Wo alle Straßen enden (гет)

Готтфрид едва попытался разлепить тяжелые веки, как ему на грудь легла чья-то рука.

— Не надо, лежи. Ты в безопасности, — проговорил знакомый женский голос.

— Ало... из... — пробормотал он. — Где... Алоиз?

Проникший сквозь едва приоткрытые веки свет показался нестерпимо ярким, поэтому Готтфрид зажмурился и почувствовал, как жжет глаза, как по лицу скатываются едкие слезы.

— Тихо, — палец нежно лег ему на губы. — С Алоизом все в порядке, он в соседней комнате.

— Мария, — он попытался перехватить ее руку, но чудовищная слабость словно приковала его к постели.

— Лежи, — она погладила его по волосам и коснулась губами — восхитительно влажными и прохладными — лба. — С тобой все будет в порядке. Это последствия слезоточивого газа и эфира, пройдет.

— Как... я... — слова давались с трудом, к горлу подкатывала тошнота.

— Готтфрид! — Мария обняла его. — Мы все расскажем и объясним. Тебе сейчас надо обработать глаза и нос, а потом поспать и прийти в себя. Сейчас...

Она встала, и Готтфрид услышал ее мягкие шаги. Скрипнула дверь, она проговорила кому-то негромко, что он пришел в себя, а потом, судя по всему. пошла обратно и села рядом на кровать — Готтфрид почувствовал, как матрас слегка прогнулся под ее весом.

— Потерпи, это ужасно неприятно. Но это неопасно. Еще ты поранил ногу, мы уже все обработали, обычная ссадина, — она нежно гладила его по лицу.

— Мария, — раздался мужской голос рядом.

Готтфрид удивился — то ли он вслушивался в голос Марии и не обратил внимания ни на скрип двери, ни на шаги, то ли этот человек вырос тут прямо из пола.

— Отойди, — тот же голос. — Я только что от его приятеля, тот быстрее в себя пришел, видимо, масса тела сказалась. Дай обработаю.

Он впрыснул в нос и горло Готтфрида какой-то противный аэрозоль, а потом принялся промывать глаза каким-то раствором с резким специфическим запахом. Запах был Готтфриду совершенно незнаком. От одного прикосновения к поврежденному глазу перед внутренним взором Готтфрида нестерпимо ярко вспыхивали яркие пятна, отдаваясь болью во всем теле.

— Откройте глаза!

Готтфрид попытался разлепить веки, но они словно были заклеены, из них градом катились жгучие слезы, и он разразился мучительным громким чиханием.

— Ничего страшного, — обладатель голоса — Готтфрид все никак не мог вспомнить, кто же это такой — подпихнул ему носовой платок, и очень кстати: к слезам присоединилась едкая жидкая слизь из носа, и казалось, что это ни за что и никогда не кончится, и он так и умрет в постели Марии позорной смертью, недостойной мужчины.

— Ну, ну, — подбадривал голос. — Давайте еще раз.

— Нет! — Готтфрид даже нашел в себе силы, чтобы слегка отползти от показавшейся такой неотвратимой угрозы.

— Давайте, давайте, это для вашего же блага!

— Тило, вы слишком грубы с ним! — упрекнула Мария, и Готтфрид наконец вспомнил, кому принадлежал этот голос — таракану Тило.

Готтфриду невыносимо захотелось все-таки открыть глаза и посмотреть: он был голов поспорить, что Тило даже здесь и в такой ситуации одет в неизменную белую сорочку, белую бабочку и черный фрак, и фалды его, точно жесткие тараканьи надкрылья, по-хозяйски лежали на постели Марии.

— Зато он жив и цел! — парировал Тило.

— Да, — как-то мягко согласилась Мария. — Спасибо вам.

Готтфрид не поверил своим ушам: неужели их с Алоизом спас этот мерзкий таракан?

— Хватит разговоров, — Тило, судя по всему придвинулся к нему. — Давайте. Постарайтесь приоткрыть глаза.

Готтфрид стоически вытерпел процедуру. Где-то здесь же ему подумалось, что было бы, попади они в лапы к тем зараженным — а он был уверен, что это были именно зараженные. Несмотря на то, в какие годы они росли, к определенному возрасту они превратились в достаточно изнеженных людей, пусть не все, но такие, вечно просиживающие штаны в лаборатории и толком не нюхавшие пороху, — уж точно. Все-таки комфорт мирной жизни очень быстро сделал свое дело.

