Большая Игра профессора Дамблдора. Продолжение (джен)

21 марта 2015 года я закончила предварительную работу над Игрой-5. Черт, это был неимоверно долгий путь длиной почти в полгода. Начинала я 28 сентября — спустя месяц после того, как закончила Игру-4. Забавно, что ее я начинала тоже в марте — 25-го.

Именно она открывает тот ряд Игр, которые ведут к Большой Игре — с нее начинается новый, гораздо более серьезный виток. Большая спираль, первые неоднозначные итоги, которые позже переродятся в трагические потери — тоже в ней. Уже не так весело, но все еще не настолько грустно… одним словом, Игра-4 значит для меня очень много.

28 марта наконец приступила к самой работе над Игрой-5 — настало время наращивать мясо подробностей на голые кости фактов и выводов. Это было очень волнительно. Накануне неожиданно вновь появилось много вопросов. Пожалуй, за последнее время — даже слишком много. Я вновь начинала сомневаться во всем подряд.

Ну, что ж поделать. Прожив столько годиков в тесном контакте со своей головой, я совершенно определенно заключала, что мои мозги отнюдь не оригинальны. Я способна до бесконечности долго биться над простеньким вопросом — и столь же длительно пребывать в счастливой уверенности, что какая-нибудь моя сумасшедшая теория абсолютно верна. Мое самое любимое занятие — сидеть и вообще не понимать, что, собственно, происходит. И что бы это могло значить.

В моменты особенно значительного перепуга от возросшего количества вопросов я даже подумывала все бросить, отложить начало и поработать мыслительным еще полгода. Или год. Или лет десять. Увы, однако, если не начать тогда, когда следует, лучше вообще никогда не начинать.

Не сомневаются только мертвые, — решила я, — и, в конце концов, многое мне уже известно. А остальное… ну, с остальным можно действительно провозиться до бесконечности. Самое главное и самое сложное — это начало (но не верьте мне слишком уж сильно — едва я подберусь к концу, я буду вопить, что самое сложное — это конец). А после него… что ж, буду пытаться понять то, что не поняла, уже по ходу.

Придя к этой утешительный мысли, я дала себе торжественное обещание, что попытки будут честными и упорными, если надо, из-за них будет надолго приостановлен процесс движения вперед. Но главным было — начать хотя бы с того, о чем мне было известно наверняка. А дальнейшее право на движение вперед я намеревалась добывать, а не халтурить. Кое-какнутость всегда и жутко калечит душу. Я понимала, что не могу позволить себе такой роскоши — и такого свинства.

Теория могла быть верна или нет, в конце концов, но, если уж браться за Большую Игру, следует быть последовательным и дойти по данному пути до конца — а не раздумывать над тем, бросить ли все в середине. Суть в том, что, если уж смотришь с определенной точки, будь смел до упора, какая бы грустная и неприглядная картина ни вырисовывалась.

А картина — начиная именно с этой Игры — вырисовывается крайне плачевная.

Игра-5 — совершенно особая, другая, более сложная и темная. Пожалуй, самая темная. Работая над ней, со всей неотвратимостью приходишь к выводу, что, если и существовал ранее способ вернуться, то здесь его уже нет. Дальше пути назад не будет.

Я имею ввиду, если кто не понял, первые три Игры — всего лишь репетиция, расстановка фигур. Игра-4 — нечто, выходящее, скажем так, на пробный показ после тысяч репетиций — но там, в общем кругу, для своих. С окончанием Игры-4 все только-только начинается.

Игра-5 — это многоголовое чудовище, планомерно выращивающее голову за головой, клык за клыком, коготь за когтем и раз за разом, с увеличивающейся частотой и силой, всаживающее весь свой богатый арсенал в мягкие тельца Игроков. Всех. Любого пола, возраста и ранга.

Ты можешь либо вынести это, извлекая урок (и не один), и хладнокровно и беспристрастно дойти до конца, въедливо вникая в детали и кропотливо разыскивая ответы на порой жуткие вопросы — либо не вынести и скомкать всю Игру к чертовой матери, бросить ее на полпути, понять все неправильно или вообще ничего не понять. Вот почему наедине с собой я всегда говорила, что Игра может кончиться только победой — или только полнейшим провалом. Нельзя быть беременной наполовину.

Слишком уж в Игре тяжело.

Впрочем, как оно всегда бывает, есть и поводы воскреснуть духом. Во-первых, допустить грубые ошибки можно, только если ну совсем не думать головой и ничего не чувствовать сердцем. Во-вторых, если ты очень хочешь найти ответы на вопросы, то непременно этого добьешься. Просто не стоит на этом зацикливаться. Правило железное и подходит для всего.

Мало кто понимает, что 50% своего времени люди работают внерациональными методами. Еще процентов 20% отведу на то, что они вообще не работают — за них работает кто-то свыше, который и без того периодически помогает им в те их 50%. Оставшиеся 30% труда — да, разгул рациональности и логики. Основная задача человека в это время — свести все пойманные в 70% сигналы, правильно их просчитать и выложить связным текстом.

Озарение, как вспышка логики, длится всего секунду. Обычно оно приходит, когда 50, 20 и 30 процентов кратко пересекаются — когда тот, кто трудится, измочален сложной задачей и мысленно перебирает уже испробованные тупиковые варианты. Внезапно его осеняет, и он в несколько секунд находит решение, которое не мог отыскать за долгие дни упорного труда. То, что это решение верное, обычно сразу ощущает сердце.

