Староста, который хотел достичь власти (джен)

После случившегося в министерстве воцарилась напряженная атмосфера. Люди перешёптывались и строили догадки, везде ощущался страх. Он отравлял воздух словно гнилостные миазмы, и от него нельзя было спрятаться.

Быстро распространился слух о том, что именно я был тем, кто разрушил планы Долохова. Интерпретации случившегося были противоречивые, кто-то считал даже, что я сперва сговорился с ним, а потом предал, оттого многие чистокровные волшебники посматривали на меня с интересом — по-видимому, считалось, что я хорошо умею определять, куда дует ветер.

Многим неожиданно захотелось свести со мной знакомство и послушать мои политические суждения, так что меня начали приглашать на разнообразные вечера и званые обеды. Суждения предполагалось подавать в качестве curiosité в паре к бренди и сигарам. Вероятно, некоторых хозяев терзало также честолюбивое желание, чтобы на их вечере не обошлось без скандала, так что они втихомолку надеялись, что я скажу что-нибудь озлобленное, опрометчивое или глупое.

В этом отношении особенно был любопытен вечер у Эразинуса Нотта. Долохов тоже был там, и нас не стеснялись друг на друга науськивать как бойцовских грифонов.

— Скажите, что значит для министерства приговор господина Перегрина? — спрашивал Эразинус Нотт.

— Вероятно, это подаст сигнал всем остальным, кто думал спрятать лишний галеон, — говорил я.

— Об эффективности Отдела Тайн не зря ходит столько слухов, — с усмешкой заметил Долохов.

— Что вы имеете в виду? — переспросил Нотт.

Я посмотрел на Долохова с вежливым вопросом, но он не спешил ничего уточнять, а только медленно стряхивал пепел с сигареты.

— Мистер Уизли, неужели Отдел Тайн приговорил к поцелую дементора невиновного? — не унимался Нотт. Ему было досадно, что спор никак не разгорался, хотя он так старательно поливал его маслом.

— Все было сделано в соответствии с действующим законом, — ответил я. — Закон жесток.

Нотт посмотрел на Долохова, надеясь, что он станет протестовать, но тот только саркастически усмехался, давая понять, что не согласен ни с единым словом.

— Расскажите о своих сомнениях, — снова попытался Нотт, но Долохов только насмешливо посмотрел на него.

Эглантина Берк действовала гораздо менее прямолинейно. За сиюминутными сенсациями она не гонялась, и обычно устраивала все так, что человек сам с радостью поверял ей все, что ей хотелось знать. Начиналось все обычно с приглашения в ее кружок. Когда вы приходили, она вела себя так, будто никого важнее не было и рассказывала про вас своим гостям множество лестного, как говорили иногда, преподносила вас, как какой-нибудь изысканный деликатес. Все вами интересовались, все внимали вашим словам, и вы чувствовали себя почти на вершине мира. Это было что-то вроде первой пробной дозы.

Следующее приглашение получали далеко не все, только те, кто почему-то понравился хозяйке. Некоторые пытались это приглашение потом разными способами вымолить, и у некоторых это даже получалось. Некоторые из этих людей примыкали в конце концов к свите ее поклонников. Я знаю например, что Маркус Флинт, учившийся со мной в одно время в Хогвартсе и бывший тогда капитаном сборной Слизерина по квиддичу, даже ради этого писал Берк чудовищно неуклюжие стихи, которые теперь любой мог прочесть в ее альбоме. Тот факт, что Флинта я знал как человека глубоко черствого, делал это еще более необъяснимым и чудовищно смешным.

Сказать честно, для меня самым странным в вечере Эглантины Берк было то, что я удивительным образом вписался в местную публику. Никаким представителем сливок общества я никогда в жизни не был, и, даже не смотря на то, что в процессе всех этих событий последних лет успел чему-то научиться, вряд ли мог бы сойти за одного из них даже если бы старался. Так что стараться я не стал — и, наверное, в этом была часть объяснения. Вторая часть заключалась в том, что с презрением в аристократическом кружке Эглантины относились вовсе не к бедности, а к некоему “мещанству”. Что такое мещанство я понимал плохо, но для меня, видимо, это было очень кстати, так как, по моей бедности, до “мещанства” я явно не дотягивал.

