Китайские встречи (джен)

Дым летит. Я стою на балконе, зябко ёжась то ли от холода, то ли от разговора с Гермионой. Бело-синие спутанные пряди сигаретного дыма цепляются за плотные, как из картона вырезанные листья на ветках. У нас в Англии таких не бывает. Это мандариновые деревья. На них даже плоды вырастают. В марте, кажется. Холод еще, дождь, голову поднимешь на пасмурное небо, а тут оранжевые шарики, застрявшие в ветвях.

Кстати, теплый желтый шар я и не видел больше с той самой пьяной ночи; может, и примерещился он. Может, мне вообще вся моя жизнь померещилась? Может, я и профессора своего себе просто придумал? У нас же как с ним было — грустная ухмылка: конечно, вот уж точно — фантазёр, выдумщик. «С ним было...» «У нас...» Ага — держи карман шире. Так вот — я же, когда он был жив, ненавидел и оскорблял и начал потихоньку понимать, кто он на самом деле, только когда он умер уже, и вся жизнь моя последующая оказалась как в перемотке кино назад — по крупицам собирались слова, воспоминания, мои, чужие, и я с возрастающим ужасом понимал, что потерял. Глупая ирония судьбы: я со временем и возрастом приближался больше к его пониманию, и в то же время с того черного майского дня все дальше уходил он от меня, всё необратимее была его смерть, потому что если первый год еще жила надежда, что он жив, просто не хочет всех нас видеть, то с каждым последующим она становилась всё призрачнее.

Все, хватит уже соплей. Сейчас вот докурю пятую сигарету, встряхнусь немного и пойду проведаю свою аптеку, вооруженный всеми наставлениями Гермионы. Ага, она мне и зелье обещала прислать. Ну, зелье-то мне точно не поможет, зато теперь я знаю, что, если китайский мой странный знакомец бойко лопочет на местном наречии — это еще ничего не значит.

Выхожу из ворот кампуса, полуржавые створки широко открыты, напротив идет бойкая торговля лапшой. Запах жареного лука смешивается с непередаваемым «ароматом» тофу. С каждым шагом сердце скачет. Вот сейчас — либо пан, либо пропал. Дождь этот еще холодный, будь он неладен. Небо серое, почти на земле лежит, давит. Аптека закрыта. У меня аж ладони потеют. Сквозь мутное стекло двери пытаюсь разглядеть помещение. Вроде все как всегда, как будто хозяин лишь отошел на пару минут. Может, оно и правда так?

Но аптека упорно закрыта и на следующий день. И потом. И все же — помещение вовсе не выглядит так, как если бы его покинули навсегда. Как будто он просто вышел на минуту. Что ж — остается караулить у входа под чарами, хотя это ничего не даёт.

К вечеру одного из самых длинных дней в моей жизни я, поддаваясь какому-то наитию, обхожу дом с аптекой; сзади видна грязная, выщербленная лестница с полуразвалившимися перилами. Ничего особенного, в нашем районе почти у всех домов такие лестницы. И всё же я рискую подняться; мокрые ступени, покрытые мхом, скользят под ногами, а сердце давно уже в горле трепыхается, вот сейчас споткнусь, открою нечаянно рот, и оно выпрыгнет под ноги.

На верхней площадке неестественно полулежит темная фигура. В ужасе ищу пульс, трогаю зачем-то нос, упрямый острый подбородок: жив? Умер? Без сознания? А в ушах стотысячным гулом — ОН, Он, это он…

За то время, что он тут лежал, все ухищрения по изменению внешности пропали; не знаю уж, что это было, я же проверял тогда на чары гламура, еще когда первый раз в аптеку приперся. Может, это оборотное было, не знаю, но теперь это он, он — длинные, черные, спутанные на мокром дожде волосы, высокий лоб, точеные тонкие брови, упрямые жесткие складки у губ, морщинка чуть повыше переносицы. Мне и страшно безумно, и в то же время такое ликование охватывает, разрывается внутри сотней грохочущих салютов.

