Китайские встречи (джен)

Я плохо помню, как мы с Кричером добирались до дома, смутно представляю, как он меня укладывал, укутывал, что-то охал и причитал. Следующее воспоминание — я лежу почему-то у Гермионы на коленях, а она обнимает меня, укачивает.

«Все будет хорошо, — тихо шепчет она, одними губами, как заклинание, — все будет хорошо». От нее привычно пахнет чем-то женским — цветочная пыльца, карамель, мед. Глаза моей подруги сухие, в них нет тепла, только отражается пустое пламя камина.

Я плачу тихо. Этот старый идиот Кричер ещё и Гермиону сюда притащил. Хватит уже вмешивать её в мои передряги. Хриплю ей в ответ:

— Тебе нельзя обнимать меня, наверное. Я теперь как Волдеморт. Душа расщеплена. Ты не трогай меня лучше, не надо со мной возиться. Уходи.

Она, заметив, что я уже пришел в себя, перестает раскачиваться, смотрит на меня, сосредоточив взгляд:

— Что ты несешь, Гарри? Какой Волдеморт? Какая душа?

Её рука — холодная, сухая — у меня на лбу. Приятно. Я собираюсь с последними силами, ну как же ей всё объяснить-то?

— Домовик этот твой. Обряд. Темная магия.

Гермиона внимательно всматривается в меня, а потом начинает хохотать. Безудержно, без остановки. Истерика. Всё ж таки, и она не железная.

Едва поборов смех, она все же спрашивает:

— Брулли?

Я обречённо киваю головой. Вот теперь, кажется, смех добирается и до её глаз, они даже немного теплеют. Гермиона опять прыскает, но, видя моё возмущение, как-то справляется с собой и поясняет:

— О да, он мастак. Он это очень любит. Мы еще учились, тогда, наверное, второй курс был, нет, третий; мы с Джинни на кухню пришли, а он там один, и мы ему: «А можно нам чего-нибудь сладкого?», а он нам: «Что дадите взамен?» Грозно так спрашивает. Мы сошлись на стакане крови с каждой. Он сказал — ночью придет, во сне, чтобы не заметил никто из чужих. Ему, мол, вампира знакомого кормить надо. Мы чуть со страху не померли. Сидели, дрожали, не могли в спальню отправиться, даже решили в гостиной спать. Хорошо, Перси докопался, что происходит. Он же приставучий такой. Мы ему и выложили всё. Он сказал: «Поделом вам, дурочки, нечего по вечерам на кухню шастать. Для фигуры вредно».

Этот Брулли — он всегда такой. Это у него шутки. Злая ирония называется. Он на самом деле безобиднейшее существо. Но попугать любит. Ты его не слушай больше.

Теплая рука Гермионы ложатся мне на плечо. Потом, задумчиво водя пальцем по моему кулону, она добавляет:

— С другой стороны, он проверял тебя. Эта древняя магия. Нужно знать степень привязанности, чем ты готов пожертвовать — похоже, ты подходишь, ты же чувствуешь?»

Я растерянно, пытаясь поймать ее взгляд:

— А ты что, нет?

Она, горько ухмыляясь, только пожимает плечами мне в ответ:

— Я даже не вижу его, этот твой кулон. Только вот нащупать могу. Тебе этот человек очень нужен, поэтому ты можешь поддерживать связь. Канал открыть. Понимаешь?

Я мотаю головой. Видимо, я слишком много теории в школе пропустил. И в жизни тоже.

Она опять гладит, перебирает мои волосы.

— Ну, ладно, ничего, это не важно. Это все мелочи. Главное, ты чувствуешь. Чувствуешь ведь, да? Я, почти засыпая уже, хватаюсь за мысль:

— Так, значит, я не расщепил душу? Я не как этот урод красноглазый?

Она, улыбаясь, правда, опять почти только одними губами, обнимает меня, укачивая.

— Нет, конечно, нет, дурачок. Все хорошо, все будет хорошо, спи уже.