— Вот, видите! — Тило удовлетворенно похлопал Готтфрида по плечу. — Теперь можете поспать, если хотите. Мария, погаси свет! Можешь зажечь свечу, если хочешь. Надо подождать, пока пройдет светобоязнь.

— Вы... Это вы спасли нас?

Тило усмехнулся. Готтфрид живо представил себе выражение его неприятного лица.

— Тебе не терпится сказать за это спасибо?

— Можно и так сказать, — согласился Готтфрид, едва сдерживаясь, чтобы не наговорить Тило гадостей — вот же каков, чертов таракан! Даже в такой ситуации не может оставить свою гнусную привычку! — Вообще, я хотел спросить... Как вы нас нашли? Как вам удалось нас вытащить?

— Многого же ты хочешь, партийный мальчик Готтфрид, — ядовито ответил Тило. — Но, пожалуй, часть этой истории я все-таки поведаю и тебе, и твоему дружку, как оклемаетесь. Он тоже все интересовался, а мне, понимаешь ли, нет никакого резона повторять дважды.

— Но скажите хоть, что с нами такое? Что это была за тошнотворная дрянь?

— Это? — Тило снова усмехнулся. — Две гранаты. Одна — газовая, лакриматор и немного эфира, вторая — дымовая, с густым черным дымом. У меня есть еще, но, думаю, примени я там фосген... Пришлось уповать на неожиданность и на скорость. Благо, мой флюгмот еще на ходу, и как раз без проблем может принять на борт помимо меня еще двоих.

Готтфрид припомнил рев дизельного мотора и цепкую руку, ухватившую его за воротник кителя. И тут же понял, о чем забывал.

— "БМВ"! — ахнул он. — Моя старушка... Она...

— Пригнал я ее, — отмахнулся Тило.

— Пригнали? — Готтфрид аж раскрыл глаза от удивления и тут же снова зажмурился — все еще противно щипало. — Но как?

— Я умею водить флюквагены, молодой человек, — оскорбленно отозвался Тило. — Найти ключи в кармане того, что осталось от ваших штанов, было несложно. Добраться до места своим ходом — тоже, если знать пути и дороги.

— Спасибо, — выдохнул Готтфрид. — Как там Алоиз? Он же не один? С ним все в порядке?

— Он держится получше вашего, — в голосе Тило сквозила ирония. — И компания у него есть. Спите. Если завтра вы сможете нормально передвигаться, а не по стенке, точно слепые кроты, расскажу вам немного. Что сам знаю.

Готтфрид почувствовал, как Тило встал с кровати и на сей раз услышал удаляющиеся шаги и горячий шепот Марии:

— Спасибо вам, Тило!

Тило только хмыкнул откуда-то от входа и притворил дверь.

— Готтфрид! Господи, я так волновалась, когда он привез вас с Алоизом! — она легла рядом и прижалась к нему.

Только теперь он осознал, что правая нога его перебинтована, сам он лежит в исподнем, а рядом с ним — женщина, в которую он влюблен без памяти. Все события: и партсобрание, и журналистки из Отдела Пропаганды, и известие об Агнете Мюллер, и странное здание со свастикой, и даже жуткие угрозы зараженных — все казалось бесконечно далеким, будто с тех пор прошла не одна жизнь.

Готтфрид постарался осторожно приоткрыть глаза — вокруг и правда царил бархатный полумрак, к его плечу прижимала свою белокурую голову Мария. Он обнял ее дрожащими от слабости руками и повернул голову, чтобы коснуться губами ее лба.

— Живой, — шептала Мария, прижимаясь теснее.

Он попытался перевернуться так, чтобы оказаться сверху, но слабость взяла свое.

— Нет-нет... Лежи! Тебе нужно отдыхать, — Мария обняла его и как-то рвано вздохнула, Готтфриду показалось, что она заплакала.

— Со мной все хорошо, — пробормотал он, ощущая, как проваливается в сон.