Наконец вспоминаю элементарные заклинания выявления; мы поднаторели в них за время нашего безумного турне по английской природе с палаткой и хоркруксом на шее. Это простенькое заклинание, вообще-то, много ума не надо, мы его невербально даже без палочки насобачились выполнять, тут же важно было в первые же секунды обнаружить, скорость реакции и вообще, но видимо, я порядком разжирел и обрюзг в мирной жизни, потому что руки дрожат и немеют от страха, и далеко не с первого раза до меня доходит смысл обнаруженного.

Мощное парализующее заклятие широкого действия. То есть — оно направлено не впрямую на человека, а на местность целиком, поражая в ней всех особей определенного возраста, пола и степени магической заряженности.

Он без сознания. Видимо, эта хрень периодически обновлялась, потому что, судя по всему, он уже долго так лежит. Дождь стекает по лицу, очерчивая нос с такой беззащитной вдруг для назойливого взгляда горбинкой. Черт, сколько же он уже лежит так? День, два?

Ты идиот, Поттер — вот все те дни, что ты подходил к закрытой двери, возвращался в тепло дома, пил чай, мучаясь поистине гамлетовским вопросом: идти или не идти…

В общем, все как обычно: выживший мальчик играет в квиддич, прогуливает уроки, шляется в кондитерскую за сладостями, а ненавистный мрачный тип… Ладно, все потом, сейчас же я просто сгребаю его в охапку, всем нутром чувствуя его тепло; тихое дыхание щекочет мне шею…

Конечно, потом он, наверное, меня убьет за такую фамильярность, но это все потом, а сейчас я, кажется, осуществляю давнюю свою мечту — я держу его на руках, такого уязвимого, живого. Черт, куда теперь? Несмотря на худобу, профессор все же не так уж легок. Я прислоняюсь спиной к стене и понимаю, что тут дверь. Не зря же он сюда шёл, скорее всего, это его дом — надавливаю плечом посильнее и вваливаюсь в слабо освещенное помещение. Некогда пока оглядываться; я укладываю его на диван, почему-то стоящий посреди комнаты, снова ощупываю.

Судорожно, не доверяя своим дрожащим рукам и намокшим отчего-то глазам. Деревянный выщербленный пол скрипит под ногами. Попить бы ему. Только на узкой, запыленной и промозглой кухне соображаю, что вообще-то мог бы и воду сотворить, и стакан трансфигурировать. Вот же олух, забыл напрочь, что я волшебник. В дребезжащем, похожем на аптечный шкафчике нахожу стакан. Черт, почему тут такой холод могильный.

Подношу стакан к тонким бледным губам. Дрожат веки, взмах длинных ресниц.

— Поттер?

О да, профессор, кто же еще будет вас доставать? Все как обычно..

Глядя на вышибленную мною дверь, он улыбается криво:

— Сила есть, ума не надо, да? Ключ под ковриком.

А у меня теплеет на душе. Вот уж точно он. Живой и ядовитый, как прежде.

— Что я могу сделать, профессор? Зелья?

Он небрежно машет рукой в сторону шкафа в углу.

— Там, на верхней полке, синий флакон.

В голове шум, мелькают перед глазами пятна, блики. А в ушах как колокол звенит: жив, жив!

Через секунду я опять около дивана, профессор за это время уже ухитряется почти сесть. Протягиваю ему флакон, он едва заметно морщится. То ли от боли, то ли от «радости» общения со своей персональной занозой… А я смотрю и не могу оторваться, хотя бы еще секунду, пока он занят, пока не видит. Брови взлетают вверх, взгляд черный, огненный, пробирает до печенок — черта с два он не видит. Когда он глядит так — с вызовом и издевкой, насмешливо и изучающе — я всегда теряю дар речи. Раньше от ненависти, теперь вот… Господи, что же я за идиот-то такой. Соберись уже, тут вообще-то дело серьезное, твоего профессора в очередной раз чуть не угрохали.

— Что это было?

Он отвечает, слегка пожав плечами:

— Не знали точно, где я, просто обездвиживали все, попадающее под мои характеристики. Вам повезло, что вы другого веса, — и ухмыляется, устремляя на меня прямой, пронзительный острый взгляд:

— Опять вы под ногами путаетесь, Поттер. Как всегда.

Я улыбаюсь безумно, сумасшедше. Про себя: «Да, конечно, никуда ж от меня не деться», а вслух:

— Как давно вы тут лежали, профессор?