Теперь, скитаясь по министерским коридорам, я не расстаюсь с кулоном, крепко зажав его в кулаке. Слабое это тепло придает мне силы. И увеличивает мое отчаянье. Он еще жив, а я, похоже, ничего не могу сделать. После очередного безуспешного приема у очередного чиновника, после повторяющихся уже как дурной сон заверений: «Мы делаем все возможное», я натыкаюсь на Рона.

— Пошли в буфет, я угощаю, — приглашает он.

Долго держит в руках чуть запотевший мутный стакан с коричневатой жижей, именуемой тут кофе.

— Ты пойми, тут такое дело, приятель — не будут они его искать, понимаешь? У многих есть пострадавшие в той битве. У кого-то дети учились, когда он директором был. Это личное. Они не могут это преодолеть, ты пойми. Не все такие всепрощающие, как ты… — он долго и пристально смотрит на меня, как будто что-то взвешивая про себя, а потом, вздохнув, как перед прыжком в пропасть, добавляет: — А если и вытащат — думаешь, у них к нему претензий нет? Мне Гермиона рассказывала о твоих чувствах; я не понимаю, конечно, и не разделяю точно, но ведь если его пришьют, а пришьют как пить дать, тебе же хреново будет очень, а ты ж мой друг.

И Рон сосредотачивается на разглядывании стола, выискивая в мутных разводах на потрепанной поверхности ответы на вопросы по устройству мироздания.

Я понимаю, как ему трудно сейчас. Он вообще не мастак говорить, а все дипломатические хитросплетения для него хуже зубной боли, и, похоже, он и сам сейчас не знает, как ему ко мне относиться, но все же старая дружба — превыше всего. Как там — один за всех, и все за одного? Ладно, приятель. В общем-то, я и сам уже понял. Я только не знаю, что мне теперь делать. Правда, не знаю. Крепче сжимаю кулон в руке, он еще теплый. Чуть-чуть, самую малость. Самую малость еще жив. Я не могу сейчас сдаться.

Слова кончились давно, и я просто киваю головой, а мой друг поднимает глаза от стола, смотрит на меня в упор, чуть робко и немного нахально, как будто хочет сказать мне что-то еще.

После очередной бессонной ночи и пары пачек сигарет — к выпивке я теперь ни-ни — мне в голову приходит гениальная идея: обратиться к китайцам. Наверняка они хоть что-то знали о моем профессоре, варил же он там зелья, спасал каких-то аборигенов. И вообще, это у них на территории произошло, вмешательство во внутренние дела страны, необузданные террористы, беспрепятственно пересекающие границы. Все дела. А еще я решаю сохранить очередную мою безумную задумку в тайне от друзей. Нечего их вмешивать. Им и без моих больных фантазий забот хватает. В конце концов — я сам заварил эту кашу, мне и расхлебывать…

В тот же день заказываю себе официальную визу в китайский магический анклав. Приземистый, ничем не выдающийся посол, больше похожий на кочан капусты, безразлично спрашивает меня, чуть пожевывая губами:

— Цель посещения?

Я, не моргнув глазом выдаю:

— Налаживать магические связи. Я — известный представитель магического мира Британии, благодаря участию во второй магической войне имею вес в нашем магическом обществе. Хотел бы наладить контакты и связи между нашими странами для плодотворного взаимодействия.

«Ну и загнул, — слышу в затылке чей-то голос. — Надеюсь, ты понимаешь, что то, что ты сейчас несешь — полный бред? Хреновый из тебя маскировщик, даже не магический»

Хреновый, конечно. Честно говоря, я уже не знаю, как продолжить витиеватые, официально застегнутые фразы, но, к счастью, чиновник кажется удовлетворенным, сказанного мной вполне хватило для заполнения нужных граф в документе, и я получаю вожделенный портключ. Одноразовый, в один конец. Все ж таки китайцы плевать хотели на наши магические войны и их героев.