Готтфрид проснулся внезапно. В постели он был один, хотя простыня еще хранила тепло от тела Марии. Он осторожно приоткрыл глаза — было темно, и только едва пробивавшийся сквозь шторы свет фар проплывавших мимо флюквагенов иногда тускло освещал комнату. Глаза все еще жгло, они слезились, но все было куда лучше, чем при предыдущем пробуждении. Готтфрид попытался найти свою одежду, но обнаружил только сапоги и то, что осталось от его форменных галифе. Выходить в этом в люди явно не стоило: брюки были изорваны, сапоги украшали страшные потертости. Благо смена у него была, пусть и дома, но прямо сейчас покинуть свое временное пристанище он не мог.

Он подошел к двери и думал было вернуться в постель, как заслышал в коридоре шаги и возню. Взяв со стола стакан с водой, он осушил его, приложил к двери и приник к нему ухом.

— Ты должна быть благодарна мне за то, что я спас твою новую игрушку, Мария, — говорил Тило.

— Я благодарна.

— Что-то мало в тебе энтузиазма. Или я напрасно это сделал?

— Что ты несешь?

— Знаешь, чем им там угрожали.

— Замолчи! — она судя по всему попыталась уйти. — Отпусти меня, Тило.

— Не говори мне, что такой, как ты, он просто понравился. Он же зачем-то тебе нужен, правда?

— Тебя это не касается!

— Мария, я знаю, что ты вовсе не простая певица. Я видел...

— Думаешь то, что ты однажды мне помог, дает тебе право рыться в моей комнате?!

— И оружие. Ну-ка, объясни мне, зачем певице оружие?

— Затем же, зачем тебе твои гранаты! — огрызнулась Мария. — Зачем простому пианисту гранаты? А автомат? А, Тило?

— Тш-ш-ш! Еще не хватало, чтобы твой...

— Он спит! Отпусти меня!

Раздались торопливые шаги, Готтфрид отпрянул. Но из коридора снова донесся голос, и Готтфрид, отставив стакан туда, где взял, снова прильнул ухом к двери.

— ...Пропал! А позже его нашли внизу убитым! И знаешь, с кем его видели последний раз? Нет? С тобой, Мария! А еще он служил в гестапо, вот так совпадение?

— У меня ничего не было с Рольфом!

— Он был застрелен, Мария. Зараженные обычно так не делают.

— Я не убивала его, Тило, и ты знаешь об этом. Я не понимаю, зачем...

— Зачем я заговорил об этом? О, от такой, как ты, можно ждать всего!

— Мне плевать, что ты обо мне думаешь, Тило. Но ты прав. От меня можно ожидать всего. Хочешь, чтобы я сдала тебя гестапо? Ты как-то очень живо забыл о том, что не только ты мне помог, но и я прикрываю тебя!

— Ты не сделаешь этого.

— Еще как сделаю, если ты сейчас же не отвяжешься от меня!

Готтфрид метнулся обратно к кровати и едва успел лечь и накрыться одеялом. Он совершенно не хотел подавать виду, что слышал хоть что-то из происходившего в коридоре.

Мария тяжело опустилась на кровать и вздохнула. Потом осторожно легла рядом — Готтфрид сказался спящим и уткнулся в подушку, чтобы она ничего не заметила. Он понятия не имел, что все это могло значить. Неужели то, что на них напали — дело рук Марии? Или он ей нужен зачем-то еще? Горькая обида подступила куда-то к горлу: может, она вовсе не из искренней симпатии с ним?

Мария тем временем, судя по всему, приподнялась на локте и едва ощутимо погладила его по голове. По ее прерывистому дыханию Готтфриду показалось, что она плакала.

— Живой... Как же хорошо, что ты живой, — едва слышно проговорила она сквозь слезы. — Как же я тебя люблю... Партийный ученый Готтфрид Веберн... Как же так...

Она обняла его, прижалась к его спине мокрой щекой и прошептала что-то еще, но Готтфрид уже не смог разобрать, что. Он едва сдерживался, чтобы не повернуться, не заключить ее в кольцо рук, не сказать, что он тоже любит ее, и ему все равно, что она беспартийная. Но вместо этого он лежал лицом в подушку и чувствовал себя непозволительно счастливым.