А он спокойно так:

— Да пару дней уже. Заклинание обновляли, чтобы наверняка. Наверное, и местность прочесывали, но радиус действия уж очень большой. Меня трудно было вычислить, я же палочкой не пользуюсь.

«Я помню, помню: здесь не будет глупого размахивания и заклинаний».

Он снова ухмыляется, как будто прочитав мои мысли, добавляет:

— А что вы тут делаете, Поттер? Соскучились по приключениям? Все ищете подвигов на свою… голову?

Я почти выпаливаю вслух, еле поймав чуть не вырвавшиеся слова: «Я вас искал, профессор. Это мне без вас жизнь не мила», все же успеваю поменять неловкое признание на более нейтральное:

— А кто вас ищет то?

Он безразлично пожимает плечами.

— Да мало ли желающих, — и добавляет с ироничной улыбкой: — Что ж думаете, я совсем никому не нужен? — и опять смотрит на меня черными своими глазами в упор, с вызовом, провоцируя.

Полутемное помещение. Слабый свет сквозь пыльное окно. Какой-то хлам лежит на балконе и на маленькой площадке у самой двери. На первый взгляд — типичное китайское жилье.

— Как же вы тут жили, профессор?

Он все ухмыляется:

— Что, не можете себе представить? У вас всегда были сложности с воображением.

Всё-таки тут жуткий холод. У него вон губы синие почти. И пальцы, наверное, холодные. Я в ужасе смотрю, как, посерев, он тихо сползает обратно на подушки. Ну, волшебник я или кто? Взмахом палочки навожу чары тепла. С непривычки она слегка покалывает пальцы и почему-то чужеродно лежит в руке. На кухне что-то мелодично позвякивает. Когда его окутывает теплый воздух, видно, как он расслабляется немного, лицо как-то мягчеет, что ли. Он открывает глаза, смотрит на меня и вновь не может сдержать усмешки. Да, промокший, взъерошенный Поттер посреди китайского жилища — то еще должно быть зрелище. Заметив палочку у меня в руке, он чуть морщится и вдруг говорит:

— Раз уж вы здесь, можете сбегать мне за сигаретами? В ближайшей лавочке нет, вам надо дойти до угла улицы, желтая такая пачка с золотой звездой.

Конечно! Для вас — что угодно, сер! Хоть звезду, хоть луну с неба! Я тут же срываюсь и бегу, а губы сами расплываются в улыбке. Не прогнал, значит, не выставил, вон, даже поручение дал, а это ж значит, что он… Что мы… Что я теперь…

И тут меня накрывает. Тонкая скорлупа улитки оглушительно ломается под ногой — помню, в детстве, в дождливые дни, выходя в сад, я все боялся наступить на этих улиток. Огромные, неспешные, красивые, они мне казались пришельцами с далеких планет, присевшими перевести дух на нашей садовой тропинке. Однажды меня послали за мороженым, и я летел по мокрой дорожке и забыл, забыл посмотреть под ноги: раздался оглушительный хруст, и на тропинке оказалось месиво из тонкой защитной скорлупы и раздавленной плоти.

Совершенно отчетливо я прямо вижу вновь этот момент: вот рука моя поднимается и взмахивает в нужном движении, а с кухни доносится мелодичный звон.

«Я же не пользуюсь палочкой», — говорит мой профессор. Магический фон. На самом деле иногда уже не важно, чья палочка фонит, может быть любая. Там сработала сигнализация, я собственноручно только что сдал его с потрохами.

С палочкой местоположение можно определить с точностью до метра…

И конечно, он не мог этого не заметить, потому и послал меня подальше специально, чтобы как всегда защитить, спасти. Кажется, есть в моей жизни что-то неизменное, я всегда подставляю тех, кого люблю.

Наплевав на все статусы и осторожность, аппарирую прямо к его жилью. Но, конечно же, уже поздно. Дверь не заперта, сквозняк чуть приоткрывает ее. В квартире меня встречают тишина и пустота. Как будто примерещился он мне.

