Большая Игра профессора Дамблдора. Продолжение (джен)

Понятно, что после Финала Игры-5 Директор вовсе не собирается устраивать Гарри еще одно очень долгое лето вдали от друзей. О том, что парня скоро заберут, громко и четко сообщает Гермиона на вокзале еще 24 июня, а значит, решение было принято и подписано лично Дамблдором. Не удивлюсь, впрочем, если когда-нибудь окажется, что на том же самом поочередно настаивали Снейп, Макгонагалл, Хагрид, Люпин и еще добрая половина Ордена, так что Дамблдору приходилось терпеливо и подробно всем объяснять, что он гарантирует душевную и психологическую безопасность Гарри, заберет его в самое ближайшее время, не о чем беспокоиться, возьмите дольки, умоляю, не позволяйте мне задерживать вас боле, у вас, должно быть, много важных дел, так что идите и выясните, в чем состоит их неотложная важность.

Понятно, что после той самоуверенности и идиотизма, что Гарри проявил в Финале прошлой Игры, никто из сколько-нибудь осведомленных Игроков не собирается отпускать парня от себя ни на шаг. Строго говоря, будь вольна миссис Уизли сделать это, она бы забрала Гарри к себе прямо с вокзала, однако Директору, во-первых, необходимо продлить для Гарри защиту рода, а во-вторых, хочется дать парню время остаться наедине с самим собой, прийти в себя и сделать собственные выводы, ибо только собственные выводы способны что-то в голове человека куда-то поменять.

Потому Гарри возвращается в дом Дурслей и, практически не выходя из своей комнаты, за две недели все-таки успевает что-то подумать.

А в один прекрасный день, 3 июля, Гарри приходит замечательное письмо от Дамблдора: «Дорогой Гарри, если тебе удобно, я нанесу визит в эту пятницу в одиннадцать вечера, чтобы сопроводить тебя в Нору, где тебя приглашают провести остаток твоих школьных каникул. Если ты согласен, я был бы рад твоей помощи в деле, которому я бы хотел уделить внимание на пути в Нору. Я объясню более подробно, когда увижусь с тобой. Пожалуйста, отправь ответ с этой совой. В надежде увидеть тебя в эту пятницу, я, самым искренним образом твой, Альбус Дамблдор».

Это письмо заставляет мое сердце сжиматься всякий раз, когда я его перечитываю. Никогда прежде не подозревала, что от слов на бумаге может исходить столько непереносимой нежности, добра и любви. Самым искренним образом твой… А Гарри еще умудрялся всерьез сомневаться, любит ли его Директор… Самым искренним образом — твой…

Конечно, Гарри отсылает свое согласие сразу же — кто бы сомневался?

Сам Дамблдор ни капли не сомневался — это его «когда» — и никаких «если». «Я объясню более подробно, когда увижусь с тобой».

С той поры Гарри остается только ждать. Парень не верит до конца, что такое возможно, и Дамблдор придет — может, думает он, это злая шутка Малфоя? или трюк Пожирателей? или его, Гарри, ответ затеряется по дороге? И все же, с трудом дожив до пятницы, Гарри занимает наблюдательный пост у окна в своей комнате и принимается ждать, гадая, придет его Директор или нет.

Гадать было глупо. Директор не просто появляется на Тисовой у дома номер 4 — он точен, как смерть, и гасит ближайший уличный фонарь ровно в 11 вечера.

Гарри, который наблюдал за улицей настолько усердно, что было заснул на посту, вздрагивает, просыпается и быстро прилипает к стеклу, разглядывая легко узнаваемую фигуру.

Легко узнаваемая фигура движется по дорожке к двери дома.

Гарри вскакивает на ноги и принимается в спешке закидывать вещи в чемодан, который прежде собрать не решался.

Дамблдор звонит в дверной звонок. Из-за двери до него доносится рев дяди Вернона:

— Кто, черт возьми, звонит в такое время ночи?

Скорее всего, по прямо-таки сверхмистическим причинам до Дамблдора в эту секунду очень быстро доходит, что Дурсли не были предупреждены о позднем госте. Дверь перед Директором распахивается в тот же миг, когда Гарри выглядывает из своей комнаты наверху.

То, что происходит потом, можно описать парой фраз Диккенса: «…для начала я не был бы с ним слишком суров. Я окунул бы его в бочку с водой и прикрыл крышкой. А если бы я увидел, что он нечувствителен к мягкому обращению, я попробовал бы убедить его по-другому».

Ибо Дамблдор с порога начинает Прикалываться. Именно так, с большой буквы. Говорить ему с Дурслями не о чем, вопросов у него к ним нет. Это значит, что он будет стрелять на поражение. Разумеется, только в мужчин.

И в качестве краткой разминки следует:

— Добрый вечер. Вы, должно быть, мистер Дурсль. Я полагаю, Гарри сказал вам, что я приду за ним?

Перепрыгивая через две ступеньки, Гарри спускается пониже, держась на безопасном от Вернона расстоянии и, наверное, борясь с галактических размеров сожалением по поводу того, что ему нельзя заржать в голос. Ибо дядя Вернон в своем нелепом халате, с трудом удерживая на месте челюсть, в молчаливом изумлении пялится на Дамблдора, который выглядит здесь почему-то особенно волшебным волшебником. По всему видно, что появление Директора на пороге его совершенно обычного и нормального дома производит на Вернона примерно такое же впечатление, как открытие по соседству чумной больницы.

Что Дамблдор немедленно отмечает. Вслух.

— Судя по вашему виду ошеломленного неверия, Гарри не предупредил вас, что я приду, — приятно говорит он.

Директор выдерживает маленькую паузу, пытаясь определить, дошел ли намек.

— Тем не менее, — решает подсказать он, — давайте предположим, что вы сердечно пригласили меня в ваш дом. Это не мудро — задерживаться на пороге слишком долго в эти беспокойные времена.