Своеобразный миг Кайроса для мозга. Главное — доверять сердцу в момент, когда вовремя это схватишь. Ну и, разумеется, «долгие дни упорного труда» следует выделить разноцветными фломастерами и внимательно-превнимательно на эту фразу посмотреть. Иначе вывалится молниеносная продукция не озарения, а бреда — и грош цена такому внерациональному скачку мышления, как говаривала, кажется, Анна. Но это, как правило, сердце тоже чувствует.

Вообще, доверяйте сердцу — но не полагайтесь на него целиком. Доверяйте и мозгу — но не уповайте только на него. Заставьте этих двоих работать вместе. Таков мой метод, и в нем тоже нет ничего оригинального.

Наконец, в-третьих: то, что у корней гор неизбывно печально, не означает, что струям нельзя немножко повеселиться. Грустно — это там, в конце Игры и после. И лично я не собираюсь лишать себя удовольствия хихикать, смеяться и нагло хохотать тогда, когда сочту нужным или ситуация будет соответствовать — благо, моментов таких немало.

Если бы меня попросили поставить эпиграф к анализу Игры-5, я бы, не колеблясь, выбрала именно такой: «Если к истории не подходить иронически, она становится скучной, потому что запас бранных слов в человеческом языке недостаточно богат и разнообразен, чтобы воздать должное предмету и в то же время не утомить читателя». Уверена, Дамблдор бы со мной согласился.

В общем, все в этом мире двойственно, тройственно и так далее. Чем дальше я писала эти строки, тем меньше волновалась, а затем не только не боялась начинать, но и не могла дождаться начала. Буду рада нигде не ошибиться по итогам, — думала я. — Буду счастлива сделать свои ошибки и уже от кого-нибудь другого узнать, как же было правильно. Вариант беспроигрышный, на самом деле, а значит, и бояться нечего.

За сим приступим.

И вот уже на место страхов, сомнений и неперевариваемого волнения перед началом приходит азарт, мысли в голове замечательно группируются по порядку в структуры, блоки и связи, рука летает по страницам, отыскиваются — с поразительной легкостью — новые и нужные слова, появляется уверенность, гордость, твердость и желание продолжать, а перед взором дружной толпой проносятся образы, подтверждая мои теории и заставляя думать дальше, неотвратимо приближая меня к ответам на нужные вопросы, сиротливо сбившиеся в кучку, ибо ответов для них еще пока нет…

Я называю это «поймать волну» (и я вновь ни капли не оригинальна, ой). Собственно, вся цель моей работы на этой «волне» и состоит в том, чтобы впихнуть в оную работу невпихуемое, при этом не забыв о главных линиях и главных — для себя — выводах. Не смыться в воды океана слова, если говорить по-высокому. Держаться в потоке. Но и легкое плескание на бережке оставлять каким-нибудь другим. Я тут как бы не для того — и черт с тем, что ждет в Финале — сейчас время насладиться вовсю!

Ибо, как для гуру БИ чтение Пратчетта — занятие, состоящее из комплекса убийственно приятных этапов, так для меня понимание БИ — это:

· ржач;

· напряженная работа мысли;

· двойной ржач до слез;

· любовь ко всем Игрокам сразу при неистовом обожании отдельных личностей;

· радостные вопли в адрес Дамблдора: «Гад! Экой гад!!»;

· влюбленно-обессиленный шепот в его же адрес: «Подонок…»;

· грандиозная благодарность ему же за то, что позволил громко смеяться, чтобы не плакать на людях;

· тихое подвывание в сторонке без лишних глаз с обильным пусканием слез;

· смешанный клубок невыносимой боли и нежности по отношению ко всем Игрокам и что-то запредельное к отдельным личностям;

· чувство, что образовавшаяся рана делает тебя выше;

· прекрасное ощущение того, что с тобой только что побеседовал очень мудрый, любящий и крайне насмешливый человек.

И не надо мне что-либо говорить по этому поводу. Я очень давно знаю, что делаю, зачем это делаю и как это закончится. Ибо простенькое «хобби» (как обозвала эту работу одна моя приятельница) у меня…

Но я отвлеклась.

Итак, с прискорбием вынуждена признать, что погружение в Игру без малейшей подготовки с самого начала сильно раскурочило мою младую неокрепшую душу и еще более неокрепший мозг — постоянно хочется всякое происходящее событие приписать к Игре. Однако, увы, если степень осведомленности Директора в моей голове взлетает до небес, на дальнейшем анализе приходится ставить жирный крест и идти заниматься чем-нибудь попроще. Ибо при подобном подходе, как однажды мудро отметили гуру БИ, любой эпизод можно толковать как следствие искусной игры хитрого, всеведущего и всемогущего Директора (народная примета: скажет Стебль: «Мандрагоры!» — Директор Василиска ждет, ага).

Совы, конечно, вовсе не то, чем кажутся, но правило работает в двух направлениях: не надо все упрощать — но и усложнять тоже не надо. И вообще — следует всегда помнить о бритве Оккама.