В ушах шум, перед глазами темно, надо собраться, Гермиона может придумать что-нибудь, наверняка что-то можно сделать; это я один, тупой ублюдок, с этим точно не справлюсь, но вместе мы, как в былые времена… Взмахиваю треклятой палочкой, чтобы послать Патронуса с сообщением, и мне навстречу вырывается слабый дымок. Даже тень от дымка. Кажется, сегодня я потерял все. И теперь уж точно по своей вине…

А телефон дома. Я не брал его с собой на свои караулы под дверью аптеки, конспиратор хренов, боялся что он в самый неожиданный момент зазвонит. Мотнув головой, аппарирую прямо в квартиру; странно, меня даже не расщепило по дороге. И тут же слышу, как кто-то скребется под дверью, сначала тихо, потом увереннее и увереннее. Чёрт, как не вовремя, неужели уже за мной пришли — нарушение Статута о Секретности, колдовство в магловском районе… В груди поднимается черная злость — сейчас я вас, братцы, всех по стенке размажу. И плевать мне на ваши запреты. Покрепче перехватив палочку, я распахиваю проржавевшую пыльную дверь. Меня встречают мокрый воздух, взвесь дождя и перепуганная насмерть Гермиона.

— Гарри, Гарри, ты чего? Что случилось? Ты ранен?

Подруга проводит пальцами по моему плечу, они сразу у нее становятся красными — кажется, всё-таки расщепило. Я чувствую, как становятся ватными ноги, где-то в спине и низу живота поселяется шипастое чудовище, и я падаю в спасительную глухую тьму.

К сожалению, я не могу остаться в ней насовсем. Еще даже не раскрыв глаза, только слыша осторожные позвякивания, лёгкие женские шаги, спрашиваю в пустоту — какой у меня, оказывается, тусклый, охрипший голос:

— Как ты здесь оказалась?

— Ну, я звонила несколько раз, хотела узнать, подошло ли зелье; ты не отвечал, я испугалась. Что это было?

Эх, подруга. Лучше бы я вовсе на свет не рождался. Что ж это было? Очередные подвиги бесславного ублюдка.

Пытаясь сохранить притворно беспечный тон, хотя бы видимость спокойствия при дрожащем голосе, я рассказываю ей все.

Карие глаза широко распахиваются, темнеют и как-то стынут под конец рассказа.

На какое-то время повисает тишина. Я полулежу на диване все на той же веранде: Гермиона так перепугалась, когда я рухнул, что не решилась тащить меня дальше. Боевая моя подруга, как-то обессилев, сидит на колченогой табуретке, которую в один особо дождливый день я подобрал на ближайшей китайской помойке. Ещё и в желтый цвет покрасил, придурок.

Молчание затягивает, как в воронку, и по-женски чуткая к таким вещам подруга вдруг решительно встряхивает головой, всё та же невозможная шевелюра так знакомо падает ей на плечи.

— Хватит рассиживаться. Тебе лучше уже? Нам надо сходить туда, должны же быть какие-нибудь зацепки.

Я, покачиваясь, встаю, беру ее крепко за руку, и мы аппарируем прямо к входу в его жильё. Она даже уже не возражает, что мы нарушаем чёрт знает сколько правил прямо посреди бела дня в семимиллионном городе. На такие мелочи ей, кажется, теперь глубоко плевать.

В квартире так же пусто. Я только сейчас понимаю, что еще надеялся на что-то. Пока очевидная пустота не заглянула мне в глаза, в душе еще хранились капли тепла. Тихое дыхание, щекочущее шею, тяжесть бесценного груза в руках… Вместе используем выявляющее заклинание. Хорошо, что она здесь, я бы не смог один. Я вообще уже ничего не могу, руки дрожат. Я же в этот раз сам его погубил, сам… В общем, лучше бы не выявляли. Хрип, какие-то выкрики, удары. Заклятия. Черт. Он же совсем слабый был, он не мог даже защищаться. Я его на блюдечке им подал. Опять не защитил, не помог. Мучительно медленно перед глазами проплывает сцена из министерства: крестный, как-то странно взмахнув руками и все еще улыбаясь, беззвучно падает за Арку.