Дамблдор переступает через порожек и закрывает за собой дверь. Делает он это полностью по своему усмотрению, ибо по всему выходит, что его подсказка прошла через голову дяди Вернона, даже не задев мозг дяди Вернона.

— Прошло долгое время с моего последнего визита, — произносит Директор, изучающе глядя на дядю Вернона поверх очков-половинок. — Должен сказать, ваши агапантусы процветают.

Дядя Вернон отвечает ему лишенным выражения взглядом, который, как правило, надевают на глаза люди, страдающие острой недостаточностью сообразительности.

Дамблдор ведет себя слишком уж вежливо. А если Дамблдор ведет себя так вежливо, значит, он копит силы, чтобы потом вести себя крайне скверно.

— А, добрый вечер, Гарри. — На лице Директора появляется выражение огромного удовлетворения. — Превосходно, превосходно. — «Жив, цел, орел, молодец».

При этих словах, сказанных в адрес человека, который, по его мнению, меньше всего заслуживает подобного определения, дядя Вернон восстает из первого нокаута:

— Не хочу показаться грубым -

И тут же нарывается на золотое Директорское «взорву мозг ближнему, подколю дальнего»:

— И тем не менее, как ни печально, случайная грубость происходит пугающе часто, — серьезным тоном заканчивает за него Дамблдор. — Лучше вообще ничего не говорить, мой дорогой человек.

Орать на Дамблдора, или пытаться это делать, или размышлять о том, чтобы это сделать — занятие рискованное. Так что Вернон правильно делает, что решает привести свой рот в нужный вид (закрыть его) после первого же предупреждения.

В коридор выглядывает Петунья, очень вовремя спасая мужа от неминуемой гибели.

— А, это, должно быть, Петунья. Альбус Дамблдор, — представляется Директор, когда становится ясно, что экспонат Вернон вежливым быть не умеет. — Мы переписывались, конечно.

Гарри приходит к выводу, что слово «переписывались» — слишком сильное для одного Громовещателя, посланного Директором Петунье. Тем не менее, парень, как всегда, ошибается, а Дамблдор, как обычно, невероятно точен в выражениях. Ведь от него Петунье пришло по меньшей мере три письма за ее жизнь — Громовещатель прошлым летом («Помните мое последнее»), письмо, в котором Дамблдор подробно объяснял, что случилось с родителями Гарри и почему ребенка необходимо оставить, найденное Петуньей на пороге ее дома 15 лет назад вместе с укутанным в одеяльце Гарри, и ответ Директора на просьбу маленькой Петуньи принять ее в Хогвартс — очень вежливый, но крайне однозначный.

Так что не удивительно, что Петунья не спорит по поводу употребленного Директором слова. А еще не удивительно, что на ее лице нет никакого выражения, кроме огромного шока: столько лет… и вот он — Сам пришел…

— А это, должно быть, ваш сын Дадли? — комментирует Директор появление в дверном проеме гостиной большой головы Дадли, лицо которого искажается в удивлении и страхе. Видимо, памятуя об ирисках близнецов Уизли, Дадли на всякий случай поплотнее закрывает рот.

Дамблдор некоторое время молчит, ожидая, что кто-нибудь из Дурслей что-нибудь таки скажет, однако, ничего не дождавшись, вновь улыбается (и помните: если Директор слишком улыбчивый и веселый, это значит, что поповая ситуация определенно где-то на подходе):

— Предположим, что вы пригласили меня в вашу гостиную.

Дадли быстренько убирается с дороги Директора, когда тот непринужденным шагом направляется в гостиную, где занимает кресло, ближайшее к камину, и принимается оглядывать обстановку с выражением великодушного интереса на лице. Гарри следует за ним.

— А мы не — мы не уходим, сэр? — взволнованно спрашивает он.

— Да, в самом деле уходим, — откликается Дамблдор, — но есть несколько дел, которые мы сначала должны обсудить. Нам придется злоупотребить гостеприимством твоих тети и дяди немного дольше.

— Придется вам, вот как?

Дядя Вернон, очевидно, решив, что все плохое подошло к концу в коридоре, следует за племянником и Директором в гостиную, сопровождаемый супругой и сыном, которые пытаются найти укрытие за его спиной. Однако он не учитывает, что в коридоре Директор еще только разгонялся.

— Да, — просто отвечает Дамблдор. — Мне придется.

Делает он это достаточно вежливо, но в то же время ясно давая понять, что в качестве следующего шага последует невежливость, и тонкий лед, на который так неосмотрительно вышел Вернон, уже вовсю трещит под его ногами.

Далее Директор производит акт, который я про себя называю «А Вас Я Попрошу Упасть Ничком»: невероятно быстро достает палочку, небрежно взмахивает ею, заставив диван прыгнуть на Дурслей, повалить их на мягкие подушки, сбив с ног, и вернуться на место с видом самого невиннейшего дивана, который только можно себе вообразить.

— Можем устроиться поудобнее, — любезно произносит Дамблдор («Садитесь, сэр, посидите — мы этого ни в коем случае не поставим вам в упрек, как заметил король, когда разгонял своих министров»).

Когда Дамблдор прячет палочку обратно в карман, Гарри замечает, что его рука ранена и почернела.

— Сэр -, — осторожно зовет парень, — что случилось с вашей -

— Позже, Гарри. Пожалуйста, присаживайся.

Директору, без сомнения, должна быть приятна наблюдательность его любимого ребенка, как и его забота — однако сейчас есть дела поважнее. Гарри занимает оставшееся свободным кресло.

— Я бы предположил, что вы собираетесь предложить мне освежающий напиток, — говорит Дамблдор, дружелюбной улыбкой пригвоздив к месту единственного взрослого мужчину в комнате (кроме, конечно, самого Дамблдора), — но до сих пор доказательства свидетельствовали, что это будет оптимизмом, граничащим с глупостью.