Иными словами, не грех повториться, что Дамблдор — не Бог и даже не Гэндальф. Он им только периодически подрабатывает. Хотя на первый взгляд, несомненно, похожего много — очень, очень старенький дедушка с длинной-длинной белой бородой и крайне своеобразным чувством юмора, скрывающий под хламидой, она же мантия, истинно нечеловеческую мощь…

И это, собственно, практически все. Ну, может, еще пару сходств найти при желании можно. Допустим даже, что Директор, не чурающийся читать магловские газеты, еще и Толкиена читал, и Гэндальфа любил, но его жизнь — это его жизнь. Сколько Гэндальфа ни люби, а Дамблдор никуда не денется.

На мой взгляд, самое главное отличие одного от другого в том, что Директор вообще-то человек — и очень-очень грустный человек. Все — в его шутке: никто не дарит ему носков. Только книги. Это самая печальная шутка из всех, что я когда-либо слышала. Он так высоко, что непоправимо одинок — и давно ни для кого уже не является просто уставшим и далеко не всегда уверенным в себе человеком.

То, что он человек, включает в себя и маленький нюанс: иногда он прав, а иногда — нет. Что-то знает, в чем-то ошибается. Где-то поступает верно, где-то пропускает удар. Приписывать ему всемогущество крайне непродуктивно — я несколько Игр подряд боролась с этим в себе, а вот на пятой настолько увлеклась, что спохватилась лишь в самом конце, чуть не запоров весь анализ.

Опасное это убеждение, что Директор, аки папа в известной песенке, может все, что угодно. Уж если браться за разбор его поступков, надо честно попытаться понять, где он слаб, смешон или ошибается. Потому что — и я уверена, что многие в его команде этого не понимают — чем дальше, тем больше Дамблдор беспомощен во многих отношениях. А кое в чем совершенно беспомощен с самого начала.

Гэндальф, конечно, тоже неоднократно прокалывался и со свойственной ему самоуверенностью громко и подробно оглашал список своих ошибок. Но его конечная цель — абсолютное торжество Света над Тьмой здесь и сейчас. Цель Дамблдора принципиально скрыта, но догадаться довольно легко. Особенно после Игры-5. И множественных рассуждений гуру БИ на эту тему.

Вся его деятельность посвящена борьбе с, не к ночи будь он помянут, Реддлом. Воспитание подрастающего поколения, конечно, штука важная, но не самая важная. Кроме того, Дамблдору, как человеку крайне умному, прекрасно известно, что книги, разумеется, хороши, но в жизни нет этого абсолюта Толкиена. Ну нет — и все, как ни бейся.

В отличие от Гэндальфа, уверенно идущего от победы к победе, Дамблдор чем дальше, тем больше теряет контроль над происходящим. Он, может быть, и хотел бы быть на Гэндальфа похожим, но жизнь коррективы-то вносит — и еще как весомо…

Однако замечу на берегу и прежде, чем в Директора полетят камни: управлять событиями, будучи всего лишь человеком, пусть и волшебником, не в пример труднее, чем управлять событиями же, будучи могучей стихией в человеческом облике. Гэндальф мыслит масштабами народов и действует, двигая расы на новые свершения — Дамблдор имеет дело с материалом куда более вредным. С людьми.

Право же, возможно, гораздо легче победить Большой Глаз, чем заставить Снейпа простить Джеймса, не говоря уже о том, чтобы привить Сириусу хотя бы слабые зачатки наличия царя в голове…

Иными словами, на поле Игры все чаще, больше и с более масштабными последствиями фигуры выходят из-под контроля, обретают лицо и перестают слушаться Главного Игрока. Не Игра управляет ими — они управляют Игрой.

Мы помним, чем сие кончилось в Финале Игры-3. Через год оно же приводит к страшной, ужасающе случайной гибели Седрика — и это, несомненно, большой удар прямо в сердце Дамблдору, от которого он не сможет оправиться уже никогда.

Но жизнь заставляет действовать и двигаться дальше — и противопоставить этому нечего. Пока Гарри не может найти себе места летом в доме тети, на фронтах — до поры невидимых — магического мира разворачиваются целых три команды, в каждой из которых цели, задачи, действия и противодействия сложно и страшно переплетаются с Живыми Людьми во весь рост — их действиями, их целями, их мотивами, их связями и личной приязнью или неприязнью. И все это — такой непредсказуемой клубок, в котором нет абсолютно никакого единого механизма (ну, за исключением, пожалуй, Ордена, но об этом — позже), и множество маленьких векторов пересекается, сливается и сталкивается, рождая самые неожиданные результаты…

Пытаться все это контролировать — быть либо безумцем, либо гением, либо и тем и другим. И я совершенно не удивлена, что у Дамблдора получается не все и не всегда. Напротив, то, что главное у него-таки получается, вызывает во мне невероятную бурю гордости, любви, почтения и благоговения и заставляет злобно гавкать в его защиту всем, кто берется его судить за ошибки: «А вы сделайте лучше! Я посмотрю, как получится!» Готова поставить все, что у меня есть, ни черта у них не получится. Но я вновь отвлеклась.

Итак, я веду все к тому же: главный принцип работы — принцип минимальной осведомленности Директора. При этом, разбирая его действия, следует помнить о системности, придерживаясь, как прежде и по возможности, принципа хронологического.

Ибо «те, кто хочет исправить наш злой мир, искупить его грехи, не могут действовать как попало. Тут нужна дисциплина, нужно правило». (Вот люблю Честертона, хоть я и не такая. Уверена, и Честертон был не такой. Да что уж там — и Дамблдор не такой тоже.)