Смахиваю слезы, в изнеможении опираюсь на стену, и что-то меняется: рядом слышится насмешливый голос:

— Нечего самоедствовать, Поттер. Это все равно бы случилось. Рано или поздно. Не здесь, так в другом месте. Вам тут с мисс Грейнджер надо будет закончить некоторые мои дела. Она уже знакома с кодом, она разберет. Ваша задача сейчас помочь ей, мистер Поттер, поддержать и защитить.

Я оборачиваюсь к ней — черт, он прав — поддержать прежде всего; она тихо сползает на пол — в глазах боль и испуг. Я подхватываю ее под локоть и с удивлением озираюсь вокруг — комната совсем другая. Вот оно что. Все было скрыто чарами и завязано на мне — мы потом с Гермионой пробовали: помещение открывалось только мне, ни на кого больше не реагировало и никаким другим чарам не поддавалось.

Я все думал: он же с самого начала так сделал, еще когда я как дурак в аптеку к нему ввалился — как он сказал, в лавочку — или уже тогда, в последние минуты, перед приходом этих, тратя последние капли сил? Черт, как всегда. Неразумная неблагодарная ты тварь, Поттер…

Гермиона сидит на полу, сжавшись в маленький комочек, колени у самого подбородка. Кажется, теперь моя очередь задавать вопросы:

— Так ты знала, что он жив?

Она только мотает головой и глухо стонет.

— Тогда о каком коде он говорит?

Она, судорожно хватает воздух, как утопающая:

— Записи. Ты мне принес его записи, там часть зашифрована; то, что касается новых исследований, не запатентованных зелий.

Разговор, кажется, вернул ее к жизни. Во взгляде появляется жесткость. Она решительно поднимается на ноги.

— Это должно быть где-то здесь, он, видимо, над этим работал последнее время.

Полуобернувшись ко мне, моя азартная подруга уже грезит о будущих свершениях, глаза горят:

— О, Гарри, это просто революция в науке, это удивительное зелье; если у него получилось — это перевернет все.

Да, кажется, с поддержкой у меня получилось. Она ожила, переключилась на исследования. Сколько ж она корпела над его бумагами? Теперь у нее есть цель.

Конечно, в этом настоящем помещении есть лаборатория, там стоит и докипает на медленном огне новейшее чудо-зелье.

— Понимаешь, он поэтому не мог уйти; это очень капризный, многоступенчатый рецепт, исходник варится несколько лет, при этом его нельзя погружать в стазис, нельзя перемещать, нельзя убирать с огня.

— Ну кто бы сомневался, что профессор возьмется за такую хрень.

Она, быстро оглядывая лабораторию, приближаясь к котлам на огне, задумчиво вглядывается в бурлящую массу:

— Знаешь, в каком-то смысле я его понимаю, я бы тоже попробовала рискнуть. Тут всего несколько дней осталось. Нам придётся подождать.

Эти несколько дней, что мы живем в его доме, становятся самыми, пожалуй, безумными днями моей жизни. Вечерами мы сидим на полу в гостиной, больше смахивающей на библиотеку — все стены от пола до потолка уставлены шкафами с книгами. Гермиона не рискует снова пользоваться портключом. Он сохранился у нее еще со времен работы в министерстве. Кингсли оформил ей на всякий случай. Многоразовый, в любую точку по желанию. И все же если будешь часто пересекать границы — могут возникнуть сложности; кому понравится, что иностранные граждане шастают туда-сюда, как к себе домой. Поэтому Гермиона звонит Рону и — о, это надо видеть, как мой рыжий друг, из любви к жене готовый сразиться с драконом и, о ужас, пользоваться столь странной техникой — орет в трубку и пытается пройти сквозь экран. Нет, он, конечно, все понимает, но каждый раз пытается попробовать — вдруг в этот раз-таки сработает?

И всё же, на что только не пойдешь ради красавицы жены. Рон когда на нее смотрит — аж светится весь, и взгляд становится умнее. На меня же он зыркает крайне неодобрительно:

— И черт тебя дёрнул опять ввязаться. Пора бы уже заканчивать с этим, Гарри. И вот вообще, скажи ты мне, бога ради, на фига ты вообще этого профессора нашёл? Ну копался он себе тихо в лаборатории, ну, умер бы себе на лестнице, все равно это легкая смерть. На фига ты опять вмешался? И главное-то, ради кого, спрашивается? Вечно ты себе приключений находишь...

