Профессионал (джен)

— Они Виктора, блять, Хару убили. Слышал по радио? Выломали ему все зубы и рёбра, а потом — хрясь, свинцом в пузо. Сечёшь? Сам Виктор Хара!

— Тебе-то какое дело?

— Такое, — хрипло говорит Мёрдок, крутя в пальцах окурок. — Он певец, не солдат. За что его так, а?

— Радовался бы, что свалил. Говорят, из Чили сейчас шагу не ступить.

— Я и радуюсь, видишь? Радуюсь!

Мёрдоку Никкалзу — музыканту, вору, шотландцу по отцу, корсиканцу по матери, подданному британской короны по графству Стаффордшир — двадцать четыре полных года и ещё пара месяцев сверху; Мёрдок скучает по запаху Великобритании и возвращается, оставляя за собой мокрое от соли и крови побережье, разгромленное людьми генерала Пиночета, и от этого Мёрдоку ни худо, ни хорошо, — только облегчение, что наконец-то вместо «эй, синьоре!» в ушах будет звенеть привычное «ты, дрянь немытая».

— Счастливый ты, Мадс, — хмыкает веснушчатый лоцман. — В зубах, часом, сервиз серебряный не нашли, когда тебя рожали?

— Только лишние зубы.

— Вот видишь! Раз с зубами родился, значит, счастливый.

— Зубастый, а не счастливый, — брезгливо кривит Мёрдок губы, докуривает и, плюнув за борт, отворачивается, потирая пальцами воспалённые глаза.

* * *

Мёрдок любит море ещё с тех десяти лет, когда, удрав из дома и забравшись в повозку ирландских пэйви, он вопил от восторга при виде бухты Уош, но сейчас ему становится тошно.

По ночам стихия рыдает за бортом «Елизаветы», а Мёрдок изредка видит сны, которые тут же забывает, — и обычно в них нет никакого ясного смысла: большой чёрный человек тащит за собой длинную живую тень, которая растёт и меняется под его ногами, будто обрезанная тень Питера Пэна, птичий юноша с мутно-бирюзовой головой улыбается, скалясь отсутствием зубов промеж коротких клыков, но чаще всего — чаще их обоих — снится не то долговязая девчонка, не то мелкая девушка, серьёзная и лохматая, которая перебирает гитарные струны. А однажды — кажется, когда Мёрдок пьян от удолбанности, шторма и бутылки украденного виски — она улыбается и перевязывает красные цветы шнурком крестика, и Мёрдок лежит на её коленях, пока девушка зарывается ногтями в его волосы.

Мёрдок видит её во снах не раз и не два, но так и не может разглядеть её лица, а вот прочее запоминает хорошо — и стройные щиколотки с царапиной на одной лодыжке и поджившим синяком на другой, и руки с короткими ногтями, и нежную шею под наспех обрезанной стрижкой; девушка порой не носит верхнего белья — хорошо видно под майкой на лямках, — и размер у неё едва ли первый, совсем не на его вкус: в тыщу раз лучше, когда в женскую грудь можно зарыться.

Мёрдоку ничуть не стыдно, — какой мужчина не засматривается на баб, в самом-то деле?

Вот только эта безымянная мелкая девчонка не выглядит так, чтоб от неё к щекам приливало жаром; девчонка играет на гитаре, легко привстаёт на носках, подтягивает трусы вместе с джинсами, скучающе грызёт леденцы, а потом обсасывает пальцы, — и это снится урывками, а заедает сильно — вгрызается, жрёт, запускает когти в самое-самое нутро.

Лишь однажды, в штиль, снится другое — видать, из-за телесного голода: на ней выше груди задрана майка, а колени раздвинуты, будто их обладательница елозила на животе, читая какой-нибудь роман и грызя ноготь, а потом зевнула, перекатилась на спину, не одёрнув задравшейся одежды. Мёрдок пялится растерянно и жадно, облизывая губы, и не решается посмотреть выше, в глаза: почему-то Мёрдок знает, что эти глаза тёмные, как и у него, — а девушка хохочет, задрав голову и дружески раскинув руки для объятий.

— Ой, видел бы ты себя сейчас, Мэдс!

Мёрдок так и не может вспомнить, целовался он с ней в этом сне или нет, расстёгивал ли ремень, впивался ли ногтями в спину под задранной майкой, — видимо, это не так уж важно, а больше такое ни разу не снится; и, наверное, это и к лучшему — потому что чёрный человек снова ловит свою капризную тень, и беззубый юноша чешет бирюзовые перья, а сам Мёрдок лежит у девушки на коленях, пока та гладит его по голове, и клюёт сломанным носом.

— Ты ведь не такая уж и злюка, Мэдс. О’кей? Просто притворяешься.

— Я нихуя не добрый. Я-то себя знаю, — ворчит Мёрдок, прижавшись щекой к её упругому бедру.

— Ни черта ты не знаешь.

— А ты чё, много знаешь? Ты даже имя своё не сказала. Как тебя называть-то, старуха?

Девушка наклоняется — нос к носу, щекочась необрезанной чёлкой.

— Да хоть сковородкой, дед старый. Оно тебе надо?

Мёрдок молчит, закрывает глаза и ёжится, с хрустом вытянув и вновь поджав ноги: на коленях у девушки тепло и не страшно, и хочется зарыться — подальше от всего мира, и никогда не вылезать, — никогда, пока штормовая буря на горизонте целует солнце.

— Волосы у тебя класс, получше, чем мои. Мылся б ещё почаще.