Таким образом, прежде, чем разбираться с происходившим половину лета за кадром, следует понять, кто в этом участвовал.

Поняв это, следует подумать над тем, как и для чего они друг с другом взаимодействовали. Ну и затем уж — чего хотел сказать автор добиться Дамблдор, зачем оно ему, что ему помешало и что по итогам вышло, а также — что из этого потом последует для каждого.

Иными словами, нужно четко отделить зерна от плевел: есть вещи в этой Игре, которые задумывались изначально — они проходят через нее красной нитью и ведут к финалу войны вообще. Есть вещи, которые рождаются, складываются, изменяются и работают в ходе развития Игры — но все так же легко и своевременно в нее вплетаются. А есть шаги, которые Директор предпринимает в ответ на чьи-нибудь неожиданные действия — они к Игре совсем не относятся и есть уже элементы, ни больше, ни меньше, Политических Игр высшего уровня. Ну, и есть еще замечательные психологические моменты, от которых лично я получаю больше всего удовольствия.

Игры разные нужны, Игры разные важны… И ведь, куда, простите, ни плюнь, а везде — в Игре Года, Большой Игре, Игре Малой, Политической Игре (подробный разбор дефиниций будет позже) — во главе угла так или иначе стоит горячо любимый мной раздражающе непредсказуемый человеческий фактор. И деться от этого никуда не получается.

Поэтому перед тем, как нырять с головой во все тонкости взаимодействия трех команд в Играх Года разного рода, предлагаю для начала разобраться с оным фактором. Собственно, это — первое по хронологии, с чего начинает Директор. Ибо, как известно, что мудрец делает в начале, то дурак делает в конце.

Приглядимся к двоим полководцам враждующих сил (ибо главная борьба — именно их борьба). Возродившись, Том в какую только сторону ни кидается и за что только ни берется — а о важнейшем долгое время и подумать забывает. Дамблдор же, в отличие от своего ученичка, думать не только не забывает, но и очень продуктивно может.

А что же, собственно, главное? Ну, кому как, а вот Отто фон Бисмарк, помнится, говаривал, что больше, чем намерение противника, ему интересен его потенциал. И был совершенно прав. Таким образом, первое, что делает Дамблдор в развязывающейся новой войне — быстро и детально вспоминает, кто такой Том Реддл.

У Директора сие действо занимает от силы полминуты. Оно и логично, ведь это Директор. Мне же сейчас придется изрядно над этим поработать. Что ж, начнем.

Итак, Том Реддл, или Что Дамблдору О Бывшем Ученичке Известно (спойлер: всё; можно быть уверенным, ни одна сторона его тонконервной натуры от Директора не укрылась).

Врага, как известно, очень надо знать в лицо — но и нутро изучить не менее надо. Что искомое нутро всю дорогу дурно пахнет потусторонщиной с жуткой примесью разожравшегося самолюбия, я, помнится, уже писала. Еще во время встречи в Финале Игры-2 Гарри отмечает про себя вспыхивающий в глазах Тома огонь алчности в разговорах о власти, мести, Темной магии, в которую тот едва ли не с младенчества принялся старательно нырять по самые уши… Но, если бы все складывалось так просто, было бы совсем не интересно. С интересным мне вновь помог потерявшийся автор с «Астрономической башни». А также собственный, к сожалению, большой опыт.

Еще со времен сиротского приюта, судя по воспоминаниям Дамблдора, которые он начнет показывать Гарри аж через год (ибо с этим тоже не все просто), Том выглядит как человек, который точно знает, что ему нужно. Он упрям, молчалив, горд и производит впечатление «вещи-в-себе», живущей по своим правилам и идущей к своим четко поставленным целям — пусть и не всегда и всем понятным со стороны.

Он крайне последователен, пошагово пробуя себя в различных сферах, так или иначе группирующихся вокруг некоего определенного пути. Воровство в приюте, издевательства над сверстниками, маска любимого преподавателями Хогвартса студента — все это, по сути, есть одна и та же попытка узнать вкус тайной власти над чужими переживаниями, незаметно создавая их.

Том до ужаса рано начинает собирать собственные мотивы, причины и поводы, прятать обиды в личную копилку подальше, чтобы затем вытащить все это разом. Его убеждения, сформированные так же неестественно рано, крутятся вокруг «цель оправдывает средства» и «тихим сапом», а выглядеть смешным или по-детски он не любит и не планирует совершенно.

Это очень редкое для раннего подростка умение — похоронить любые эмоции, потребности и желания, подчинив свою жизнь некоей высшей цели — причем самостоятельно себе же поставленной. Ведь подростки обычно живут моментом, впадая в истерику или депрессию, если их просят подождать или, хуже того, пожертвовать настоящим ради будущего, имея ввиду не часы, а годы ожиданий.

Такое смирение подразумевает взросление, и подобному взрослению учатся десятилетиями, да и то не все. Том же демонстрирует железобетонную целеустремленность и выдержку в шестнадцатилетнем возрасте — если не раньше. Воин с безупречной дисциплиной — не иначе?

С одной стороны, конечно, его детство — хрестоматийное детство вполне себе мальчика-воина: приют, сиротство, одиночество, отверженность, отсутствие взаимопонимания с окружающими, неумение дружить и вступать в иные легкие социальные контакты, отсутствие тепла и близости, любви и уважения — все это, при правильном внутреннем отношении, и призвано формировать из ребенка раннего солдата.

