Староста, который хотел достичь власти (джен)

Тогда я остро пожалел, что помешал Долохову убить Амбридж. Даже если моя жизнь была бы в опасности, даже если пришлось бы бежать, и больше я не мог бы помочь ни одному маглорожденному, даже если из-за этого Волан-де-Морт победил бы, и нам всем пришлось бы скрываться всю жизнь, даже смерть — в тот момент все это казалось не таким ужасным, как провести еще хотя бы секунду в мире, где существует Амбридж. Мгновение мне хотелось вернуться и самому убить ее. Каким-то чудом, я остановил себя, многократно повторив, что было еще много людей, зависевших от меня. Но эмоции убеждать было бесполезно, они вскипали у меня в желудке, словно раскаленный металл, и грозили вот вот разорвать меня на части.

Я выбрался из министерства и бродил по каким-то улицам, надеясь, что холодный ветер сотрет все мои мысли. Когда к вечеру я вернулся в Отдел Тайн, чтобы в очередной раз улечься спать на диване, мной вдруг овладело такое отвращение, что я просто забрал свою коробку с вещами и ушел.

Я сидел в каком-то баре, все с той же глупой коробкой. Я наплевал на то, что мои приступы становились чаще от алкоголя, мне слишком сильно хотелось забыться. Я плохо помню остальное. Коробка пропала. Меня тошнило в каком-то грязном переулке. Очень болела голова. Я потерял сознание и потом очнулся на мостовой среди мусора. Мне казалось, что теперь, когда я почти забыл себя, боль тоже должна утихнуть, но этого почему-то не происходило.

Я не помню, как и почему оказался возле того небольшого каменного дома с разрытой клумбой, поломанными кустами и облупленной фигуркой пастушки с маниакальной улыбкой на лице. Я стоял на крыльце, опираясь на перила, и монотонно стучал в дверь. Казалось, будто за этим прошло много времени. Ответили не сразу, наверное, хозяйка уже легла спать. Потом послышались шаги, стук невообразимого количества задвижек и щеколд. Наконец, на пороге появилась заспанная Долохова.

— Что ты здесь делаешь? — громко спросил я, очень удивленный, что из всех людей на пороге появилась именно она. Не знаю, кого еще я ожидал увидеть, приходя к ней домой.

Долохова нахмурилась, придирчиво оглядела меня, вздохнула, и потом пропустила меня внутрь. Когда я свалился на диван, она принялась трясти меня за плечи и пытаться выяснить, какого Мерлина мне здесь надо. Когда успеха это не возымело она, кажется, разозлившись, направила на меня палочку и сказала какое-то заклятие, от которого мне показалось, что в голове кто-то открыл форточку и хорошенько проветрил.

— Что ты здесь делаешь? — повторила Долохова.

— Прости за вторжение. Пожалуйста, можно я останусь? — сонно спросил я.

Долохова моргнула и посмотрела с непониманием:

— Здесь? Зачем?

— Так вышло, что мне негде жить.

— Так вышло? Это из-за дяди?

Я небрежно пожал плечами. Долохова внимательно смотрела на меня. Иногда мне казалось, что она каким-то образом чувствовала свою ответственность за то, что делал ее дядя, хотя, если вдуматься, это было настоящим безумием.

— Зачем?

— В мою квартиру я больше вернуться не могу, — честно сказал я. — Здесь он не будет меня искать.

Долохова покосилась на мою раненую руку и как-то невесело усмехнулась.

— Не знаю, на что ты рассчитываешь, — пробормотала она. — Он уже твой враг. Думаешь, он не воспримет это как издевательство, если узнает?

Если Долохов подумает, что над ним издеваются — тем лучше.

Долохова проводила меня в одну из гостевых комнат. Дом у нее был большой, хотя и довольно запущенный. Было старинное серебро, которое давно не чистили за ненадобностью, пыльные артефакты и потемневшие картины. Кое-какая мебель была закрыта чехлами. Домовика у нее не было, наверное, она этого не одобряла.

Я свалился на застеленную кровать и уставился в потолок. После заклятия, как казалось, заснуть не удастся.

— Ты же знаешь, что должен в деталях рассказать мне, что случилось? — спросила Долохова.

— Почему?

— Иначе придется ночевать на улице.

— Ничего не случилось. Я просто…

Долохова рассмеялась, и очень недобро, почти как какой-нибудь безумный древний колдун, свершающий страшные ритуалы темными ночами.

— Как хорошо, что ничего не случилось.

Я невольно усмехнулся. Долохова принялась меня расспрашивать. Она почему-то была очень добра ко мне, что, конечно, выражалось в том, что она иронизировала надо всем, что я рассказывал, въедливо цеплялась к деталям, как дознаватель, и все время смотрела на меня, как будто была уверена, что я только и делаю, что лгу. Ей нужно было стать мракоборцем, а не целителем.

— Ты боишься умереть? — наконец спросил я, уставившись в потолок.

Она ничего не сказала, но было ощущение, что она закатила глаза.

— Мне кажется, у меня больше нет этого страха. Конечно, мне не хотелось бы, чтобы это случилось, но страха нет.

Долохова усмехнулась.

— Так что же тебя лишило страха? — с легкой иронией спросила она.

— Алкоголь, — я хмыкнул. Она покачала головой.

— Дядя пытался убить тебя… — у нее была удивительная способность игнорировать половину моих слов.

— Твой дядя не боится смерти, — заметил я. — Поэтому Темный Лорд уважает его, насколько он вообще способен уважать кого-то. Он не понимает, как можно не бояться.

— Я тоже не понимаю, — заметила Долохова.