При новом взмахе палочкой в воздухе появляются бутылка и пять бокалов. Бутылка переворачивается и щедро наполняет бокалы, которые после этого подплывают к каждому сидящему в комнате.

— Лучшая медовуха мадам Розмерты, выдержанная в дубовом бочонке, — произносит Директор, салютуя Гарри.

Гарри ловит свой бокал и делает глоток. Ничего лучшего, решает парень, он в жизни не пробовал.

После быстрых испуганных взглядов, брошенных друг на друга, Дурсли приходят к молчаливому согласию игнорировать свои бокалы.

Задача оказывается непростой, ибо бокалы принимаются тихонько стукать их в виски.

Невозможно отделаться от мысли, что Дамблдор здорово наслаждается происходящим. От столь утонченного издевательства аж дыхание перехватывает.

Однако далее издевательства временно уходят на второй план, ибо перед Директором стоит другая, гораздо более серьезная задача, к решению которой он и переходит незамедлительно:

— Что ж, Гарри, возникла сложность, которую, я надеюсь, ты сможешь для нас разрешить. Под «нами» я имею ввиду Орден Феникса, — видишь, мальчик мой, как много важных людей от тебя зависят? — Но прежде всего я должен сказать тебе, что последняя воля Сириуса была обнаружена неделю назад, и что он оставил тебе все, чем владел.

Гарри не придумывает ничего лучше, кроме как ответить:

— О. Ясно.

— В основном, — продолжает Дамблдор, — все очень прямо…

Все личные вещи вроде столового серебра и прочего, значительная сумма из личной ячейки в Гринготтсе…

— …несколько проблематична часть с наследованием -

Но, пока дядя Вернон открывает рот, чтобы навонять в очередной раз, зададимся парой интересных вопросов.

Для начала, когда это и почему Сириус, считавший, очевидно, что никогда не умрет, переписал все свое имущество Гарри в наследство — да еще и сделал это невероятно грамотно, как позже отметит Директор («Кажется, Сириус знал, что делает…»)? И зачем вообще Директор затевает этот разговор вот так сразу — да еще и при Дурслях?

Что ж… кто и по чьей просьбе на самом деле настрочил завещание, не будем об этом говорить громко и слишком заметно тыкать пальцем в сторону Люпина. Нет, разумеется, Сири в составлении завещания тоже участвовал. Подпись ставил, например, или что там волшебники делают, чтобы документ стал официальным? Но на такой большой шаг его должен был как минимум кто-то надоумить (пункт В без малейшего присутствия пункта С и прочих). А как максимум — все за него составить.

И вот не дает мне покоя картина, где на кухне дома на Гриммо сидит такой себе одинокий Люпин и корпит над какими-то бумагами, пока Сири бегает где-то наверху и ищет Кикимера, а Гарри торчит из камина, горя желанием поговорить о том, что видел в воспоминании Снейпа, нырнув в Омут Памяти — ох, не дает мне покоя…

Ибо кто как не Директор и Люпин могли объяснить Звезде необходимость подобного действия максимально доходчиво, но мягко и тактично? И кто как не Люпин больше всего подходит на роль составителя? «Лунатик, а чего себя не вписал-то? Я бы и тебе немного золота оставил, мне не жалко!» — «Не надо, Бродяга, спасибо». — «А чего?» — «Пусть лучше мальчику больше достанется. Не помешает. Жизнь длинная…» Очень в стиле Люпина — распределять по рукам горы дорогущего шоколада золота и не взять себе ни крошки.

Со вторым вопросом несколько длиннее, но, в целом и с помощью Анны, тоже довольно просто. И говорить тут надо о том, сколь правы, манипулируя, люди любящие. Ибо точно так же, как наличие стыда, к примеру, не означает, что душа движется в правильную сторону, манипуляции совершенно не обязательно направлены ко злу. Они вообще изначально никакие. Как магия. Ни черная, ни белая, просто — магия. Окрас ее меняется в зависимости от того, как ею пользоваться. То же — и с манипуляциями.

И вот как раз эта сцена — яркий пример, что манипуляции в руках человека любящего есть средство нежно помочь пережить тяжелое время. Вон с какой огромной любовью, тонко и гениально Директор подталкивает Гарри к разговору о погибшем Сири, казалось бы, посвящая Дурслей в совершенно ненужные им детали магического мира, и вообще облегчает горе замкнутого и гордого подростка.

Гарри ведь ни с кем делиться не будет. Полумна, правда, к нему проломилась и сумела немножко разрядить обстановку в его душе, но она это делала с позиции более слабого человека — Гарри было ее жалко. А любые другие попытки (вроде хагридовой) заговорить о погибшем (и ведь какие правильные вещи Хагрид о Сириусе говорит!) вызывают у парня неизменно одинаковую реакцию быстрого и безапелляционного замыкания, огрызания, убегания и ухода в себя. Поди с таким заговори. Можно, конечно, как мог бы сделать кто-то вроде Снейпа или Грюма, кувалдой ломиться в закрытые двери, для профилактики встряхивая и громко шипя на семь кварталов — но это имеет временный и неоднозначный эффект. Даже с таким к Гарри не всегда подступишься.

Если же оставить парня одного… ну, вот он две недели у Дурслей почти все время лежал в одиночестве у себя в комнате на кровати, отказываясь от еды и только глядя в туманное окно, полное той холодной пустоты, которая теперь всегда ассоциируется у него с дементорами.

Приплыли. Уже и дементоры не нужны — Гарри сам себя в клетку депрессии успешнейше посадил. И что? Собрался устроить себе 12 лет Азкабана-на-дому?

Заговорить о Сириусе надо. Но как?

