Мария (гет)

Она заколола волосы, ещё раз разгладила складки на платье, кинула мимолётный взгляд в зеркало и вышла из спальни. Короткий коридор — шесть дверей налево, шесть направо. Лестница. За лестницей — другой коридор, подлиннее. В конце — стрельчатое окно со свинцовым переплётом. Закатное солнце горело в цветных стёклах витража, кидая на деревянные доски пола отблески холодного пожара — малиновые, багряные и оранжевые сполохи, будто разбитый на кусочки костёр.

С верхней площадки до холла — два пролёта, тридцать ступеней каждый. Из холла в столовую — пятнадцать мужских шагов или двадцать пять женских. Если не идти тихо, то каждый шаг отразится под высокими сводами эхом. Но Мария ступала неслышно. Только шорох подола. Только стук сердца.

Перед входом в столовую стояли старинные часы с маятником, и каждый раз, проходя мимо них, она думала, что мир — такие же часы, хитроумный механизм из шестерёнок и пружин, и если затаить дыхание, то можно услышать, как он тикает.

В жизни Марии всё было подчинено числам. Самые важные из них она могла ощутить и сейчас — фантомным ореолом кнопок на запястье. Пока фантомным.

Но вот она, расправив плечи, выпрямившись и задрав подбородок, подходит к стулу во главе длинного обеденного стола. Слева — чуть дальше вилки — лежит широкий металлический браслет, от которого отходит толстый медный провод, змеящийся до неприметного отверстия в самом углу комнаты.

Привычным движением застегнув браслет на левой руке, Мария села.

Тишина. Скрипение шестерёнок вселенной. Минуту или две ничего не происходило, но потом послышались отдалённые шаги. И вот, без всякого перехода на пороге возник он. Торжественный и молчаливый. На фоне провала двери — будто окружённый ореолом тьмы.

— Как прошёл день? — он улыбнулся, садясь напротив и раскладывая салфетку.

— Прекрасно, — отозвалась Мария, слегка улыбаясь. — Камелии в оранжерее дали новые бутоны.

— Отлично. Надо зайти их проведать.

«Слишком обтекаемый ответ. И почти никакого энтузиазма в голосе. Значит, не Седьмой, не Восьмой, и не Четвёртый».

— Испанские махровые сорта просто прекрасны, — продолжила щебетать она нарочито бодрым и светским тоном девочки-кокетки. «Если это Десятый или Третий, то он не выдержит долго притворяться и рассердится». — Напомни, почему они так отличаются от японских?

— Почва, — коротко ответил её собеседник. — Особая красная почва, плюс климат. Только и всего.

— Надо же, я и не знала.

Она наивно похлопала ресницами, стремясь выглядеть наивной дурочкой. Не то, чтобы она надеялась, будто Второй клюнет на такую простую наживку, но попробовать стоило. Похоже, сработало: когда он снова заговорил, его тон был тих и ласков, но в глазах сверкнул опасный ледок сарказма:

— Ты ещё очень молода и не можешь знать всего. А мне нравится тебя учить.

Явная ложь на слове «нравится» Она была почти уверена, но всё же, нащупывая нужную кнопку на браслете, она ощущала дрожь. Итак, клавиша номер два. Мария вся сжалась, но удар током не последовал. Она угадала. Сегодня она прошла испытание.

На секунду забыв о манерах, Мария позволила себе откинуться на спинку стула и прикрыла глаза, безвольно свесив руки с подлокотников. Левую оттягивала тяжёлая полоса стали. Мария с особенной осторожностью (какую рождает только ненависть) стянула браслет с руки и снова положила рядом с тарелкой. До завтрашнего ужина он не понадобится. Посмотрела на часы. Сегодня на разгадку ушло всего три с половиной минуты. Отлично.

— От страха ты потеешь, как свинья, — узкие губы Второго раскрылись, показывая мелкие зубы, казавшиеся заострёнными. Он тоже расслабился и, избавленный от необходимости притворяться, мгновенно стал собой — углы и осколки, прищуренные глаза и костистые руки. Трудно поверить, что всего несколько секунд назад его можно было с кем-то перепутать.

— Ты как всегда галантен, Второй, — она криво усмехнулась и отпила вина. Поморщилась: — Слишком кислое.

— В самый раз для девчонки с фермы, которая всё равно не разбирается в винах.

Она отсалютовала ему бокалом.

— А ты хотел найти бедную сиротку без образования, но привыкшую к роскоши? Вы сами меня выбрали, так что теперь терпите. Все вы.

Глаза Второго недобро сузились, и он так сильно воткнул вилку в кусок жаркого, будто собирался пригвоздить его к столу прямо сквозь тарелку.

Когда-то он за несколько минут мог довести Марию до слёз. Заставить почувствовать себя глупой, ничтожной и бесполезной, измотать придирками. Тогда она ещё любила того, другого, не подозревая, что его не существует. А есть только разбитое зеркало, двенадцать осколков того, чего не было.

Но теперь это время прошло. С каждым разом атаки Второго становились всё короче и беспомощнее. Он часто повторялся и совсем не умел держать удар. На многие темы он с Марией просто больше не заговаривал, проводя ужин в мрачном молчании и при первой же возможности сбегая в Лабораторию: приземистую деревянную постройку без окон, расположенную рядом с теплицами.