Тем не менее мой ворчливый друг направляет запрос о пропаже в министерство, оформляет все заявления, протоколы и бумаги. Меня находит встрепанная рысь Кингсли, и я чувствую себя полным идиотом, пытаясь объяснить призрачному Патронусу подробности произошедшего. Все решают, что мне лучше пока остаться здесь с Гермионой, охранять, выяснять.

Повсюду натыкаюсь на его запах. Как могут вещи так внятно хранить отпечаток хозяина! Неуловимый, но такой узнаваемый.

Абсолютный, даже какой-то педантичный порядок в лаборатории, одна ему известная классификация в библиотеке, ясная четкость документов на столе. Меня съедает ощущение безвременья, я — застрявшая в смоле муха. Или в Китае так везде? Чёрт, я, кажется, забыл предупредить на работе, что больше не приду. Ладно, переживут. Утро начинается с кофе, у профессора какие-то фантастические запасы; наверное, ароматный черный, почти смолистый порошок и хрусткие зерна присылали в счет уплаты за зелья, потому что я сколько ни жил в Китае, никакого кофе вообще найти не мог.

Гермиона не пускает меня в лабораторию, ну как же — проект века — не дай бог, я вмешаюсь в магический фон. Я не сопротивляюсь. Если он так рисковал ради этого чёртова зелья, значит, было очень-очень нужно. Так что целыми днями я раскладываю его бумаги в кабинете, стараясь следовать данной мне нашей всезнайкой системе, но часто просто выпадаю в прострацию, зависаю над острым, уверенным, летящим почерком, покрывшим многочисленные страницы. Крупные буквы, наклон вправо, кажется, показывают, что «перед нами личность эмоционально взрывная. Заостренный почерк может свидетельствовать о том, что писавший — смелый и осмотрительный человек, надеющийся только на себя, а так же быть свидетельством гордого и независимого характера, такие люди не любят лишних знакомств и стараются их избегать. Интеллект и наблюдательность сочетаются с агрессивностью и хитростью» — всплывают перед глазами фразы из какого-то магловского учебника. Я тут в Китае чего только от скуки не читал. Какого черта мне опять предстоит превращаться в египтолога, разбирающего записи и знаки давно ушедших племен? Я живого его хочу видеть, осязать, обонять, наблюдать за ним, черт, просто смотреть, как он дышит. Тех пяти-десяти минут, перепавших мне совсем недавно, явно недостаточно.

«Буквы с большим размахом. Такой почерк характеризует человека гордого, стремящегося к самоутверждению, желающего всегда быть в любом деле на первых ролях. Это совсем не мешает им обладать таким любящим, добрым сердцем, а потому их нередко считают странными...»

А вечерами на меня накатывает, и в ушах звучат слова Рона — это все равно была бы легкая смерть… В общем, мой бесхитростный друг как всегда прав. Учитывая, кто и по каким причинам мог бы его разыскивать.

Рон говорит: всё приняли к сведению, начали поиски, задействованы силы Аврората. В конце концов, это угроза всем британским волшебникам: нельзя так вот брать и выкрадывать англичанина, пусть даже и бывшего преступника.

А я даже не знаю, жив ли он сейчас. Сосущее стылое чувство в груди, и, кажется, совершенно невозможно дышать, будто сквозь паутину продираешься и падаешь, и никак не можешь упасть. Я теперь не могу спать. Сижу в библиотеке-гостиной; спальню с неширокой и по-спартански жесткой кроватью отдал Гермионе, у нее работы много, ей надо отсыпаться, сам сплю на кушетке, Гермиона велела на всякий случай совсем тут не колдовать, нам надо доварить зелья во что бы то ни стало. Он, кажется, жизнь на это положил.

Так вот, на кушетке я почти и не сплю. Большую часть ночи сижу на подоконнике, смотрю в окно, выходящее на маленький засаленный переулочек, где лучи солнца бывают лишь ранним утром, сижу и думаю — почему он мне ничего не сказал? Что он вообще обо мне думал, когда я приперся к нему в аптеку в первый раз? Что почувствовал тогда? Раздражение, досаду, злость? Во второй раз, с жутким похмельем — как же я был наверняка глубоко противен ему. Доставучий, бесполезный. И, тем не менее, почему-то квартиру он зачаровал под меня. Надеялся, что я не уйду? Хотел, чтобы я помог? Или просто, раз уж я болтался где-то рядом, решил, что это будет наверняка?