А элементарно. Разговор действительно затеян с этой точки зрения ювелирно. Гарри не отвертится путем бегства, потому что Директора нельзя оставлять с Дурслями — обидят еще дедушку. Парень вынужден заговорить о крестном, потому что того требуют Высокие Интересы Дела (надежность штаба — не шутка!).

При этом Директор, дав Гарри немного медовухи (алкоголя для расслабления), ведет разговор исключительно о деле (наследство) и никак не о чувствах (до них дойдет куда позже): я бы, конечно, не посмел беспокоить тебя, мой дорогой мальчик, этим болезненным вопросом, но, видишь ли, если дом Сириуса, он же — наша штаб-квартира, переходит не к тебе, хотя Сириус и составил завещание безупречно грамотно, «все-таки возможно», что есть некое заклинание, которое не позволит дому перейти не к чистокровному, так вот, «если такая магия существует», то дом переходит не к тебе, мой дорогой мальчик, он «наиболее вероятно» перейдет к Беллатрисе.

Результат словесных круголей Дамблдора мгновенен: «Нет!» — кричит Гарри, взлетая с кресла.

Само собой, понимаю, — соглашается Дамблдор, — но, знаешь ли, мой дорогой мальчик, в любой момент на порог может ступить Беллатриса, поэтому хватай мешки — вокзал отходит мы, Орден Феникса, решили выехать из штаба и теперь — ах — ютимся, где можем, как сиротки, ждем, пока положение не прояснится.

Так давайте его проясним! — жаждет помочь Гарри.

Первый ход многоходовки заканчивается.

Разумеется, без осложняющих дело встреваний алчущих идиотов никак — Вернон вклинивается с ходу, едва заслышав о завещании, причем делает это… мм… крайне некультурно:

— Его крестный умер? — громко спрашивает он, пытаясь отогнать бокал с медовухой, стукающийся в его висок теперь более настойчиво. — Он умер? Его крестный?

— Да, — произносит Дамблдор и снова поворачивается к Гарри: — Наша проблема в том, что Сириус также оставил тебе дом на площади Гриммо, двенадцать.

— Ему оставили дом? — с жадностью переспрашивает Вернон, похоже, вознамерившись покончить со своей никчемной и тупой жизнью.

На лице Дамблдора появляется твердокаменная, ничего не выражающая маска высокородного господина, твердо решившего не показывать, что он слышал только что произнесенные слова. Гарри, быстро обучившись политике игнорирования идиотов, продолжает беседу с Директором. Очень хорошо.

Однако Вернон вновь прерывает Дамблдора, едва тот доходит до второго хода в своей партии с депрессией Гарри.

— К счастью, — говорит Дамблдор, поставив пустой бокал на столик рядом с его креслом и вновь доставая палочку, — есть простой способ это проверить.

— Вы уберете от нас эти проклятые штуки? — вопит Вернон, ибо все Дурсли, прикрыв головы руками, делают отчаянные и абсолютно безуспешные попытки уклониться от трех бокалов, которые теперь прыгают по их головам, расплескивая свое содержимое во все мыслимые стороны.

Из-под рук дяди Вернона виднеется крошечная частица лица дяди Вернона, которая носит выражение, свойственное людям, которые наконец осознали, что выбраться из затруднительного положения они могут только благодаря душевной доброте их собеседников, не имеющих ровным счетом никаких причин оную доброту по отношению к ним испытывать.

— О, прошу прощения, — вежливо говорит Дамблдор, поднимает палочку, и все три бокала, напоследок крайне коварно стукнув по головам всех троих Дурслей, исчезают. — Но, знаете, было бы гораздо более вежливым выпить это.

Вернон, сдержав на языке рвущийся ответ, валится обратно на диван, не сводя глаз с палочки Директора. Дамблдор же поступает так, как поступает всякий раз, после долгих кровопускательных процедур вдруг обнаружив, что его пациент наконец не выдержал и скончался — просто возвращается к своим делам, словно бы его и вовсе не прерывали:

— Видишь ли, — вновь обращается он к Гарри, переходя ко второй фазе Большой и Коварной Манипуляции, — если ты и в самом деле наследовал дом, ты также наследовал -

Директор вновь взмахивает палочкой, а далее… далее, как и четыре года назад, в доме Дурслей появляется эльф-домовик. Только если тогда это был Добби, то сейчас перед взором Гарри предстает…

— Кикимера, — сообщает Дамблдор, перекрывая вопли эльфа, огорошенной Петуньи и перепуганного Вернона («Что это за черт?»).

Любопытно, что сквозит при этом в воплях Кикимера:

— Кикимер не будет, Кикимер не будет, Кикимер не будет! Кикимер принадлежит мисс Беллатрисе, о да, Кикимер принадлежит Блэкам, Кикимер хочет к новой хозяйке, Кикимер не хочет к поттеровскому отродью, Кикимер не будет, не будет, не будет -

Выглядит так, будто Кикимер не просто заранее предупрежден о том, что его вызовут (как у Дамблдора, кстати, классно получается, учитывая, что он — не его хозяин), но еще и сильно накручен, ибо его «Не будет, не будет, не будет!» становится истеричнее с каждой секундой. И выглядит он в своей истерике настолько жалким, что всхлипывает даже Петунья (хотя Гарри, конечно, предполагает, что она сильно переживает за свой чистый ковер, по которому Кикимер хорошо потоптался).

А зачем, собственно, здесь Кикимер, впавший в истерику? А затем, что Гарри его ненавидит, считает ответственным за смерть Сири и в другой ситуации мог бы выдать крайне своеобразную реакцию. Здесь и сейчас же парень мгновенно чувствует себя за Кикимера ответственным (хоть и не без отвращения) — состояние, к которому и близко не сумел подойти Сири — и далее нигде, ни разу старого дурака не обидит. Психологисский затык снят.

Причем Дамблдор осуществляет это всего в пять ходов.