— Думаю, твой дядя слишком много убивал и слишком часто сам оказывался на краю, чтобы всерьез бояться. Это просто стало привычным, — заметил я. — Темный Лорд всегда скрывался от этого. Иногда, наверное, ему кажется, что весь этот вопрос бессмертия, или сам страх смерти — это привилегия, которую могут себе позволить те, кто никогда всерьез не проигрывал.

Долохова задумчиво молчала. И когда я приподнялся и посмотрел на нее на лице у нее было написано непонимание.

— Твой риск не похож на взвешенный.

— Я просто недостаточно умен, чтобы думать о последствиях.

— Значит остаешься ради мести?

В глазах Долоховой на этот раз был искренний интерес, наверное, это и заставило меня заговорить.

— Да.

— Я не верю.

— Хочу чтобы в ее смерти был смысл.

— Это не все, — сказала Долохова. — Ты пришел сюда поговорить. И до сих пор еще…

— Амбридж думает, что я влюблен в нее, — вдруг сказал я. Эти слова процарапали горло, как стекло.

— Наверное, удобно…

— Лучше некуда, — мне стало плохо. — Я сегодня узнал. Долго мне расписывала. Что ей меня жаль, и что мы не можем быть вместе, и это такое несчастье. И я не возражал ей, — этими словами я как будто воткнул нож себе в горло, голос сорвался. — Не возражал. Даже сказал что-то. Потому что это удобно.

Я закрыл лицо руками. Было очень больно.

— Она убила Айи, — прошептал я. — А я говорю все это. А она убила ее. Она убила ее. Кто я после этого, как думаешь?

— Разве что-то изменилось? — Долохова пожала плечами.

— Я предал ее. Вот что я сделал. Любовь к Айи — последнее, что было во мне хорошего. И я предал ее. И что тогда остается? Что во мне еще живо, что имело бы смысл тащить дальше? Ничего! Совершенно ничего! — эмоции прорвались на поверхность, придавая моим словам почти порнографическую откровенность. — Я своими руками разрушил все, что было мне дорого, потому, что мне показалось, что так я смогу добиться своей цели. И теперь ничего кроме этой цели у меня не осталось. Поэтому я должен сделать все, чтобы она осуществилась. Продолжать, пока не получится или пока я не умру. Поэтому я не могу сбежать. Мне некуда бежать. Не уверен даже, что буду делать, когда все закончится. Во мне больше нет ничего, что можно было бы спасти и за что следовало бы цепляться. Не могу так. Просто не могу больше!

Я замолчал, вдруг пожалев, что не остановился раньше. Долохова, конечно, должна была подумать, что это всего лишь жалкая попытка искать сочувствия.

Она тоже мгновение не произносила ни слова. Почему-то в ее взгляде не было осуждения.

— Я уже слышала, что Амбридж так думает, — наконец заметила она. — Это была горячая сплетня некоторое время назад. Мой дядя уверен, что ты ее дурачишь. Многие из общества так думают, особенно из тех, кто с тобой знаком. Эглантина Берк даже говорила, что будто бы ей откуда-то в точности известно, что ты не можешь быть влюблен в Амбридж или даже ненавидишь ее.

Это было так неожиданно, что я приподнялся на локтях и уставился на нее.

— Все сошлись на том, что Амбридж очень увлечена тобой, — продолжала Долохова. — Это была тема для шуток. А я, кстати, всегда подозревала, что ты ни о чем не догадываешься.

Меня это заявление шокировало, а потом я невольно начал смеяться как безумный. Это все было такой чушью. Долохова еще некоторое время молча смотрела на меня. Казалось, ее удивляла моя реакция. Мне же захотелось вдруг найти здание повыше и спрыгнуть оттуда, чтобы мой мозг хорошенько размазало по асфальту.

— Это правда для тебя так важно? — с недоумением спросила она.

Я снова прижал руки к лицу, и не отвечал. Ощущалась досада от того, что я сказал ей слишком много. Как будто сам подставил больное место. Я чувствовал, что Долохова почему-то снова принялась меня рассматривать, как будто хотела что-то прочесть.

— Ты правда любил ее.

Мне сперва показалось, что это очередная насмешка.

— Перси, я тебе верю.

Я не понимал, о чем она говорит.

— Ты и правда не плохой человек, — наконец заключила Долохова, и тогда мне почему-то показалось, что это что-то значило, а вовсе не было простой вежливостью. Она ничего не говорила из вежливости.

— Ты слишком много прощаешь людям, — заметил я.

— Может твоя проблема в том, что ты не умеешь прощать.

Мне захотелось накричать на нее.

— И поэтому ты уверен, что тебе некуда уйти, — понимающе продолжала Долохова, опять не обращая внимания на мои слова. — Ты не хочешь, чтобы близкие видели тебя таким. Но они тебя любят. Я же люблю своего дядю несмотря ни на что.

Я больше не обращал на нее внимания. Мне тогда подумалось, что любили мои родные меня, каким я был раньше, а вовсе не это опустившееся существо, и если бы они понимали, то, конечно, не жалели бы о нем. Но зачем она была добра ко мне?

— Спасибо тебе, — каким-то странным голосом сказал я. Странным он был потому, что я не мог тогда заставить себя почувствовать ничего, кроме боли. На мгновение мне показалось, что лучше бы меня убили эти несколько дней назад, чтобы всего этого не было.

Долохова покачала головой. Поднявшись, она сказала что разговоров с нее хватит, и что ей нужно отдохнуть.

Я упал обратно на кровать и вскоре почувствовал тяжелый подступающий кошмар.

Долохова всегда была невероятным человеком. Я обязан ей жизнью и всегда буду ее должником. Даже несмотря на то, что в конце концов мы расстанемся врагами, мне всегда хотелось бы, чтобы она знала об этом.