И вот я сижу у окна в гостинице с лошадью. Кажется, сотню лет назад, еще в доснейповскую эпоху, когда я просто тихо работал учителем и ждал, когда закончится моя жизнь, мне рекомендовал ее один китайский коллега.

Дело в том, что сеть этих гостиниц только сравнительно недавно получила разрешение на поселение иностранцев: в Китае с этим все строго, иностранец там — практически не человек, а особого вида животное, потому для него особые отделения в банках, особые гостиницы и особые, совершенно не человеческие правила. Так вот, гостиница с лошадью — это у них такая вывеска большая — силуэты черной и красной лошади, летящих вскачь куда глаза глядят по бескрайним просторам могучей и великой поднебесной родины. Ввиду новизны разрешения иностранцев в этих гостиницах до сих пор мало, что не может не радовать, потому что мне сейчас совершенно не хочется натыкаться на соотечественников. На завтра я записан в спецотдел министерства, а сегодня вот сижу у окна, кемарю. Боюсь я спать последнее время, мне все время ужасы снятся, самый мерзкий из которых мне снится во всех деталях: тошнотворно подробно мое обычное пробуждение, холодный душ, горячий чай; часы тикают на столе, потом я понимаю, что не надевал еще свой кулон, долго не могу его найти, а когда нахожу — он абсолютно холодный. Жизни больше нет. И я опять же офигительно достоверно чувствую, как рвется тонкая ниточка, на которой я до сих пор еще вишу.

Лучше уж вовсе не спать. Но когда не спишь, долгим китайским вечером и бесконечно одинокой равнодушной ночью начинают глодать бесполезные сожаления. Ну вот что мне стоило тогда, козлу, просто плед ему принести? Палочкой размахался, ублюдок! Сидел бы он сейчас напротив меня, может, ругал бы меня на чём свет стоит, а может, просто подсмеивался бы… В конце концов, я ведь просто мог перенести его сразу к себе домой. Я же в двух шагах практически от него жил. Если бы… Жизнь такая уж штука — что-то делаешь не подумав, впопыхах, наскоро, начерно, а потом оказывается, что это и было всё, никаких репетиций, никаких вторых шансов, выходов на бис. Жизнь уже прошла, и сделанного не вернешь. Это жёстко и несправедливо, но не эту ли правду он вдалбливал мне на неудавшихся занятиях по окклюменции? А я, как всегда, не усвоил урока.

На следующее утро я буквально натыкаюсь взглядом на холодных каменных львов, сторожащих вход в китайское министерство. Они — квинтэссенция идеи государственности и той непреодолимой пропасти, отделяющей человека на государственной службе от частного просителя. Они вечны и невозмутимы, а человек смертен и ничтожен. Правда, сила, право и всяческие привилегии всегда на стороне каменных львов.

Меня неустанно поражает степень неуютности официальных государственных мест в Китае. Из них настолько старательно и дотошно изгнано все человеческое, что, кажется, если тебя запрут здесь на пару дней, ты умрешь от одного вида этой гнетущей обезличенности. Никаких дементоров не надо. Причем нельзя сказать, что тут все как в казарме. Есть и стулья, железные, скованные друг с другом унылыми, неумолимыми рядами; есть даже живые растения, неотличимые от пластмассовых кладбищенских венков; кое-где даже встречаются гигантские фарфоровые вазы в пол, с вязью хитрых рисунков мостов и кораблей, как будто отпечатков мертвецов; холод фарфора передает холод смерти, все они уже умерли, умрешь и ты…

Безупречные павлины с настенных картин смотрят на тебя пустыми холодными глазами, равнодушно подсчитывая, сколько еще ты протянешь на этой земле, дурачок. В холодных мраморных ли, гранитных ли полах безупречно отражается безжалостный свет ламп морга. И каждый чиновник разглядывает тебя, как перевозчик Харон, безжалостно проводя мысленный подсчет твоей полезности.