Ход первый: сразу прояснить ситуацию:

— Как видишь, Гарри, Кикимер выказывает определенное нежелание переходить в твое владение.

На что Гарри ожидаемо выдает:

— Мне все равно. Я его не хочу.

Ход второй: загнать в тупик и мягко намекнуть на возможную угрозу Общему Делу:

— Ты бы предпочел, чтобы он перешел во владение Беллатрисы Лестрейндж? Учитывая, что он жил в штабе Ордена Феникса в течение прошлого года?

На что Гарри ожидаемо реагирует, в полном ступоре уставившись на Директора.

Ход третий: подсказать с выходом из тупика:

— Отдай ему приказ. Если он перешел в твое владение, ему придется повиноваться. Если нет, мы должны будем подумать о других способах удержания его от законной хозяйки.

Мягко замечу, что очень интересно было бы представить, как Дамблдор удерживал эльфа от его «законной хозяйки» все это время. Связал, бросил в карцер и поставил Добби с Винки в качестве охранников? Или все ж таки никого удерживать не пришлось, ибо никто никуда не может уйти?

Гарри приказывает Кикимеру заткнуться, и эльф слушается.

Ход четвертый: радостно озвучить неизбежное:

— Что ж, это упрощает дело. Кажется, — ах, мое любимое слово, — Сириус знал, что делал. Ты — законный владелец дома на площади Гриммо, двенадцать, и Кикимера.

Что ожидаемо приводит Гарри в ужас:

— А я — мне надо держать его при себе?

Наконец, ход пятый: помочь с окончательным выходом из тупика и закрыть тему:

— Нет, если ты не хочешь. Если позволишь дать совет, ты мог бы послать его в Хогвартс, чтобы он работал там на кухне, — «Ибо нам в штабе такое чудо второй год подряд совсем не надо, спасибо, уже пытались перевоспитать и чудо, и Звезду, заперев их вместе и дав возможность подумать, опыты показали, что думать у горячих мальчиков и эльфов получается плохо». — В этом случае другие домашние эльфы смогут за ним присматривать. — «То есть наш с тобой любимый Добби, который уже получил соответствующий приказ».

Гарри: поступает, как советует Дамблдор.

Кикимер: исчезает из дома Дурслей.

Дамблдор:

— Хорошо.

Вот и прояснили.

Многоходовая комбинация включает в себя не только дело, которое, как известно, есть лучшее лекарство от горя, но и очень мягко, подспудно напоминает Гарри, как Кикимер жалок, одинок и несчастен, и что вообще-то надо бы о нем позаботиться. Ибо Дамблдор, как всегда, говорит правду, как всегда, далеко не всю, и, как всегда, сообразуясь с моментом (вот скотина!). Гарри предстоит общаться с Кикимером, и ни в коем случае нельзя допустить, чтобы крестник повторил ошибку крестного — учитывая, что Дамблдор нынче прекрасно знает и что такое Кикимер, и как он еще пригодится.

Итак, с этим разобрались. Теперь нужно отступить от темы смерти Сири на время, дать Гарри выдохнуть, немного прийти в себя и вообще расслабиться. Ну, а какой самый верный способ поднять его самоощущение? Вежливо дать парню возможность почувствовать себя взрослым, проявить великодушие и всячески позаботиться о тех, кого он любит.

— Есть также вопрос, — продолжает Директор, — по поводу гиппогрифа Клювокрыла. Хагрид ухаживал за ним с тех пор, как Сириус умер, но Клювокрыл теперь твой, так что, если ты предпочтешь по-другому распорядиться -

— Нет, — сразу же говорит Гарри, — он может остаться с Хагридом. Я думаю, Клювокрылу бы это понравилось.

— Хагрид будет в восторге, — улыбается Дамблдор.

Ах, какой малыш вырос Директору на диво, другим на зависть! Птичка, видите ли, будет довольна… И ведь Гарри, даже этого не заметив, спокойно — уже — пропускает мимо ушей словосочетание «Сириус умер». Дамблдор расставляет акценты очень правильно — главным в его речи является не то, что Сири умер, а то, что необходимо определиться, где и как Клювокрылу жить. Ибо жизнь, пока Гарри неделями тонул в пучинах депрессии, возможно, к его удивлению, продолжает заниматься тем, чем ей и положено заниматься — идти.

Между прочим, очень жаль, что Директор аккуратно обтоптал и замолчал тему мотоцикла Сири, который, как известно, с ночи гибели Поттеров находится все у того же Хагрида и тоже как бы является имуществом Гарри. Но, видимо, Дамблдор решает, что только Гарри, рассекающего с жутким ревом над Хогвартсом на мотоцикле, ему не хватает. А жаль. Может, Гарри бы покатался.

Однако Директор закрывает тему с наследством:

— Итак, Гарри, твой чемодан уже сложен?

— Эм…

— Сомневался, что я приду? — проницательно интересуется Дамблдор.

— Я просто пойду и — ээ — закончу, — поспешно бросает Гарри, убегая наверх.

Пауза необходима, полезна и правильна. Пока Дамблдор собирается с силами, потихоньку наэлектризовывая пространство гостиной, для заключительной плюхи Дурслям, которая не менее необходима, у Гарри есть возможность выдохнуть.

Парень бегает по комнате наверху, запихивая все, что видит, в чемодан. Дамблдор напевает себе под нос, чувствуя себя вполне непринужденно в гостиной, сидя напротив Дурслей, которые застыли в напряженных позах, свидетельствующих о готовности драпать в любую секунду, и откровенно тащится с ситуации, как удав по стекловате.

— Профессор, — зовет Гарри, вновь появляясь в гостиной. — Я теперь готов.

— Хорошо, — отвечает Дамблдор и поворачивается к Дурслям. — Тогда последнее. Как вы, несомненно, знаете, через год Гарри станет совершеннолетним -

— Нет, — возражает Петунья, впервые за вечер открывая рот. Ибо Директор заходит в ее зону ответственности и, по существу, все свои дальнейшие просьбы будет обращать только к ней, полностью исключив Вернона из своей картины мира.