Готтфрид проснулся первым. Сквозь тонкие шторы в комнату пробивались золотистые лучи солнца. Он зажмурился — хотя глаза уже не болели, солнце показалось чересчур ярким. Рядом спала Мария. На ее лице блуждала умиротворенная улыбка, но она не выглядела ни беззащитной, ни уязвимой. Готтфрид осторожно приподнялся и нежно, едва касаясь ее губ своими, осторожно поцеловал. Она улыбнулась, что-то пробормотала сквозь сон и приоткрыла рот. Готтфрид нежно гладил ее по волосам, целовал ее лицо, губы, шею, а Мария, потянувшись, но не размыкая век, обняла его и тихонько прошептала его имя.

* * *

— Да, дружище, придется тебе сидеть тут безвылазно, — рассмеялся Алоиз. — Иначе, боюсь, партиец, вышедший в бар или на улицу в кителе, трусах и носках — слишком экстраординарное зрелище. На следующий день проснешься знаменитым!

— Слушай, возьми мою старуху, сгоняй на мою квартиру? Штаны в шкафу, сапоги в обувной тумбе.

— Ладно, возьму. Только напиши бумагу, что я могу ехать на твоей развалюхе! Она в пути не рассыплется?

— Да пошел ты, — отмахнулся Готтфрид и положил на стол ключи.

— Ваш обед! — в комнату Марии, теперь прочно оккупированную друзьями, вошла Магдалина с подносом. На нем исходили паром две тарелки супа, а рядом стояло блюдо с румяными пирожками. — Это съедите, я вам еще мяса принесу, — она улыбнулась. — Барвиг велел накормить вас как следует.

— Передай Баргвигу, что мы чрезвычайно ему благодарны! — заявил Алоиз и тут же потянулся за пирожком.

И суп, и пирожки оказались на диво вкусными. Магдалина с улыбкой смотрела, как они едят, а потом забрала опустевшие тарелки и скрылась за дверью.

— А где Мария? — спросил Алоиз, осматриваясь. — Ничего так. Уютно.

— Отошла куда-то, — пожал плечами Готтфрид. — Вечером она все равно работать будет.

Он замолчал, вспомнив ночной разговор, не предназначенный для его ушей. На что намекал Тило? Что она уже убила одного из партийцев и теперь не слишком рада его спасению? Но она так искренне говорила о своей любви к нему, пусть и думая, что он не слышит ее вовсе. По всему выходила какая-то ерунда. Они совершенно случайно набрели на "Цветок Эдельвейса", случайно познакомились со здешними обитателями. Не могло же это быть подстроенным?

— Чего такой задумчивый? — Алоиз выжидательно посмотрел на Готтфрида.

— Как как бы тебе сказать, — замялся тот. — Из головы у меня не идут вчерашние бандиты. Вот как они на нас вышли?

— Ты ищешь подвох там, где его нет, — отмахнулся Алоиз. — Ты бы еще удивился, как они вообще поняли, что мы партийные.

— Не передергивай, — обиделся Готтфрид. — Откуда они знали, что мы можем им дать?

Алоиз покачал головой:

— Отдохнуть бы тебе, дружище. Ты сам начал с ними торговаться. А они напали на первых попавшихся партийцев! Помнишь, что говорили...

Готтфрид вздрогнул. Он вспомнил слова Адлера об отлове. И он видел, что делали с теми, кто угодил в лапы Партии. Пусть это было и правильно, нужно же как-то изучать последствия радиации, но, если эти унтеменши ненавидели текущий порядок, то вряд ли бы пошли на испытания добровольно.

— Наверное, ты прав. Но вот чего я никак не пойму, так это того, зачем нас спас этот мерзкий таракан, — Готтфрид потер затылок.

Алоиз не успел ничего ответить — дверь распахнулась, и на пороге снова появилась Магдалина с подносом. От тарелок разносился изумительный запах тушеного мяса. А за ее спиной стоял мерзкий таракан Тило собственной персоной. Как и всегда — в неизменном фраке.

— Интересно, это точно не какая-нибудь крыса с нижних уровней? — усмехнулся Алоиз.

— Тихо ты, — шикнул Готтфрид. — Какая разница?

Магдалина выставила перед ними тарелки, улыбнулась и упорхнула. Тило притворил за ней дверь, прошел и сел на колченогий стул.

— Ну, вижу, аппетит есть, — довольно резюмировал он. — Кажется, вы вчера хотели подробностей?

Готтфрид смолчал: он очень хотел подробностей, но вовсе не желал видеть Тило. А так как найти компромисс в этом деле с самим собой у него не выходило, он попросту кивнул, стараясь смотреть только к себе в тарелку.