Раньше мне было всё равно, теперь у меня есть цель. Я готов предложить что угодно — все секреты Британской империи, особняк в Лондоне и тайны хранилища гоблинов. Но чиновникам это не нужно. Меня всегда отделяет от них метровая ширина стола, стойки, ограждения. Наверное, это очень хорошо, иначе я бы давно уже вцепился им в глотку. В Китае чиновник — это особая каста, привилегированный вид небожителей, которым дозволено все, и смысл их жизни — спокойно наблюдать, как перед ними корчатся и негодуют тщеславные, ничтожные людишки.

Мило и доброжелательно улыбаясь, пожирая тебя холодными, пустыми, но жадными до чужой боли глазами, они разводят руками: «Мы бы и рады, но вы же сами понимаете... Если бы это были наши ребята, мы бы посодействовали, но ведь вы же сами говорите — это ваши Пожиратели, это ваши внутренние дела… При всем уважении, мы были бы бесконечно рады помочь, но при сложившихся обстоятельствах…»

«В наших бумагах такой гражданин не значится, — говорят мне в другом месте. — Если бы он был подданный Британской империи, это было бы так и записано. Вы же не думаете, что иностранец в состоянии обмануть нашу учетную систему? А если вас интересует судьба китайца — мы ничем не можем вам помочь, это совершенно не в нашей компетенции».

«Вам нужно принести документ, подтверждающий степень вашего родства. Переведенный на китайский язык, заверенный в лондонском представительстве Китая и подписанный в трех экземплярах лично пропавшим. Тогда мы сможем активировать процесс поиска, и поверьте, наши поисковики самые старейшие и совершенные в мире, мы найдем его минут за пять», — уверяют меня в третьей конторе.

Поначалу я старался записывать их требования: ширина полей в свидетельстве о пропаже, выписка с места жительства и места работы о том, что потерпевший не появлялся там более тридцати календарных дней, слепки зубов потерпевшего, копия и полный анализ магической печати в шести экземплярах, полная характеристика с предыдущего места проживания…

А потом вдруг отчаянно понял, что надежды нет. Я никогда не соберу и сотой доли того, что они от меня спрашивают. И даже собрав, я не смогу убедить их начать что-то делать.

«Рассмотрение вашего случая будет поставлено на очередь в следующий квартал будущего года…»

А кулон в руке ещё теплый. Его доверчивое, беззащитное, какое-то усталое тепло просто сводит меня с ума. Я опять подвёл вас, профессор.

Как во сне иду по безликим улицам делового центра нашего средне-крупного провинциального городка. Наверное, всем было бы лучше, если бы я вас, Северус Снейп, вовсе не находил.

«Мне кажется, я могу вам помочь, — слышу я над ухом вкрадчивый голос со ставшим таким привычным китайским акцентом. — Вы, похоже, сейчас находитесь в затруднительном положении. Помощь волшебникам, агентство на все руки».

И мне протягивают руку, вялую, как выловленная рыба, и как она же, слегка влажную.

Взгляд холодных глаз цепок и пуст. Вам нужны мои деньги, ребята? Не вопрос, только помогите!

И я иду за ним, увлекаемый в хитросплетение улочек и узких проходов между небоскребами.

Мы приходим в контору. Обстановка — что-то среднее между официальной министерской резиденцией и жилищем среднего китайца. Неизменный чайный столик из бамбука, кресла с мягкими подушками и круглыми позолоченного дерева ручками. На стенах какие-то витиеватые изречения в рамочках, не поймешь — то ли председателя Мао, то ли еще от Конфуция тут остались. Воздух холодный и необжитой. Ничего личного, просто бизнес. Мне, в общем-то, больше ничего и не надо. Сейчас я готов принять помощь хоть от чёрта, хоть от Малфлоя с Волдемортом.