— Прошу прощения? — вежливо произносит Директор.

— Нет, не станет. Он на месяц младше Дадли, а Даддерсу наступит восемнадцать через два года.

— Ах, — любезно произносит Дамблдор, наверное, мысленно отметив про себя, что Дурсли все ж таки, оказывается, знают, когда у Гарри день рождения. А так сразу и не скажешь. — Но в мире волшебников мы становимся совершеннолетними в семнадцать.

Вернон бормочет что-то вроде: «Нелепость», — однако мозг Дамблдора вновь решительно стирает из его сознания то, что Дамблдор никак не мог счесть достойным внимания. Поэтому Директор просто продолжает объяснять дальше — о возродившемся Томе и об опасности, которая теперь грозит Гарри и которая в разы больше той, о которой 15 лет назад объяснял Директор в письме Петунье, когда заодно выражал «надежду, что вы позаботитесь о Гарри, как о своем собственном сыне».

Тут Директор делает малюсенькую, ничего не выражающую паузу — однако воздух вокруг него сгущается, и в гостиной резко холодает. Видимо, по этой причине Дурсли инстинктивно теснее прижимаются друг к другу.

— Вы не сделали, как я просил. Вы никогда не относились к Гарри, как к сыну. Он не знал ничего, кроме пренебрежения и часто — жестокости от вас. Лучшее, что можно сказать, это то, что он, по крайней мере, избежал того ужасающего вреда, какой вы нанесли несчастному мальчику, сидящему между вами.

Петунья и Вернон поворачиваются к Дадли, словно ожидая увидеть какого-то другого мальчика, сидящего между ними.

— Мы, — такие идеальные, такие непогрешимые, такие прекрасные, замечательные родители?! — плохо обращались с Даддерсом? — в ярости начинает Вернон. — Что вы -

Однако Дамблдор поднимает Палец.

Палец заслуживает заглавной буквы, ибо в результате поднятия этого одного единственного Пальца взрослый, разъяренный как кабан, тяжеловесный и крайне импульсивный мужчина, коим является большой-начальник-какой-то-фабрики-Вернон-сейчас-шею-сверну-Дурсль замолкает так испуганно и внезапно, будто Директор пригрозил ему базукой.

— Магия, которую я задействовал пятнадцать лет назад, означает, — спокойно продолжает Дамблдор, — что у Гарри есть мощная защита, пока он все еще может называть это место домом. Несмотря на то, каким несчастным он чувствовал себя здесь, каким нежеланным, несмотря на то, как плохо с ним здесь обращались, в конце концов вы, нехотя, разрешили ему жить здесь. Эта магия прекратит свое действие в момент, когда Гарри исполнится семнадцать; другими словами, когда он станет мужчиной. Я прошу только об одном: чтобы вы разрешили Гарри еще раз вернуться в этот дом перед его семнадцатилетием. Это гарантирует, что защита продлится до наступления его совершеннолетия.

Никто из Дурслей ничего не произносит. Брови Дадли напряженно хмурятся в приступе мысли, словно он изо всех сил пытается собрать воедино остатки здравого смысла, чтобы понять, что за вред был ему нанесен. По всему видно, остатки никак не собираются. У Вернона на лице повисло такое выражение, словно что-то застряло у него в горле — возможно, воображаемая базука. Петунья, тем не менее, странно краснеет.

О, мне кажется, — или хотелось бы надеяться — она поняла если не все, то большую часть. И ту, где их пристыдили, и ту, где наказали, и ту, где напомнили о долге, и крови, и великодушии, и всем остальном — и, кажется, она полна решимости это принять.

Но разберем скрупулезно, что сделал Дамблдор с Дурслями всего за какой-то несчастный час — и для чего.

Я считаю, что Директор, прекрасно зная, что умирает, подводит итоги. Какие чувства у него могли возникнуть, когда он вернулся на Тисовую спустя столько лет — для Гарри и ради Гарри? Вернулся, вновь погасив фонари. Вернулся теперь, чтобы не отдать Гарри, а забрать его.

Грусть, толика боли — а еще, возможно, такое странное ощущение удовлетворения от того, что все циклично и, значит, правильно. Именно поэтому он подмечает все — даже агапантусы (лилии то есть — какая ирония). И с ностальгией в голосе произносит: «Прошло долгое время с моего последнего визита».

Все, что он делает, вернувшись в начальную точку спустя столько лет, все его поступки, с первой секунды появления — исключительно для Гарри. И учит он не словами (ибо, согласитесь, сложно подобным вещам учить языком, изначально предназначенным для того, чтобы одна обезьяна могла объяснить другой, где висит спелый банан), а тем, что за ними — ну, и поступками, конечно.

Ибо человек он очень мудрый, а кроме того, нет у него совсем времени да и сил все меньше, некогда ему воспитывать Дурслей. Они беспросветны, им ничего не объяснишь. Частично, конечно, он заигрывает с ними ради проверки — может, что-нибудь проклюнулось-таки — и у Петуньи что-то где-то как-то проклевывается… но она тоже не понимает и вряд ли поймет, что имел ввиду Дамблдор, сказав, что они причинили Дадли большой вред — своей неотягощенной позицией к воспитанию, своей сплошной заботой и полным отсутствием жесткости (ну, максимум — один раз на диету посадить пытались) — бесполезно, как говаривала Анна, дискутировать с такими бестолковыми гражданами.

Остается только надеяться, что Дадли сам когда-нибудь дотащится с помощью этого толчка до такой простой мысли, что ты, конечно, такой, какой ты есть, но это не значит, что ты должен оставаться таким и дальше, ведь ты можешь измениться.

