыбался в ответ.

— Сэр, — начала я, когда профессор Люпин, заметив меня, сделал красноречивую паузу. — Можно отвлечь вас на пару минут?

— Думаю, нам всем не помешает перерыв, — легко согласился он, но было сложно не заметить, каким серьезным стал его взгляд, пусть и всего на пару секунд.

— Спасибо, сэр, — сказала я, кивнув в сторону выхода из вагона. Здесь у профессора Люпина, к счастью или сожалению, было слишком много благодарных слушателей. — У вас здесь самый тихий вагон.

— Уверен, — начал он, коротко улыбнувшись, — у старост и без того много дел. Например, нужно присматривать за вашими братьями. Должен сказать, они совершенно неуловимы, когда дело доходит до последствий.

Я еле сдержалась, чтобы не закатить глаза. Фред и Джордж вели себя (почти) образцово всю последнюю неделю августа, но, похоже, они просто копили силы, чтобы сделать эту поездку в Хогвартс незабываемой.

— Не думала, что скажу это когда-нибудь, — проворчала я, — но у нас могут быть проблемы посерьезнее моих братьев.

Я не верила, что у профессора Люпина было что-то вроде “волчьей натуры”, но он переключался мгновенно, как осторожный человек, прекрасно умевший распознавать проблемы. Уверена, его чутье было вполне себе человеческим.

Как и все остальное в нем — все дни в году, за исключением полнолуний.

— Есть вероятность, сэр, — продолжила я, — что вечером дементоры будут искать в поезде мистера Блэка.

Если профессор Люпин и удивился или встревожился, то ничем этого не выдал. Это было очень… по-профессорски, хотя он еще ни дня не преподавал в Хогвартсе. Он сказал только:

— Забавно, что вы называете его мистером.

(И сделал это явно для того, чтобы выиграть себе время на подумать.)

— То, что мистера Блэка считают преступником, не дает мне права не быть вежливой, — заметила я. — Проблема в том, сэр, что профессор Локхарт в прошлом году… очень своеобразно отнесся к нашей программе. Он поклонник самообразования, поэтому у нас мало кто умеет вызывать патронуса.

— Прелесть патронуса в том, — ободряющим тоном начал профессор Люпин, — что одного счастливого человека достаточно, чтобы прогнать целую армию дементоров.

Он не выглядел как счастливый человек, но явно знал, о чем говорил.

(И не стал при этом упоминать, что одним счастливым человеком можно накормить ту же самую армию.)

— Мы с другими старостами решили, что не хотим прогонять их, сэр, — осторожно сказала я и готова была поклясться, что вот сейчас мне удалось удивить профессора Люпина.

— Мы собираемся вообще не пускать их в поезд.

* * *

Погода испортилась где-то после полудня, и поэтому стемнело на порядок быстрее, чем обычно. Тяжелые дождевые капли оставляли на оконном стекле длинные росчерки. Холмы и пролески, проносившиеся мимо, выглядели мрачно и пугающе, но отчего-то я не могла перестать на них смотреть.

Мне было холодно.

Холодно и тревожно.

Я опустила взгляд в письмо для Чарли, которое писала последние два часа, чтобы на что-то переключиться, и обнаружила, что успела поставить несколько жирных клякс. Убрать их можно было только вместе с тремя последними абзацами, в которых я постаралась описать все самое интересное.

Я высушила чернила и скатала письмо в трубочку, решив, что переписывать его сегодня точно не стоит. В купе для старост больше никого не было — ближе к вечеру все разошлись по поезду, чтобы ненавязчиво присматривать за остальными. Это одиночество тоже давило, потому что день был наполнен шумом, разговорами, шутками и прикосновениями.

Поезд загудел — здесь, в первом вагоне, гудок звучал особенно громко — и начал резко сбавлять скорость. По ощущениям до платформы в Хогсмиде оставалось еще довольно прилично, и от этой мысли тревога только усилилась.

Я все еще

чувствовала.

Каждый кусочек мозаики, из которого строился мир вокруг. То, как поезду, будто живому, было тяжело тормозить так резко. То, каким тревожным теплом отозвалась волшебная палочка, когда я сжала ее сильнее, чем обычно. То, как дождь интенсивнее застучал по крыше и стеклам, и каждый короткий удар тяжелых капель эхом отдавался в голове.

И то, какое приятное и теплое послевкусие оставил после себя этот день.