Самым же диким было то, что я вписывался в это общество лучше чем Люциус Малфой. Ему вменялось в вину отсутствие “коренного юмора” и самоиронии, а так же то, что он слишком задирает нос — как все с не таким уж незаметным презрением замечали, “очень по-французски с его стороны”. Очень долго припоминали также давнишний “неприличный” случай, когда он самолично купил метлы сразу для всей Слизеринской команды по квиддичу. С ядовитыми ироничными улыбками говорили, что “наверное, квиддич не французская игра”, “какие же приходится иногда совершать жертвы ради молодого поколения” и даже, самое ужасное, “у них все такое новое, мы на подобное даже не можем надеяться”.

Впрочем, вернемся к истории. Я сам попал на вечер Эглантины Берк через несколько недель после покушения, когда успел побывать у многих других. Интерес за это время только усилился: я так ничего никому и не рассказал. Это, видимо, тоже был ее расчет.

Людей в тот вечер собралось много. Эрендел, как выяснилось, давно был членом этого маленького клуба, Дарси же пригласили в первый раз вместе со мной. Кроме этого, я узнал Люциуса и Нарциссу Малфой, Корбана Яксли, очень осунувшегося Варнаву Каффа из Пророка, все того же Эразинуса Нотта, а также, к моему удивлению моего старого приятеля Хельмута Риза, все еще для маскировки представлявшегося как Хельге Райз, и Райс Ричардс его подружку, с которой они раньше, да и теперь, постоянно ругались. Была здесь и Долохова, сдержанно кивнувшая мне с другого конца зала. Еще одной примечательной личностью был Гораций Слизнорт, новый профессор зельеварения в Хогвартсе, человек, как я слышал, хорошо умевший заводить нужные знакомства. Не удивительно поэтому, что Эглантину он знал еще с тех пор, когда она училась на Слизерине. Именно он первый заговорил со мной.

— Очень рад с вами познакомиться, — рукопожатие у него было душевное, и ему невольно хотелось верить. — Знаете, а ведь я знаком с вашей младшей сестрой. Она просто великолепная волшебница.

Я кивнул, а он продолжал:

— Вы знаете, хотел вас поздравить с прекрасной работой. Не многим удается достичь таких высот.

— Главное на высоте не обгореть, — улыбаясь, отвечал я. Слизнорт притворно смеялся и кивал.

Немного позже, когда водоворот вечеринки вытолкнул меня к Ризу, тот тоже не преминул меня поздравить, хотя и в своей излюбленной манере:

— Ты до сих пор жив?!

— Не думал, что ты так сошелся с пожирателями смерти, — отозвался я. А, позволю себе напомнить, Риз все еще находился в розыске, и было в высшей степени непонятно, что он делает в подобной компании.

— Ну что ты, здесь все приличные люди. Никто не задает неудобных вопросов. Достижения светского общества!

Это видимо и объясняло, как Слизнорт, бывший, к слову, сторонником Дамблдора, и Яксли могли сейчас вести какую-то вежливую беседу, потягивая эльфийское вино.

Неудобных вопросов и вправду никому не задавали, все было как будто устроено для взаимного комфорта. Это здесь ценилось больше всего. Разговоры были комфортными, как глубокие бархатные кресла. Всем должно было быть приятно, и никто никого не должен был задевать, по крайней мере, не явно. Иногда, конечно, такая слишком спокойная жизнь наскучивала, и тогда приглашали кого-нибудь злободневного и, по местным меркам, оголтелого, почти до неприличности — кого-нибудь вроде меня.

Риз вместе с Ричардс все еще работали в журнале “Придира”. Когда-то это была газета, специализирующаяся на разного пошиба мистификациях, но с их приходом, под привычным пророческо-таблоидным тоном стали скрываться хорошо исследованные факты. Наверное, только многолетняя репутация журнала помогала им избегать вопросов от цензурной комиссии. Впрочем, вечно так продолжаться не могло, но об этом позже.

Некоторое время я наблюдал за тем, как Риз и Ричардс рассерженно шипят друг на друга, словно парочка змей.

— Ты подмешал мне в чай молока!

— Ты пьешь вместо него какую-то гадость.

— А еще жаловался, что я тебя отравила…

— Да. Я должен был ответить тебе тем же… И вообще не понимаю зачем тебе это.

— Я веган и не употребляю животных продуктов…

— Очень жаль слышать. Я надеялся тебя излечить.

Ричардс ядовито улыбнулась в ответ. На следующий день она выкинула какой-то очень дорогой кусок сыра, который Риз оставил для особенного случая и сказала, что “пахло так, что я подумала, что кто-то умер”. Они совершенно не менялись, и было в этом что-то успокаивающее.