При неправильном (то есть в соседстве с чувственностью) будут комплексы — чувственному ребенку контакт необходим, он без него ломается.

Том, как видно, сформировался (как — это другой вопрос). То есть чувственности там и близко не было. Она должна отрицаться, чтобы не мешать будущему воителю-вседержителю.

Однако простой обычный солдат, мягко говоря, актер никакой — его душевный мир крайне зажат, чтобы с легкостью изображать всю гамму чувств, по факту им не испытываемых, или давать испытываемым чувствам какое-либо легко читаемое невербальное проявление. Тот же Снейп (ну, куда уж без него?), к примеру, во многих ситуациях либо молчит критически настроенной ко всему зловещей тенью, либо вытягивает эмоции из окружающих.

Но Том изображает что угодно, практически не напрягаясь.

С Джинни он понимающий, галантный и душевный — причем, замечу, отыгрывает с ней чувственность по полной, несмотря на то, что чувственности у него самого — полное отсутствие всякого присутствия. С Гарри в Тайной Комнате он поначалу вежлив и корректен, с ходу выдает чудесное «мы с тобой равны, я признаю твою силу, волю и исключительность», чем ослепляет Гарри сразу и до последнего — мальчик просто не может не доверять тому, кто такие волшебные слова произносит (ну, может, конечно, но только когда повзрослеет).

Том прилежен в учебе, почтителен с преподавателями (как с любыми власть и силу имущими), ему не составляет труда изобразить хоть раболепие, хоть почитание, хоть уважение и крайний интерес к собеседнику. Он — игрок, рискующий не просто так, а планомерно и последовательно просчитывая свои шаги — мощные дисциплина и порядок (качества, присущие воину) не просто не давят его, как личность, но вовсе даже помогают оной личности развиваться и двигаться к поставленным целям.

Но те же самые актерские качества, к которым Том так часто прибегает, чтобы продуктивно манипулировать, с течением времени начинают выпирать у него буквально из всех щелей, и давить их в нужные моменты у Тома, увы, получается не всегда (стоит лишь вспомнить его позерство перед Пожирателями на кладбище).

Том — человек гордый, эгоистичный и злопамятный, мнящий о себе очень много, он безгранично верит в силу своей воли и удачи, и, так или иначе, вляпывается во власть сам. Эгоцентрик, иными словами, нарцисс, жадный до царствования в масштабах мира, причем крайне болезненно вляпавшийся в проявления этой своей увечности.

Поясню.

Вот у нормальных людей как? Как правило — вернее даже, практически всегда — человек избегает тех сфер проявлений своей личности, в которых он априори не силен, в которых не может быть ни уверенности, ни сил и опыта для попыток осмысленных действий. Люди, натыкаясь на такие сферы, либо пытаются переключиться и использовать свои сильные стороны, либо сматываются со всех ног.

Чтобы понять суть вопроса, могу порекомендовать попробовать представить себе Снейпа, расплывающегося в умиленной теплой улыбке в ответ на назойливо проявляемую к нему душераздирающе искреннюю открытость с распахнутыми глазами; или Гарри, хлопающего собеседника по плечу и дружественно сообщающего, что это его не унизило, в ответ на прямые наглые попытки сделать из него идиота; или Рона, методично и собранно день за днем готовящегося к занятиям; или Драко, смело лезущего грудью на превосходящие силы врагов с криком: «За Родину!».

Все эти ситуации для перечисленных людей — хуже кости в горле, и произойти они не могут по определению. Провальные качества личности не превратить в сильные — и именно поэтому люди, как правило, стремятся избегать ситуаций, где может понадобиться их проявить.

Конечно, не проработка провала, но меньшее из зол. Ибо возможен еще вариант, когда человек по разным причинам в сферы, где остро требуется проявление провальных качеств, не только вляпывается по самые уши, а еще и остается жить в них, как может. А может он очень плохо.

Конечный продукт получается до слез извращенным, ибо разыграть и выдать то, что нужно, человек априори не может — хоть умри, но невозможно сделать из Снейпа душевное, ласковое и теплое существо, а из Драко — храбреца отважного. Никогда и никак. Увы.

Попадая в такие провальные сферы, увязая в них, человек в первую очередь медленно и неотвратимо начинает терять связь с реальностью и, кроме того, маскируя комплекс, объявляет существующее положение дел единственно возможной в мире истиной. Разубедить нереально.

Стоит также отметить, что есть два способа вляпаться во власть, между которыми существует некоторая разница — первый предполагает известность и славу, второй — управление большой построенной системой, людьми и замыслами. И невозможно, взвалив на себя первое и собрав у ног кучу последователей, избежать второго.

Как человек гордый и тщеславный, Реддл не мог не хотеть быть лучшим, известным и вообще самым-самым в чем-то, остро для него значимом. Том достаточно силен, чтобы увлечь и впечатлить, как воин, он последователен и от выбора своих целей и способов их достижения не отступает — а он всегда хотел признания, славы и власти.

Но на каком-то этапе, еще в годы первой войны, его вляпывание во власть к оным признанию и славе присовокупляет необходимость управления системой. Ведущая за собою яркая личность превращается в того, кто контролирует выстроенную ею же иерархию людей, взглядов, ценностей и правил. И сей процесс закономерен совершенно — это просто этап развития. Но для личности Тома он-то и оказывается губительным, ибо тянет за собой большую проблему.