Черт возьми, лучший и, кажется, единственный шпион двух войн. Какого черта он так подставился? Ради какого-то поганого зелья опять поставил на кон свою жизнь.

«Как будто в первый раз», — с усмешкой шепчет мне скрипучий внутренний голос.

Только, кажется, в это раз он делал это для себя, мой азартный профессор. Должна же у него была быть свобода? Хотя бы для того, чтобы опять рискнуть своей жизнью...

Дела закончены, основа доварена, остальные эксперименты в точности с указаниями профессора, найденными нами в его бумагах, можно уже проводить и в Англии.

— Скажи честно, это того стоило? — спрашиваю я, глядя подруге в глаза.

— Да, тихо говорит она, поджав в тонкую линию губы, — да…

И почему у меня такое чувство, что она от меня что-то скрывает? Какая-то дополнительная пачка бумаг, какие-то еще шифрованные записи. Но я замечаю это краем глаза, как сквозь густой туман. Я каждый день по три раза звоню Рону, он уже освоил магловский телефон как профи, интенсивный курс за несколько дней. Новостей нет, мне даже не надо слушать ответ, я вижу это в первые секунды по глазам. Мой друг никогда не умел врать. Потом они долго говорят о чем-то с Гермионой, я стараюсь не мешать, сразу ухожу, чтобы опять застрять в липкой паутине безвременья на окне в библиотеке.

— Гарри, спасибо, ты потрясающе научил Рона обращаться с телефоном, надо было мне к тебе раньше обратиться за помощью.

Мы готовы к отъезду. Гермиона командует:

— Упаковываем всё; не думаю, что безопасно что-то здесь оставлять, — говорит она, — ему однозначно может что-то из этого понадобится…

И потому мы упаковываем методично и постепенно одну мелочь за другой из лаборатории, библиотеки, кухни, спальни; не говоря, даже стараясь не думать о том, что хозяин этих вещей, может быть, уже больше никогда ими не воспользуется…

Англия встречает нас непривычной духотой и нехарактерной для апреля жарой.

— Я положу пока это у тебя, хорошо?

Не вопрос, подруга. Всё что угодно.

Теперь, кажется, настала моя очередь действовать. Министерство, знакомые коридоры, скучные лица, в сотый раз заполняю какие-то запросы, бумаги, документы, даю свидетельские показания, а в ответ мне — лишь новые и новые анкеты, бесконечные бюрократические проволочки и требования. Как будто безвременье Китая добралось и сюда.

Каждое утро — проснулся, глотнул чего-то, не разбирая и не всматриваясь, что там мой Кричер принес, и вперед, в Министерство. А там те же коридоры, те же лица. Ну, послушайте меня ж хоть кто-нибудь — я готов на все. Кем хотите буду, только вытащите его.

Но у них закончился очередной рабочий день. Оставьте заявление, напишите свидетельство, подойдите завтра к главному инспектору. А сегодня меня ждет очередной бесконечный вечер и проклятая бессонная ночь. Гнетет больше всего то, что я даже не знаю, жив ли он.

Стою у выхода из Министерства. Бездумно смотрю на мерзко безоблачное небо. Куда бы мне деться? К Гермионе совестно уже идти. Она все плачет. Рон смотрит осуждающе — да, это я во всем виноват, ты, дружище, даже не подозреваешь, насколько.

— Ты расстраиваешь ее.

Да, думаю, мне лучше не ходить туда пока. Все равно ничего не изменить. Конечно, в моем присутствии Гермиона старается бодрится, но от этого еще хреновее.

Неожиданно меня озаряет гениальная идея. Плевать, что уже поздно. Мне можно, я больной на голову бывший герой. Аппарирую прямо к воротам Хогвартса. Как же я раньше не догадался смотаться — узнать, можно ли выяснить, жив ли директор, собственно, все еще действующий. При этих словах Макгонагалл кривится, но честно говорит: «Не знаю», — помолчав немного, добавляет: «Спроси у бывших директоров, они могут что-то знать, наверное».