Я вышла из купе, как только на стеклах начал появляться первый иней. Страха не было — поначалу от окон только расползался могильный холод, от которого мгновенно заледенели пальцы.

Я заметила промелькнувшие снаружи силуэты, но старалась думать только о том, что “Хогвартс-экспресс” вот-вот засияет в темноте от чужой магии, как рождественская елка.

(И я бы очень хотела посмотреть на это со стороны.)

Палочка в моей руке очень странно нагрелась и стала почти горячей. Но, несмотря на это, патронус дался мне легко, даже не потребовалось вызывать какое-то определенное воспоминание, потому что я и так была счастлива. Постоянно, непрерывно. Это счастье было неисчерпаемым, и в этот раз, казалось, призрачная Перси получилась намного ярче, чем в предыдущий. Магия, исходившая от нее, мгновенно окутала вагон плотным куполом.

Я слышала, как отъехали в сторону двери, и несколько секунд после этого ничего не происходило.

Палочка в моей руке нагревалась все сильнее, до тех пор, пока ее рукоять не обожгла мне ладонь.

И призрачная Перси, все это время стоявшая ко мне спиной, неожиданно погасла.

* * *

Мне всегда казалось, что страшнее всего будет сделать последний шаг.

Однако в тот момент не было страшно. Страх наступил потом, когда пятно света за толщей воды начало стремительно удаляться, а в легких закончился воздух.

Страшнее всего оказалось понимание, что больше нечем будет дышать.

Вода была грязной и холодной. Она ужасно пахла, отдавала жуткой горечью в горле и давила на плечи все сильнее с каждой секундой. Течение толкало в спину, несло куда-то вперед, и я не справилась бы с ним, даже если бы умела плавать.

Легкие горели, пока наполнялись водой, горели и болели. И я бы заплакала от этой боли, если бы в этом был какой-то смысл.

Никто не описывал, не показывал и не рассказывал, как это будет. Отчего-то все считали, что человек заканчивался в тот момент, когда по собственной глупости переступал черту, и дальше от него уже ничего не оставалось — ни страха, ни боли.

Хуже страха и боли были разве что секунды обреченности, потому что в какой-то момент способность сопротивляться терялась и оставалась только способность думать. Панически, судорожно проматывать в голове последние дни, осознавать свои ошибки, корить себя за них, пока голова не начинала раскалываться от недостатка воздуха.

…боль осталась, даже когда стало совсем темно, но вместо легких отчего-то горели глаза. Ужасно, почти невыносимо. Я чувствовала себя усталой, как будто у меня откуда-то взялись силы побороться с течением и выбраться из воды. Но никакой воды не было. Не было ни холода, ни мерзкого вкуса, ни жжения в носоглотке.

Были другие запахи. Странные, непривычные, больше отталкивающие, чем приятные, но после грязной воды жаловаться мне было не на что.

Были звуки, которые показались неожиданными и пугающими после мертвой тишины.

Были голоса.

Совершенно незнакомые.

Какие-то из них звучали совсем далеко и сливались в раздражающий гудящий фон, а какие-то раздавались совсем близко. Буквально у меня над головой.

— …вязку. Я постараюсь вернуться быстро, если уговорю Мюриэль посидеть с детьми.

И если первый голос был мягким, почти нежным, то второй, словно в противовес, ужасно резал уши:

— Я побуду здесь столько, сколько нужно. Иди.

Кто-то ласково коснулся моего лба. Это прикосновение я не могла спутать ни с чем другим. Пусть ладонь и была непривычно мягкой, горячей, незнакомой, но прикосновение принадлежало маме.

(И если самоубийцы попадали в Ад, то я, по-видимому, заблудилась где-то по пути.)

— Мы у тебя в долгу, Аластор.

Дверь открылась, из-за чего фоновый гул голосов стал громче, и закрылась, снова отрезав почти все звуки. Кто-то грузно опустился где-то рядом со мной, и это тоже было по-своему страшно: знать, что рядом сидел совершенно незнакомый человек, но не видеть его.

Глаза болели так, что я начинала переживать, что у меня их и вовсе не было.

— Все в порядке, надоеда. Ты так отделала гномов, что они больше тебя не побеспокоят. Спи спокойно.

У меня не было ни сил, ни желания говорить с ним. Я хотела, чтобы теплая ладонь поскорее вернулась на мой лоб. Но вместо него я почувствовала только прикосновение чужой палочки. Голос снова повторил:

— Спи спокойно.

И на этот раз я действительно уснула.

Крепко

и надолго.