Нет, Директор (скотина!) что-то объясняет только тем, кто способен воспринять объяснения, он дает шанс тем, кто до шанса дорос. Он молодец, он никогда не тратит время попусту — и воспитывает все больше Снейпа да Гарри. Потому что понимают — и потому что любит. «Я, самым искренним образом твой»…

Итак, он понимает, что в отношении Гарри к Дурслям уже ничего не изменить, этот узел при его жизни уже развязан не будет.

Главных мыслей, которые надо донести до Гарри в последней части разговора с Дурслями, три.

Родственники все-таки дали Гарри немало, потому что, если кто не заметил, Гарри умеет таки ж ходить, говорить, знаком с правилами приличия, способен находить общий язык с людьми, неплохо учится и в целом соображает и так далее по списку. Кроме того, Гарри воспитан не как Дадли, например, не с гигантским ущербом для личности. В сущности, Дурслям Директор повторяет то же, что говорил Гарри в Финале прошлой Игры — про то, что, пусть с неохотой, но они Гарри приняли — то есть Гарри слышит эту мысль уже второй раз, следовательно, лучше запоминает.

И, возможно, когда-нибудь даже ее поймет. Поймет, что чувства Петуньи были нормальными сами-в-себе — Гарри стал незапланированным дополнением к ее беспорочному семейству. Петунья обречена до конца своих дней носить в себе вину и скорбь, ужас и жалость, гнев и раздражение, зависть и злобу, потому что сестра ее так и не переросла (и не позволила ей, Петунье, перерасти с нею) те причуды, что развели их в разные стороны — и Гарри всегда был постоянным напоминанием об этом.

Вторая мысль состоит в том, что Дамблдор, при всем понимании сложности проблемы и даже некоторой, жалостливой, симпатии к Петунье (как джентльмен, он ее даже не тронул; разве только бокалом), все-таки на стороне Гарри. И перед смертью расставляет точки над i, неслабо оттянувшись. Акция с бокалами — это больше наказание, чем воспитание. Воспитывается здесь почти исключительно Гарри — и, как всегда, не напрямую.

Вопросом о том, что Гарри не совсем прав по отношению к родственникам, заниматься приходится. Но не следует забывать, что Дурсли куда более неправы в отношении к Гарри. Директор вынужден учитывать не-совсем-правоту-Гарри в отношении родственников, потому что он ребенка воспитывает, для него важно, что из Гарри выйдет. Дурслей же, повторюсь, с их ограниченной упертостью, воспитывать бесполезно — что выросло, то выросло. Директор и так добился, чтобы Петунья стопроцентно выполнила свой долг защитницы будущим летом (а то мало ли). Все сложилось, как сложилось. Остается надеяться, что когда-нибудь Гарри поймет, зачем это делалось, и поймет, что в этой сцене Директор просил у него прощения.

И третья мысль: Дамблдор едва ли не прямым текстом объясняет Гарри, что будущим летом ему необходимо приехать в дом Дурслей, где его, спасибо Петунье, теперь точно примут, еще один раз, как бы ему ни было от этого противно. Это — очень долгоиграющая мысль. Ведь умирающий Дамблдор уже составил для Гарри квест на Игру-7. Дом Дурслей станет началом этого квеста.

Что еще? Ах да, бокалы.

Шутки Дамблдора — это страшная сила и страшно сложная штука. Впрочем, оно и естественно, ибо подобное странное поведение приличествует умным людям в той же степени, что и любопытство — котятам. А Дамблдор — очень умный человек, что бы ни считали по этому поводу личности простые и не острые. Ибо невозможно быть таким странным, таким избирательно, изощренно глупым, не будучи при этом очень умным. Это как с актерами — лишь самые талантливые из них способны убедительно прикидываться идиотами.

Про горячий шоколад в Игре-2 сейчас ни слова, ибо все приличное на данный момент уже сказано и, к сожалению, по-прежнему не мной. Когда разбиралась скромная незатейливая сценка в половину строчечки («Хлопушки! Берите, Северус!»), где Директор дарит любимому супругу шляпу бабушки Невилла, я, помнится, много времени и слез потратила, пока хохотала. От диалога Дамблдора с Ритой в чулане (всего лишь две фразы) лежу до сих пор. После рассказа про ночные горшки за ужином на Святочном балу, влитым Каркарову в уши вместе с их, горшков, содержимым, еще даже не пыталась вставать. А о моей страстной любви к Директорской шутке про носки я вообще молчу.

Следовательно, эпизод с наполненными до краев бокалами, любезно преподнесенными Дурслям, надо рассматривать как-нибудь аналогично. Длинно и в поисках скрытого смысла.

Мягко заметив, что Директор на 105 процентов прав, а Дурсли на 110 процентов неправы, и вообще Директор их не порет ремнем по попе, а всю дорогу только слегка пошлепывает ладошкой по щечкам, начнем с простейшего.

Для кого шутим-то? Для Гарри, разумеется, больше не для кого. Директор — слишком умный, тонкий, тщательный и иронический человек, чтобы устроить подобное представление просто так, чтобы сбросить пар или в надежде чему-то Дурслей напоследок обучить. Следовательно, намек для Гарри и следует искать.

Бокалы Дамблдора есть сосуды, наполненные чем-то, что нужно выпить, и от чего Дурсли с ужасом отказываются. Всеми руками и ногами. Это в начале Игры.

В конце этой же Игры Дамблдор в присутствии Гарри выпьет, и не единожды, содержимое другого сосуда, наполненного… ну, ладно, не буду говорить высоких слов, скажу — зеленой водичкой. Но, судя по тем немногим обрывкам фраз, что вырвутся в муках у Директора, для него сие станет едва ли не библейской чашей, которую он не без помощи Гарри заставит себя испить.