Если в воспоминаниях Дамблдора и в том воспоминании, которое показал Гарри сам Реддл в дневнике, Том времен школы выглядит просто как юноша себе на уме, целеустремленный, дисциплинированный и вполне отдающий себе отчет в том, что делает и зачем, то вот то, что год за годом регулярно встречает Гарри — это уже совершенно другой человек. Причин несколько. Первую пока обсуждать не буду. Приступлю сразу ко второй.

Несомненно, включившаяся в первую же микросекунду после возрождения Тома потусторонщина (не могла она здесь не включиться на полную катушку — что еще тогда называть ситуацией полноценной Темной инициации, как не пережитую смерть?) крышу Тому должна была начать двигать в сторону окончательности. И таки начала! Причем, именно с креном во властность.

Дамблдор это хорошо понимает. Игры с потусторонщиной априори подразумевают власть — только в данном случае уже всецело над душами, темную и разрушительную. Куда ни глянь, в общем, все равно выходишь на Дерибасовскую. Власть в психологическом портрете Реддла — это не просто камень, а здоровенный валун преткновения.

Опять же, сие оттого, что Том — это Том. Ну не умеет он, хоть как его ни убивай и заново ни возрождай, относиться к власти спокойно — систему, например, выстраивать, себя развивать. Нет в нем такой способности — особенно там, где себя развивать надо, чтобы авторитет заработать.

По сути дела, как всякий правильный воин, Том — существо подчиненное, ему для полноценного функционирования всегда необходим кто-то, кто будет «сверху» — вести идеологическую линию, поощрять, направлять и помогать с долгосрочными целями (Снейп, еще один типичный мальчик-воин-с-самого-раннего-детства, в этом смысле устроился как нельзя лучше — по правую руку от Дамблдора).

Для Тома, на его несчастье, таким человеком всегда выступал он сам. Собственно, он и вариантов других себе не оставил, то ли сразу решив, что здорово выполняет и вытянет дальше функцию власти, то ли просто сей фактор не учтя.

Во второе, если честно, верится слабо, ибо в юности Том — человек крайне внимательный к деталям и не склонный спешить, если впереди предполагается вечность (остатки этой черты наблюдаем и во время Игры-4, когда Том выжидает целый год, чтобы выполнить свой План; надо было бы ждать хоть пять лет — все равно бы ждал, ибо целеустремлен до не могу, собака). А вот первое вероятно и даже вполне — нарциссизм и сопутствующие комплексы порой вынуждают еще и не так самоутверждаться.

А чем таким характерен нарцисс, вляпавшийся в провальную для него сферу власти? Совершеннейшим, отвечу, деспотизмом и самодурством. Обладатель такого увечья в принципе не способен адекватно учитывать человеческий фактор — и потому в вопросах власти по первости всегда предпочитает перебдеть, чем недобдеть. Перестраховываясь на мелочах, выдумывая новые способы и системы контроля над подчиненными, рано или поздно он докатывается до маниакальной подозрительности и неверия уже ни во что, от чего все окружающие между делом много и больно страдают.

Если Том что-то и может, так это контролировать. Иррационально доверять он не способен. Но одно дело — контролировать работу системы, руководишь которой не ты, и совсем другое — тащить ее на себе в одиночку, в том числе и идеологически. Из нарцисса, с его больными замашками, раздутым эгоцентризмом и напрочь отсутствующей чувственностью, идеолог такой же, как из Невилла — профессиональная балерина. Вот почему я всегда говорила, что каждому следует заниматься своим делом. Не только потому, что глупо получится, если кухарка тушить пожары полезет — это еще и опасно. Для окружающих и для кухарки.

В случае с Реддлом, тем не менее, ситуация вынуждает. Нарциссизм Тома вполне позволяет ему быть ярким и харизматичным лидером — и в молодые годы у него это нормально получалось — но всего этого маловато, чтобы быть идеологом. Он может освещать путь, дабы овцы не заблудились по пути к нему в желудок, но не объяснять суть пути и его правильность. По крайней мере, не самостоятельно.

Первоначальные попытки подключить качества дисциплинированного мальчика-воина и просто проконтролировать, чтобы все были в кучке и не разбегались, были наверняка уместны и неплохи — только в самом начале. Рано или поздно подозрительность Тома просто обязана была перерасти в манию преследования — и с этой точки не мог не начаться жесточайший диктат.

Судя по тому, сколько лет Том потратил на то, чтобы сколотить из своей кучки мощную и пугающую силу Пожирателей Смерти, границы проявлений своей властности он перестал чувствовать уже давно. Не потому, что проблема в этой сфере личности исчезла — скорее она неминуемо и под давлением обстоятельств стала для него единственной возможной реальностью и, как нередко бывает, превратилась в агрессивную форму защиты.

Слетевший с тормозов по части власти нарцисс в своем проявлении страшен не меньше, чем влюбленная по уши Гермиона или ударившийся в духовный рост Драко. Здравствуй, комплекс Чингисхана во всей красе — в моих владениях лишь я хозяин, и, раз дано было с утра указание при виде меня подпрыгивать шестнадцать раз на левой ножке, постукивая по полу хвостом в такт, все, кто этого не делает — потенциальные предатели. У кого хвоста нет — не мои проблемы, должны были отрастить, раз желаете доказать свою преданность. Я начинаю понимать, почему умные люди вроде Регулуса и Снейпа, чем дальше, тем больше начали от него отдаляться — а затем и вовсе способствовали со всей, свойственной им, активностью его полному краху.

