Профессионал (джен)

— Солнце пла-авится в сумке… — сладко мычит Туди под знакомый аккорд и продолжает сопеть на столе, нежным жестом обняв две недопитые банки.

В неопрятной квартире Мёрдока Никкалза стойко пахнет крепким алкоголем, дешёвым куревом, хозяйственным мылом и незаконченными песнями.

— Дурацкие у тебя идеи, Мэдс.

— Иди в задницу, святоша, — Мёрдок, хмыкнув, отсовывает гитару за диван и, дотянувшись до бутылки, заливает на длинный язык оставшиеся полтора глотка, зажав в пальцах полускуренную сигарету. — Пусть лучше выпьет с нами, чем хрен пойми с кем.

Позорно пьяная после банки пива и стакана скотча Нуддл малоуспешно брынчит что-то, путается пальцами и злится. Рассел смотрит на это такими глазами, словно в них слились экстазом все слёзы и нецензурные слова мира.

— Так говоришь, будто она бы без нас пила.

— А кто свечку будет держать, а?

Нуддл заваливается на диван, поджав тонкую ногу в полосатом шерстяном чулке — сполз с колена, видно, что ободрано, где только успела навернуться? — и возмущённо дёргает колок.

— Смотри, лапша! — Мёрдок, вытянув ноги в потрёпанных берцах и хрустнув суставами — на кой чёрт вообще скидывать обувь в собственном доме, право, — тычет ей под нос средний палец. — Сколько пальцев?

— Десять, — фыркает Нуддл, показав бледный язык. — Знаешь, куда я его тебе засу… Уй!

Нижняя струна щёлкает о гриф и рассыпается гулом: Мёрдок, грубо заржав, отвешивает щелбан тем же пальцем, щёлкнув ногтем по переносице.

— Уважай старших, соплячка!

— Бесишь!

Нуддл ещё раз высовывает язык — глаза у неё блестят непонятно от чего, — но тут же хмурится, улыбается, хохочет — всё в четыре секунды — и, тоже оставив инструмент, заваливается на спинку дивана, щурясь сквозь необрезанные лохмы.

— Мёрдок, дело есть.

— Чё?

— Давай поцелуемся.

— Не-е-е. — Мёрдок замолкает, хмуро щурится и, длинно выдохнув в потолок дым последней затяжки, не глядя мнёт окурок в забитой грязной пепельнице. — Я провонял бензином, бухлом и сигаретами. Тебе не понравится.

— Ну и что? — Нуддл притягивает к груди обе коленки, и в её взгляде шевелится почти что жалоба. — Пожалуйста! Я одна во всём классе никогда не целовалась!

Рассел максимально красноречиво кашляет, а Мёрдок рассеянно смотрит на уснувшего пьяного вокалиста: Туди снова покрасился криво, кое-как, и жёсткие корни на затылке у него светло-русые.

— Нуддл, мне тридцать восемь лет. Найди себе кого помоложе.

— Тебе ж несложно, Мэдс! Будто приятно в первый раз жрать незрелое яблоко!

— Лапша! Наш барабанщик сидит здесь, думаешь, не настучит?

— Тебя только это и смущает, мать твою? — почти рявкает Рассел.

— М-мэ… — Туди, слыша шум, пробует отлепить щеку от стола, но сдаётся на первой же попытке.

— Нуддл, мы едем отсюда домой.

— Эй! За кого ты меня принимаешь, ниггер?!

Сочно выматерившись в лучших традициях чёрных районов Бруклина, Рассел, хлопнув дверью, уходит к телефону.

Раздражаясь и одновременно стараясь не сдохнуть от смеха, Мёрдок пробует отодвинуться — не получается: Нуддл, давясь хохотом, с целеустремлённостью маленького танка лезет головой под рубашку.

— Чур, я спрячусь!

— Допрыгалась, а?

— Будто уж и разок нельзя. — Глаза у Нуддл ясные и почти трезвые, только мокрые — от смеха, наверное. Шерстяные чулки сползли ниже икр — по самые щиколотки, — и тонкая нить с надорванного края, тёмно-красная, цепляется за пряжку на разбитом правом берце. — Значит, не будем целоваться?

— Не-а. Ты мелкая и перепилась.

— Бэ-э-э, — корчит девочка рожу и высовывает язык. — Козёл!

Недолго думая, Мёрдок делает то же самое.

— Два дебила, — выдаёт вердикт Рассел, и со стороны Туди слышится невнятный умирающий звук.

— А ты ещё сомневался, чёртов янки?

— Я надеялся.

— Век живи, век надейся.

Мёрдок скалится в кривозубой ухмылке и лениво закуривает снова, а Нуддл, обняв коленки, прижимается к его горячему боку и сонно смотрит на тлеющий пепел.