А если допустим, что это не случайно случившаяся случайность, и Директор, помнится, отлично покопавшись в голове у Кикимера в Финале прошлой Игры, точно знает, что именно придется ему испить в самом конце жизни? И знает, что чаша Гарри — еще впереди. После чаши Дамблдора. Потому что он всегда идет первым.

Это один из последних прижизненных уроков Директора (и будет еще куча посмертных) — и, вероятно, один из самых важных.

Чашу надо принять. Дурсли ее не принимают и в принципе на это не способны. Такие люди не в состоянии подобное понять и тем более принять. Разве что насильно — при этом изойдя на жалобы и сетования насчет жестокости судьбы и гадского Директора.

Дамблдор — да. Причем совершенно добровольно, сознательно и с открытыми глазами. С чувством огромной любви. Последовательно, прекрасно все понимая, тонко, изящно и ювелирно точно подводя себя к своему концу.

Ну вот и догадайтесь теперь, кто в Ордене Феникса является самым главным смертником?

Это потом уже Снейп, жутко отматерившись на весь белый свет и выдохнув, примет свою чашу. Потому что какой же он любимый и верный супруг, если не может сделать для Дамблдора то, что тот сделал для него, Снейпа?

Это потом уже Гарри, цепляясь за все кусты по дороге и наконец выдохнув, примет свою чашу. Ибо какой же он любимый ребенок и полностью его человек, если не может сделать во имя идеи Дамблдора то, что тот сделал во имя него?

Но первым — всегда и везде — в строю идет Дамблдор.

Ну, а, кроме прочего, в этой бокальной шутке Директор позволяет себе и оттянуться немного, куда ж без этого. И что здесь такого? Ничего страшного. Я, конечно, привычно вслед за Анной ощущаю себя БТРом, превесело гуляющим туда-сюда по фиалковому полю хрупких душ тех, кто, кажется, замерз уже там, на вершинах своих моральных устоев, но все равно ни с какой стороны не понимаю, чего такого страшного, по мнению ряда упомянутых душистых фиалок (о, а ведь такое мнение вполне себе распространено), делает Дамблдор с Дурслями.

Сказать точнее, я ни капли не понимаю, что он нового-то делает по сравнению, допустим, с тем, что было в Игре-1. Там он ничуть не меньше стебался, издевался и вообще изощрялся, как хотел. Вспомнить хотя бы вновь две дюжины испорченных письмами яиц. Что изменилось, собственно? Были шуточки с письмами — стали шуточки с бокалами.

Шуточки, конечно, своеобразные, ну так у Директора вот именно такой юмор, что же делать. Если уж он в критический момент разлада в душе любимой подруги ласково напоминает ей о значении в их жизни горячего шоколада, не надо и здесь ждать от него крайней деликатности Люпина, который настолько трепетно относится к окружающим, что аккуратно вытирает пыль, небось, даже вокруг пауков. Директор — человек куда более веселый и куда более безжалостный.

И вообще, скажу откровенно: когда думаешь, что умираешь, дураки… мм… раздражают несколько больше обычного.

Так что Дамблдор позволяет себе оттянуться, да. Весело, со вкусом и со всем, приличествующим ему, стилем. Умирать ведь страшно, правда?

— Что ж, Гарри… нам пора.

Директор встает, расправляет мантию и кивает Дурслям:

— До новой встречи. — «В следующей, надеюсь, более хорошей жизни».

— Пока, — Гарри машет родственникам рукой и спешит за Директором в коридор, где Дамблдор, вновь вытащив палочку (чего он ее туда-сюда засовывает-вытаскивает, а? а того, что крайне… мм… некультурно было бы с его стороны все время держать ее перед глазами у Дурслей; это имело бы примерно такой же эффект, как базука, выставленная напоказ — даже хуже; а он ведь в гостях; так что оттягиваться — да, с удовольствием, угрожать — ни в жизнь), отправляет вещи Гарри в Нору — попросив, впрочем, парня взять с собой мантию-невидимку «…просто на всякий случай».

Еще один взмах палочкой — и входная дверь распахивается навстречу туману, прохладе и темноте.

— А теперь, Гарри, выйдем в ночь и пустимся в погоню за капризным искусителем — приключением.

И Дамблдор, ведя Гарри за собой, уходит — оставив Дурслей наедине друг с другом, преследуемых смутным, но мучительным подозрением, что они совершенно ничего не понимают в этой жизни.

Напоследок разберем три нюанса.

Во-первых, Дамблдор свободно колдует, сколько душе угодно, в доме, где проживает малолетний волшебник, уже однажды получавший предупреждение за волшебство, совершенное не им, но рядом с ним. И значить это может только одно — встреча Директора с Гарри согласована со Скримджером. Кроме того, вероятно, Министерские «ведут» Дамблдора и Гарри всю дорогу — ибо Директор не хочет задерживаться на пороге, обсуждать многие вещи на открытом воздухе и вообще велит Гарри на всякий случай держать при себе мантию-невидимку (впрочем, о мантии подробнее — несколько позже).

Во-вторых, Директор использует свой Деллюминатор, едва появляется на Тисовой. Можно, конечно, предположить, что он делает это, чтобы придать истории еще больше цикличности, однако я подозреваю, что сей акт совершен для того, чтобы осложнить «ведение» лишним глазам. И еще для того, чтобы привлечь внимание Гарри, ибо я сильно сомневаюсь, что Директор не знал, что Гарри будет дежурить на посту поближе к окну, поджидая его. И, главное, для того, чтобы лишний раз напомнить парню о существовании такого девайса. Скажу лишь, что в Игре-7 девайс еще выстрелит — и больше пока ничего не скажу.

И последнее. На примере Дамблдора имеем счастье всю дорогу наблюдать вблизи прямо-таки, не побоюсь этого слова, волшебную вещь: немного здравого смысла, немного терпимости, немного чувства юмора, немного любви — и можно очень уютно устроиться в этом самом лучшем из миров.