Вечер тем временем шумел, как хорошо отлаженный механизм, мягко шуршали разговоры, тихонько позвякивали куски льда в бокалах. Эглантина наконец затеяла разговор, ради которого я оказался здесь.

— Все благодаря вам, — говорила она мне, — мы все перед вами в долгу. Но мы не можем не оплакивать господина Перегрина. Он был умнейший человек…

— Да, его очень жаль. Поцелуй дементора — ужасное наказание.

— Он в Азкабане? Может быть, можно устроить так, чтобы его перевели в лечебницу? — спросила Эглантина.

— Боюсь, что это не поможет. Даже если целители постараются сделать все, что в их силах… Но даже в Азкабане заботятся о его состоянии. Надзиратели предоставляют ему выполнять разные задания. И жестоко спрашивают, если они оказываются для него слишком сложными. Именно так он в конце концов сам придет к исцелению.

Эглантина посмотрела на меня, уловив мой сарказм и безоблачно улыбнулась.

— Так ужасно, что все еще существуют поступки, заслуживающие такого наказания, — заметила она.

— Было бы хорошо и вовсе искоренить их, — согласился я.

Разговор соскользнул со значительной темы, и перешел к обсуждению некоторых светских сплетен. Говорилось, например, что Люциус Малфой вышел из фавора Темного Лорда. Многие украдкой смотрели на него и Нарциссу, надеясь прочесть что-нибудь по их лицам или уловить какие-то знаки внутренних метаний, но они держались хладнокровно.

Тогда же я узнал еще одну довольно невероятную деталь. Многие здесь недолюбливали Волан-де-Морта, хотя и пока вынуждены были мириться с ним. Случившееся с Перегрином они приписывали ему, и это произвело на всех неприятное впечатление — все-таки Перегрин был одним из них, столпом местного общества. Вполголоса толковали, что лучше бы уговорить Темного Лорда передать все текущие обязанности. В качестве кандидата чаще всего называли Долохова. Меня, разумеется, тогда к этому обсуждению не допустили, однако несколько позже Эглантина обрисует все это тончайшими намеками. В тот вечер речи об этом, конечно, еще не шло.

— Вы составите мне компанию на балконе? — спросила Эглантина. — Мне нужно на время скрыться.

Действительно, Флинта я как раз заметил возле входа с очередным поэтическим опусом — он нетерпеливо оглядывался в поисках ее.

Мы вышли вместе, она всем видом показала, что очень мне благодарна. В начале разговор вертелся вокруг вокруг каких-то пустяков, но то и дело возвращался к моей работе в министерстве. Она говорила мне множество комплиментов, я отвечал взаимными любезностями. Потом, наконец, я спросил:

— Скажите, в обществе всегда молчат о важном?

Она взглянула с интересом и ответила:

— Вы правы. Но в то же время, секреты — это единственное, что здесь интересно. Люди стараются узнать чужие секреты и сохранить свои.

— Мой секрет вы уже знаете, — заметил я. — Наверное, вы очень хороши в этом.

— Мне приходилось общаться с людьми, — признала она, опираясь на перила балкона и заглядывая вниз на улицу. — Вы удивительный человек, мистер Уизли. Не беспокойтесь, я сохраню ваш секрет.

— Спасибо вам, — сказал я, потом, немного подумав, добавил: — Простите за прямоту, но можно ли попросить у вас совета?

Она обернулась, тепло посмотрела на меня, как будто важнее этого разговора на свете не было, и кивнула.

— Что вы думаете о моем положении? — напрямую спросил я.

— Я думаю, что это для вас должно быть невыносимо, — заметила она. — Наверное, вам хотелось бы найти выход. Но вам кажется, что выхода нет.

— Я действительно сам загнал себя в угол, — заметил я. — Наверное, мы создаем свой собственный ад, в котором вынуждены оставаться до самой смерти.

Эглантина посмотрела на меня с заботой. Сердце на самую маленькую толику ей верило, даже если разум возражал против этого.

— Вы действительно так считаете? Поверьте, в вашей жизни еще будет много возможностей.

Я немного кривовато улыбнулся и пожал плечами. Лицо казалось застывшим и напряженным. Все что я держал внутри было слишком близко, как ни старался я это скрыть, словно отражение огня в мутном стекле.

— Даже зная… — Эглантина мягко смотрела на меня. — Я не могла подумать, что вы способны на такое чувство, мистер Уизли.

Я рвано выдохнул и зачем-то сказал:

— Больше уже нет.