Ибо, выдумывая все новые методы проверки на вшивость, пущенный гулять по просторам безнаказанности нарцисс с каждым разом будет становиться все более недоверчивым и мнительным (ну, потому что, когда в тебе самом так много драконьего навоза, ничего другого в иных людях ты найти не ожидаешь; кому больше всех вокруг видятся предатели? правильно, предателю). Здравый смысл при этом выкинется вовсе.

На этом месте начинается плавное шуршание крышным шифером и съезд с ума — человек, теряя адекватную связь с реальностью, обретает четкий пунктик, прорастающий во все сферы его жизни и деятельности. И это — тем более печально, чем последовательнее развитие Тома, как потусторонщика.

Потому что, если разобраться, путь потусторонщика сам по себе, хоть и страшен, но личность не ломает — он ее корректирует. А вот действительные ломки начинаются тогда, когда человек подменяет понятия в своей голове и сначала пытается заставить себя верить, а потом и правда верит в то, что белое — это черное. Даже не обращая внимания на подаваемые реальностью сигналы. Чтобы так категорически игнорировать внешний мир, это, вообще говоря, надо довольно сильно крышей подвинуться — благо, те, которые аж надрываются, пытаясь доказать, что они не предатели, активно потворствуют шуршанию шифера, изо всех сил кивая и поддакивая.

Самая разрушительная проблема Тома, таким образом — это, как ни странно, не то, что он поддался всякой потусторонщине и принялся копаться во тьме, ничем не брезгуя, а то, что он в ходе этого поддался своей провальной нарциссической склонности и попытался научиться властвовать. Точнее даже — попал в ловушку собственной воздвигнутой системы, в которой по-иному вести себя просто не смог, если хотел достигнуть поставленных целей.

В чем же состояла конкретная цель Тома изначально (то есть до момента, когда в определение томовых целей в голове Тома не влез Дамблдор, все там замечательно сместив и удобно для себя запутав), судить можно только по косвенным проявлениям.

Нарцисс — слабенький политик, отвратительно вживающийся в социум и плохо реагирующий на человеческий фактор. Природные особенности позволяют ему собрать за жизнь качественную картотеку людских типажей, сверяясь с которой, он может найти примерное объяснение поведению каждого — а сильно развитые актерские умения, которые он оттачивает с детства, помогают отыграть нужные образы и подобрать ключ к чужим слабым местам для наиболее успешных манипуляций. Но в условиях постоянно меняющейся ситуации, когда, к тому же, на тебя с почтением пялится толпа народа, уже нужны другие методы и решения, которых у Тома нет.

Там, где толпа, необходим действительно сильный идеолог, рассуждающий не о личных целях, а об общественном благе, обладающий выраженной способностью вести за собой систему. У Тома этого нет — а значит, нет и возможности стать именно политической фигурой, действующей в условиях мирного времени, программ, общения с народом и прочего.

Худо-бедно поначалу это должно было компенсироваться его способностью сыграть сиятельного и непревзойденного вседержителя — во времена первых сборов Пожирателей — однако чем дальше, тем больше ясно, что Том способен на политику только в рамках открытых военных действий. Его на что-то другое при таких размахах уже не хватает.

Отсюда, как ни странно, вытекает извечное противостояние Реддла и Дамблдора — вернее, объяснение ему со стороны Тома.

Дамблдор, при всех его недостатках, обладает двумя вещами, которые бедного Тома всю дорогу даже не просто раздражают, а до трясучки конкретно бесят — сильными лидерскими качествами и зашкаливающе сильной эмпатией. И демонстрирует их наличие крайне неприкрыто и без всякого такта с самой первой встречи.

С проблемой лидерских качеств все понятно — Реддл ввязывается во власть такого уровня, который способен тянуть, лишь параллельно деградируя как личность и неизбежно саморазрушаясь в процессе.

Со вторым еще проще — если нарцисс чего-то категорически не выносит, так это эмпатов, чувствующих то, что ему не дано, и смотрящих вглубь. То есть способных под любой маской разглядеть нарцисса реального, который, с точки зрения самого нарцисса, всегда будет бледнее и кривее, чем играемая им яркая роль — напомню, Том ужасающе не уверен в себе по части собственной неотразимости и именно поэтому всегда пытается ее к месту и не очень показывать.

Таким образом, что бы о себе Том ни мнил, он остается мало того, что просто человеком, хоть и крайне даровитым изначально, так еще и человеком страшно закомплексованным. Длинная-предлинная речь его на кладбище перед тем, как он попытался убить Гарри, объясняется не тем, что он изображает классического злодея (хотя и этот штамп он, безусловно, поприветствовал с распростертыми объятьями), нет. Дело хуже. Он хочет доказать, что он крутой.

С этой точки зрения, пожалуй, самой большой ошибкой Дамблдора было в первую же их встречу в приюте открыто и жестко показать маленькому Томми, что он все про мальчика чует, и никакие маски не помогут ему спрятать его недоработанную суть (зачем Дамблдор это сделал — это я как-нибудь потом объясню). Мальчик запомнил урок не просто на отлично — он впитал обиду и пережитый ужас прямо под кожу.