Мария не знала, что он мог там делать, но заранее предполагала разные гнусности. Набивать чучела. Делать инсценировки кровавых убийств при помощи восковых фигур. Анатомировать трупы… Впрочем, какая разница? Не сразу она поняла, что яд, которым сочилось каждое слово Второго, — просто следствие бессилия. Причинить ей физический вред он не мог. Как и она ему. Какая жалость…

Она подмигнула Второму поверх бокала и с аппетитом принялась за жаркое. Второй сжал губы ещё плотнее.

Странное дело, в последнее время он даже начал ей нравиться. По крайней мере, с ним не приходилось лицемерить… хотя нет, снова неточное слово. На него она могла злиться, не объясняя, почему. Это было очевидно. А вот с другими всё оказалось совсем не так просто.

* * *

Скажем, Пятый. Это ведь его она увидела в тот роковой вечер, на своём первом балу, куда её заманила тётка, опекавшая рано осиротевшую Марию, будто собственную дочку, но с одним существенным отличием — своим дочерям тётка готова была позволить учиться в университете, а Мария… Мария должна была выйти замуж за какого-нибудь «хорошего человека» и, желательно, поскорее.

Что ж, понятное стремление — тётя была немолода и не слишком богата, а лишний рот — всегда лишний рот. По крайней мере, у неё хватило порядочности и здравого смысла не превращать племянницу в эдакую дрезденскую куклу, конфету в яркой упаковке, а позволить той быть собой: пастельные тона, простая причёска. Ставка на свежесть и скромность не давала скорых плодов, и Мария сидела в одиночестве, украдкой читая книгу и надеясь, что к ней никто не подсядет. Бал её пугал. В те времена она мечтала об уединении (какая горькая ирония! Знала бы Мария, сколько месяцев проведёт, не перемолвившись словом даже с почтальоном…) и, может, именно поэтому её взгляд скрестился с взглядом джентльмена, стоявшего у стены в опасной близости от газового рожка. Джентльмен был так же молчалив, как она, взирая на бал со стороны и не спеша вмешиваться.

Но, в отличие от её робкого взгляда украдкой, его глаза — светло-серые и прозрачные — были широко распахнуты. В них сиял интерес. Когда — заодно с портьерами, бокалами, вазами, цветами и диадемами — его взгляд скользнул и по ней, Мария опустила глаза: не хватало ещё, чтобы он подумал, будто она на него смотрела. Джентльмен был красив в нелепом и слащавом байроновском духе, какого не должно было существовать в реальной жизни. Во всяком случае, не в её.

Спустя полчаса тётка всё же отыскала Марию и исподволь начала уговаривать её найти себе кавалера хотя бы на один танец.

— Обязательно, тётя, но со мной пока никто не заговаривал, — отнекивалась Мария, с опаской глазея по сторонам.

— Простите? — и секунды не прошло. — Можно вас пригласить?

И ей пришлось сказать «да», потому что иначе тётя чего доброго ответила бы за неё: позор из позоров! На негнущихся ногах Мария вышла на паркет и только тогда обратила внимание, кто её пригласил. Тот самый «лорд Байрон».

Казалось бы, стоило ли удивляться, если они разговорились? Если он смеялся — и Мария смеялась в ответ, если они кружились по залу в вальсе, ставшем вдруг из нелепого топтания на месте чем-то лёгким и воздушным: вихрем цветов, дуновением ветра? Будь это книга, Мария захлопнула бы её, сердито вздохнув со словами «какая глупость». Сколько романов о блестящих джентльменах, приглашающих на танец смущённых дебютанток, она знала? Сотни две, не меньше.

Как все юные создания: прелестные, когда не подозревают, что за ними наблюдают, а при малейшем внимании становящиеся неловкими и неживыми, — Мария говорила себе, будто не хочет ухаживаний. Будто одиночество и тишина ей милее, а герои книг — единственные мужчины, которым не стыдно отдать своё сердце и время. На самом деле ей не хотелось быть оскорблённой прозой жизни, а в то, что в её дверь постучится поэзия, она не верила. Величайшая мука юного существа: принимать знаки внимания от тех, кто противен или скучен, а других — кто мог бы тронуть сердце и заставить мечтать — видеть лишь со стороны. И в природе, и в свете яркое выбирает яркое, а Марии — милой, но не остроумной и не блестящей, нисколько не светской, нетронутой ни философией, ни политикой, ни даже феминизмом — на чужое пиршество придётся всегда смотреть со стороны. Сделав взвешенный вывод, что очарование романтической любви вряд ли посетит её жизнь, Мария отказалась от права мечтать о ней: «Если правый глаз искушает тебя…»

Но стоило несбыточному поманить — и она поверила. Ответила, раскрылась, расцвела. В счастье летних месяцев, пока «лорд Байрон» ухаживал за ней, было для Марии что-то исступлённое, как в солнце, разбитом на ослепительные осколки оконных стёкол, в тяжёлой душистости шиповника, в стрёкоте цикад и пении птиц. Казалось, мир безудержно сходил с ума вместе с ней. Мария смеялась куда громче, чем было прилично для юной леди, и в этом смехе было что-то ломкое, хрупкое, балансирующее на краю пропасти. Это было слишком прекрасно, чтобы быть правдой. Она это знала, но не хотела знать, пытаясь урвать у времени ещё день, ещё неделю, ещё один маленький кусочек почти пошлого в своей силе счастья.