Я, кстати, в Англии и с Малфоем же виделся. Холеный, но несколько постаревший и как-то пообтрепавшийся Люциус лишь сморщился в ответ на мою просьбу, как от зубной боли: «Вечно этот Северус вляпывается во что-нибудь. Мы помогли ему в эпизоде со змеей, — я уж не стал спрашивать, как, — так что Долг жизни считаю уплаченным. Я не могу вечно быть его нянькой. Знал бы, и не подходил бы никогда к талантливому мальчишке-полукровке. Вы, Поттер, уж извините, при всем к вам уважении, — тут Люциус опять морщится, но уже как будто проглотил пару неспелых лимонов, — я ничего не могу поделать в данной ситуации. Сами видите, я давно уже не у дел», — и он разводит бледными руками в перстнях.

И мне даже не хочется его убить. Он и правда, со всеми следами былой роскоши какой-то жалкий сейчас. Вот даже руки — безвольные, дряблые. Я вспоминаю руки своего профессора, зябко кутавшегося в плед, и у меня пересыхает во рту. Чёрт с вами, аристократами, болото одно, топь. Надеяться на вас — себя не уважать.

А теперь вот я надеюсь на китайцев. Из маленькой дверцы за стеной их сейчас выходит сразу несколько.

«Это честь для нас — помочь иностранному волшебнику». «Наши страны всегда придерживались духа взаимопомощи и взаимовыгодного сотрудничества». «Сегодня будет составлен контракт, к вечеру мы пришлем его к вам, а наутро, если вас все устроит, можно будет назначить торжественное подписание». Я пытаюсь возразить, что мне, в общем-то, и без торжественности бы прокатило, но китайцы народ упертый, особенно в том, что касается подписания и оформления документов. Ну, и черт с вами. Хотите провести пойманного медведя по улицам города, чтобы похвастаться жителям, создать рекламу для будущих клиентов — да что угодно. Я даже знамя ваше красное поцеловать могу, мне даже души не жалко было, а тут какие-то формальности.

Вечером в мой отель со скачущими лошадьми приходит многостраничный документ, в паре экземпляров. Для каждого глава в отдельности, наверное… Я вяло изучаю его, все представляя себе — вот мы настраиваем с китайскими коллегами старинные артефакты, вот на доисторической карте мира высвечивается точное местонахождение моего профессора, вот готовятся к встрече с превосходящими силами противника водяные длинноусые драконы и мерцающие духи. Я в восхищении — вот оно как все может делаться. Вот она где, сила и мощь древней китайской культуры!

А потом в результате блестящей операции злодеи схвачены и депортированы на родину, а я вновь беру профессора на руки, измученного и обессиленного, усталого, может быть, даже без сознания, но живого. И вот мы в доме с резными окнами на берегу канала у горбатого моста. Я ухаживаю за ним, друзья китайцы приносят зелья. Приходят местные медики. Зеленый чай из маленьких чашек, ароматные травы, долгие разговоры...

Так я и сижу до утра. От воображаемых картин на душе до того тепло, что я уже практически без страха и волнения иду на назначенную встречу. Руку согревает мой амулет — маленькая деревянная слеза. Он жив, он меня обязательно дождется.

Нас проводят в отдельную большую парадную комнату. Там практически ничего нет, кроме гигантских полотен красных флагов с золотой бахромой и вычурного полированного стола для подписания актов — по разделу мира, не меньше.

Множество одетых в строгие одинаковые костюмы китайцев, как на похороны, почтительно замирают по углам. Входит небольшого роста плотный лысоватый тип, очевидно, большой босс, если судить по тому, как склонились в смиренном поклоне все присутствующие. Масляные глазки почему-то бегают, но улыбка широка и гостеприимна: «Мы счастливы оказать вам услугу и надеемся на долгое и плодотворное сотрудничество».

Торжественное рукопожатие под колдокамеры.

«Сейчас еще раз, вот с этого ракурса. Сейчас, еще вот с этим человеком пару фотоснимков».

Затем мы так же торжественно садимся к полированному мертвенно холодному столу. Китайская сторона уверяет меня в их вечной благодарности и приверженности разыскиваемому зельевару.