Далее в школе он, как мог, избегал Директора и открыто признавался Гарри во время не менее длинного, чем на кладбище, монолога в Тайной Комнате, что лишь Дамблдор видел его всегда и прямо насквозь.

Боже, да он до конца дней своих плачет и переживает от того, что другие преподаватели его так любили, так любили, а Дамблдор!.. этот Дамблдор!!...

Складывается ощущение, что бедный Томми, став уже Волан-де-Мортом, мечтает всю дорогу только об одном — доказать Дамблдору, что… эм… доказать Дамблдору все!!!

Нет, право же, это было бы очень смешно, если бы не было так жалко — когда уже не молодой Темный Лорд с хорошим стажем плохой работы кладет остаток новоприобретенной жизни на то, чтобы вновь попытаться обратить на себя внимание бывшего преподавателя. Это уже не просто комплекс — это фиксация. Хуже, чем у Драко на Гарри, или у Люпина на Снейпе, или у Снейпа на Джеймсе, право же, много хуже.

И утешить-то его нечем — Том Директору вообще ни капли не соперник даже в плане магических умений. Я уж молчу про эмпатию.

Совсем не удивительно, что у Тома прямо срывает башню всякий раз, когда при нем произносят «Дамблдор». Например, в той же Тайной Комнате, когда Гарри брякает: «Это ты-то великий волшебник? Это Альбус Дамблдор — великий!», — Том выдает такую буйнопомешанную истерическую реакцию, что тут и пояснять ничего не надо. Дамблдор все это прекрасно знает и намеревается творчески и многократно использовать.

Что до Гарри, то, собственно говоря, из сложных переплетений взаимоотношений Тома с мальчиком вовсе не следует, что на Гарри у него и впрямь какой-то особый пунктик (пока Директор на сей канал действия Тома не переключает). Единственное, чем Гарри похож на больную мозоль, так это шрамом и историей его образования.

В контексте анализа увечной личности Реддла можно смело предположить, что логичный вытекающий отсюда страх — то, что приспешники начнут думать, будто Гарри Тому соперник. Отчасти именно из этого следуют все попытки Реддла не просто убить Гарри, а сделать это легко, изящно, демонстративно и под восторженные рукоплескания публики.

По факту же получается, что не так уж он особо и стремится Гарри убить поначалу. Реддлу куда важнее лишний раз показать своим, что он может это сделать, чем реально взять и сделать. Ибо не стоит думать, что формирование в рядах последователей должной степени трепетания перед своим лидером есть для крайне мнительного Тома какая-то мелочь.

Далее — при всей осознанности и проявленности в Реддле потусторонних сил, его нельзя назвать именно маньяком в классическом смысле слова — хотя о целостности его души (и в принципе о наличии у нарцисса оной) и впрямь говорить очень сложно.

Не сильно удивляет и фанатичное желание Тома добиться бессмертия. Мальчика крепко переклинило на жажде сделать то, чего не смог сделать никто — а заодно и сделать приятное себе любимому, выбрав сферой приложения сил именно сферу потусторонщины. Вопросы жизни и смерти — ключевые для этой сферы, и Том всего лишь по-солдатски последователен в реализации своих планов.

Надо убивать — убивает. Надо красть, обманывать, выпытывать — да пожалуйста. Все это для человека с таким сплавом темноты, воинственности и нарциссизма — не проблема. Вот то, что на пути к цели пришлось выстроить разветвленную организацию, которой потом еще и единолично управлять — это да, тут большой затык. Но Том последователен и здесь — он не останавливается, даже понимая, чем и сколь дорого за это расплачивается.

Возможно, глядя на Гарри, Том в чем-то и видит отражение себя — по большому счету, они ведь и есть отражение друг друга, в них масса схожего и, пожалуй, принципиальное отличие — единственное. Кроется оно в идеологии, в личностных акцентах, в вере и в глубинной отверженности, которую Гарри на момент начала Игры-5 еще только начинает осознавать, а Том уже давно и с пеленок понимает, с вожделением, упоенно принимает и культивирует.

Добавим к портрету Тома то, что он нередко бывает истеричен (о, какое шоу он устроил в Тайной Комнате, выпустив Василиска, дабы он убил Гарри! А монологи! Монологи великой драматической актрисы Томми просто обязаны звучать со сцены Большого театра!), а также то, что, судя по всему, в годы молодые и зеленые он черпал вдохновение в своих наблюдениях за людьми типа Гитлера и Грин-де-Вальда (и, я уверена, был большим фанатом Большого Зла Саурона Толкиена) — вот и получится весьма неприглядная картина.

Когда-то умный, талантливый, успешный студент Том Реддл превратился в… в то, во что он превратился. Дамблдору все это прекрасно известно, и понимает он мотивы Тома полностью, значительно лучше, чем Том понимает Дамблдора, и собирается Директор жать на больные кнопки нововозрожденного ученика так активно, жестко, часто и изобретательно, как только может. Бедный Том. Очень ему не завидую.

Но, между прочим, в связи со всем этим вырисовывается очень интересный вопрос: мог бы Дамблдор, столь блестяще противника знающий и превосходящий его по всем пунктам, включая силу, примчаться куда-нибудь на кладбище на своем замечательном белом коне фениксе и порезать Тома в мелкое какаду сразу, едва тот возродился?

Однозначно, мог. Однако боюсь, что все не так легко.

Ибо простое убийство Тома для Дамблдора, как известно — категорически не удовлетворительный результат.