Портреты удивленно пожимают плечами.

«Видите ли, молодой человек, такого раньше не случалось, чтобы действующий директор пропадал так надолго, да еще неизвестно где... Никто не может гарантировать, будет ли работать магия замка…»

Дамблдор добавляет сочувственно: «Надо бы уже отпустить. Ты же сам понимаешь, мой мальчик, в некоторых ситуациях ничего не сделать…»

Не успев договорить, портрет начинает тихо тлеть по бокам, а я убегаю от греха подальше. Без всяких слов. И, кажется, уже без эмоций. На повороте крутой лестницы меня догоняет Финеас Блэк: «Какого черта я должен гоняться за вами, молодой человек? Если хотите узнать что-то о судьбе директора — свяжитесь с его эльфом».

Точно, тот самый Брулли-Друлли, на Берримора похожий. И он уже ждет меня у подножия лестницы, поджатые губы, независимый вид — так похож на хозяина, сердце отдается стоном в груди. Я к нему: «Что ты можешь с делать?» Он, ухмыляясь жестко, спрашивает:

— А что ты готов отдать?

Я, как во сне вспоминая ту ночь: Снейп на коленях на холме, Дамблдор нависает над ним — сама оскорбленная невинность

— Что вы за это мне дадите?

Он — я — одними губами, в отчаянии:

— Все что угодно.

Домовик кивает головой.

— Мне нужна будет часть вашей души. Я запру ее здесь в подвалах, навсегда. Расщепить душу — почти как создать хоркрукс. Это не убийство другого существа, но убийство души, в каком-то смысле тоже темная магия. Надеюсь, вы понимаете. Благодаря этой жертве я смогу сделать артефакт, который даст вам возможность всегда чувствовать, что с ним, и который сообщит, если он умер.

Сердце замирает, ухает где-то уже в горле, одно неосторожное движение — и уже нечего будет убивать, никакой души не останется.

— Но сейчас-то он жив?

Домовик отвечает:

— Я не знаю, это станет понятным, только когда будет готов артефакт.

Эльф смотрит на меня пристально, не мигая.

— Таким образом, если он уже умер, вы напрасно погубите свою душу; артефакт ничем не может помочь, он просто дает информацию. Никаких гарантий нет, что он всё ещё жив.

Я, одними губами, силясь издать хоть какой-то звук, срываясь в пропасть от одной только мысли о непоправимом, шепчу:

— Согласен, делай прямо сейчас.

— Не хотите подумать? Все же душа. Ваш предыдущий директор спасал даже Драко — это всё же серьезное испытание, большой урон.

— Тут не о чем думать. Мне важно знать. Это важнее.

Он — ухмыляется, почти совсем как хозяин, одними губами, а в глазах тьма. Вот почему меня Найджелус в уголке поймал. У них тут заговор темных магов. В Хогвартсе всегда были темные маги. Хотя это уже совершенно не важно, мне важно знать, жив ли он.

— Принесите тогда вещь, — и когда я смотрю на него с недоумением, домовик нехотя поясняет: — Его вещь, которую он вам оставил.

Я говорю в ужасе:

— Нет у меня ничего, не оставлял он мне ничего никогда.

Тогда домовик смотрит на меня внимательно, и я вдруг понимаю — вижу прямо — сундук.

— Сейчас, сейчас.

Кричер приносит. Смотрит на другого домовика неодобрительно и сердито. Бедный ты мой, не везет же тебе с хозяевами.

Снейповский домовик уводит меня в кладовку, сажает рядом с сундуком, а потом начинает что-то бормотать, иногда поводя пальцами в воздухе. Я почти теряю сознание; вот оно как — терять часть души. Хотя мне теперь уже все равно. Тем более, что я все равно что убийца. Я сам отдал его, я сам…

В руках у меня оказывается маленький кулон — слеза из дерева. Я сжимаю его и чувствую далекое, еле заметное тепло. Усталость. Боль, жажду.

Домовик смотрит на меня в нетерпении:

— Ну что вы слышите?

— Тепло. Ему больно. Он жив.

Домовик выпихивает меня из каморки прямо в объятия Кричера.

— Дальше вы сами давайте действуйте.