«Он служит образцом плодотворного соединения китайской и европейской научной мысли. Его изыскания будут полезны для всего человечества, несмотря на национальную принадлежность…»

«Теперь нам необходимо снабдить вас защитным артефактом. Вряд ли с вами здесь что-то может случиться, это лишь необходимые средства предосторожности», — и они застегивают у меня на запястьях ослепительно-белые, туго накрахмаленные манжеты. Почему-то я не говорю им о кулоне. Не могу заставить себя рассказать им об этом, и все тут; это слишком интимно, слишком трепетно, что ли.

На гладком столе, отражающем холодный свет белых слепящих ламп, передо мной разворачивают план предстоящей операции. Я мало что могу понять в нагромождении по-разному мерцающих разноцветных линий. Единственная относительно похожая на это вещь, которую я когда-либо видел — это Гермионины планы самоподготовки к экзаменам, они всегда вызывали у меня стойкую ненависть. Так что ничего хорошего я от этих светящихся линий не жду. Внимательные хозяева, заметив, должно быть, мое напряжение, быстренько сворачивают план и переходят к обсуждению более насущных вопросов.

— Вы же понимаете, объем выделенных средств беспрецедентен, и нам нужна некоторая компенсация.

Вот, наконец-то мы подошли к сути вопроса.

— Да, конечно, ребята, сколько? — спрашиваю я, чем подвергаю их почему-то в стыдливый ужас. — О, ну что, вы, что вы! Разве дело в деньгах? Материальная сторона вопроса не является проблемой для нашей организации, мы считаем за честь помогать попавшим в беду коллегам, нам нужна его лаборатория. Разработки, рецепты зелий. Нам достоверно известно, что кодом к месту являетесь вы. Можете нам ее открыть?

А вот это уже удар ниже пояса. Как я могу раздавать чужие научные изобретения? В которых, кстати сказать, ничего не смыслю и к которым не имею никакого отношения. Но ребят, это, кажется, совершенно не смущает. Да, они дельцы почище гоблинов. Понахрапистее будут. Новые рецепты, уникальные разработки будут понаваристее пары сотен тысяч галеонов, что я мог бы им предложить… Господи, как всё ж таки здорово, что Гермиона такая умница! В лаборатории теперь фантастически пусто. Что ж, отчего бы нам не наведаться туда. В эту игру можно поиграть и вместе.

— Хорошо, — соглашаюсь я, немного подумав для вида. — Но при условии, что вы оставляете имя профессора за всеми его изобретениями. Признав его участие во всех предоставленных вами разработках.

В водянистых узких, каких-то беспросветных глазах появляется огонек интереса. Так, наверное, доисторический велоцераптор разглядывал добычу, слабо трепыхающуюся у него в когтях.

— Это вполне обоснованное требование. Нам известно, как трепетно вы, на Западе, относитесь к авторским правам. Но вот от денежного вознаграждения вам придётся отказаться.

Я все еще немного возмущаюсь и мнусь для приличия, но неизбежно соглашаюсь. Простите, профессор, даже в такой вот карикатурной и липовой сделке мне безумно стыдно поступаться вашими интересами. Простите меня еще и за это тоже. Перед мысленным взором моим разворачивается длиннющий свиток моих прегрешений с парой сотней неотложных пунктов, по которым надо вымаливать прощение, и появившаяся на нем размашистая надпись, перечеркнувшая текст: «В прошении отказано».

Как ни смешно, штаб этой конторы мастеров на все руки оказывается недалеко от заветной аптеки. С трепетным сердцем я поднимаюсь по лестнице, захожу в до сих пор пустующую квартиру.

— Аренда была внесена на год вперед — а мы уважаем законы, — отвечает на мой удивленный взгляд один из китайцев.

«Ха, держи карман шире. Вы просто знали, кто он, и надеялись чем-нибудь тут поживиться», — думаю я про себя и с трудом выдавливаю улыбку в ответ. Что бы я про вас ни думал, сейчас мы партнеры.

Я осторожно прикасаюсь к стене, бережно поглаживая ее шероховатую поверхность. Сердце замирает — а вдруг не получится, вдруг магия уличит меня во вранье, вдруг профессор уже проклял меня, или, о ужас, если все откроется, а мы с Гермионой тогда не все заметили, и я плюс ко всему отдам еще и его идеи этим налетевшим стервятникам.

Но, ведомое одному ему ведомым законам, пространство преображается прямо под рукой в, слава Мерлину, совершенно пустую профессорскую квартиру.

На меня обращается десяток недоуменно недовольных, рассерженных глаз.

Я, почему-то чувствуя себя актером шекспировского театра, выдерживаю паузу, в упор отвечая, как мне кажется, довольно достойным холодным взглядом.

— Да, все документы вы получите, когда мы вытащим его. Это не от недоверия к вам, просто мера предосторожности.

Старший в их команде пожимает плечами:

— Ну, если вы до такой степени нам не доверяете… Странно, что вы вообще тогда согласились с нами работать.

И замолкает, постаравшись вложить в это тягостное молчание как можно больше оскорбленной невинности и попранного достоинства. Но меня уже этим не проймешь, мне надо профессора вытаскивать, и потому правила хорошего тона, выдерживание лица и прочее соблюдение приличий мне уже до лампочки. Думайте про меня что хотите, товарищи. Поэтому я тоже молчу.

Китаец разочарованно вздыхает, мол, нам же всегда говорили, что с неблагодарными белыми обезьянами и связываться нечего, и цедит сквозь зубы:

— Подождите здесь, сейчас мы проинструктируем всю группу, и можно будет начинать.

Тишина пустой квартиры давит на меня. Время опять превращается в тягучую смолу, а я в муху, безнадежно застрявшую в ней.

Из-за полуоткрытой двери вдруг выглядывает один из китайцев. Как-то не похоже, что он будет торжественно звать меня на операцию. Он часто дышит, нервно озирается по сторонам, теребя что-то в руках.

«Неужели…» — но я не успеваю додумать свою мысль. На ломаном английском с ужасающим акцентом он говорит мне:

— Беги. Тебя сдали, от тебя оказалось твое правительство, и ты отдан на откуп китайских законов. У тебя еще минут двадцать, это лучше сделать с улицы, отсюда нельзя. Ты еще успеешь аппарировать — беги.

Я замираю в недоумении. Отчаянье бухает в висках стотысячными молотами. Что же это за сволочь судьба, чтобы столько раз заставлять меня почти находить и снова терять… Что я могу сделать теперь? В Англии я тоже, наверное, в розыске.

«Гермиона, надо срочно найти Гермиону», — стучит в ушах, пока я кубарем скатываюсь по выщербленной наружной лестнице, почти не касаясь ржавых, изъеденных дождями перил.

На улице морось. Мокрая взвесь застыла в воздухе. Поскальзываясь, я не замечаю двух подошедших людей, словно ожидавших меня у входа. Один из них вроде как помогает мне не упасть, подхватывает под локоть и щелкает чем-то, прикоснувшись к коже. Голову стягивает железным обручем; в какой-то момент мне становится нечем дышать, я вскидываю руки к горлу, как раз вовремя, чтобы увидеть, как белые защитные манжеты сморщиваясь на глазах, вытягиваются, накаляются докрасна и тонкой алой змейкой юркают ко мне под кожу на запястьях. В ту же секунду по телу проходит жгучая, практически невыносимая боль, и сразу за ней накатывает пустота.

— Вот и всё, мистер Поттер, — слышу я. — Это анимагические браслеты. Только что они были активированы и вживлены. Если вы попытаетесь избавиться от них — вы умрете, — потом китаец насмешливо ухмыляется и с полупоклоном добавляет: — Поздравляем, теперь вы сквиб.

В голосе его при этом слышится глубокое удовлетворение. До чего же, наверное, приятно чувствовать себя победителем героя заморской державы, жалкого идиота, возомнившего, что он умеет играть в шпионские игры.