— Да-да! — живо включился Алоиз. — Очень хотели! А то, пребывая в неведении, этот товарищ, — Готтфрид даже не глядя не друга, почувствовал, как тот кивнул в его сторону, — уже строит теории, одна другой краше!

— А что, у него есть поводы их строить? — Тило явно улыбался своей гаденькой улыбочкой. — Он — фигура стратегического значения для Империи?

— Вы даже не представляете себе масштабов, — процедил Готтфрид, так и не подняв головы.

— Не представляю, — легко согласился Тило. — Я обычный пианист.

— У которого за пазухой всегда найдется пара гранат со всякими чертовски актуальными веществами, — огрызнулся Готтфрид и наконец посмотрел на Тило в упор.

Тило рассмеялся, слегка надтреснуто, щуря бесцветные глаза:

— Конечно! Я же живу здесь! Знаете, сколько раз на этот бар нападали?

— Наслышаны, — покивал Алоиз. — Вы рассказывайте, пожалуйста. Не обращайте на Готтфрида внимания, он после вчерашнего не в себе.

Готтфрид стиснул зубы. Он никак не ожидал от Алоиза такого предательства.

— А вы ешьте! — Тило махнул рукой. — А то остынет ведь, — он откашлялся, вытащил папиросу, смял мундштук: — Вы же не возражаете, Готтфрид? А то без курева такие рассказы совсем невмоготу.

Готтфрид кивнул — в конце концов, это была не его квартира. Тем более он слишком хотел услышать, что скажет этот мерзкий тип. Раз уж он терпит его, то уж дым потерпит и подавно.

— Молодые люди, — Тило закурил, — вам что-то говорит название "Пираты Эдельвейса"?

Готтфрид и Алоиз переглянулись и кивнули.

— До катастрофы это была антиправительственная банда, — ответил Алоиз. — Но их всех расстреляли. А после Обнуления и вовсе никого не осталось.

— У вас неверные сведения, — Тило скривился. — Они никогда не исчезали полностью. Сколько бы их ни травили, ни пытали и ни расстреливали, они всегда подавали новые и новые ростки. Потом, после Катастрофы, к ним примкнули зараженные.

— Так там не только зараженные? — удивился Готтфрид.

— Этого я не знаю, молодой человек, — лицо Тило вновь приобрело характерное надменное выражение. — Вы так спрашиваете, будто бы я вхож в это тайное общество.

— А это не так? — Готтфрид посмотрел ему прямо в глаза.

— Вы готовы меня в этом обвинить?

— Прекратите, сейчас же! — рявкнул Алоиз. — Тило, рассказывайте, прошу вас!

— Чтобы завтра ваш друг за этот рассказ положил на стол в гестапо на меня донос? Увольте, — Тило выпустил облако дыма в сторону Готтфрида, как тому показалось — совершенно намеренно.

— Да не буду я ни на кого доносить! — воскликнул Готтфрид. — Рассказывайте. — он отвел глаза от внимательного взгляда Тило. — Пожалуйста, — тихо добавил он сквозь зубы.

— Хорошо, — тот покивал и повел плечами — свисавшие по бокам от спинки стула фалды, как гигантские надкрылья, пошевелились. — Сначала это были подростковые организации. Даже не организации — шайки неприкаянных детей, не желавших жить так, как завещала Партия. Потом... Потом нашлись люди, которые стали направлять этот поток агрессии во вполне единое русло. Пусть они и не признавали почти военного однообразия фюрерюгенда, но они точно также объединялись под эгидой одной идеи; идеи, в самой сути своей обреченной на провал: они предлагали лишь одно — быть против. Много ли вы знаете в истории примеров, когда люди, бывшие активно против чего-то, но не предлагавшие никаких "за", добивались чего-то значимого?

Готтфрид задумался. До Великой Катастрофы он был еще слишком мал, а после, как только ему исполнилось десять, он охотно и с энтузиазмом пошел в Юнгфольк, а после — в Фюрерюгенд. Каждый мальчишка из их класса панически боялся остаться за бортом этих организаций, это означало жизнь на обочине. Чтобы не состоявшего в Юнгфольке взяли в Фюрерюгенд, а не состоявшего в Фюрерюгенде — в Партию? Такого не было. Ну, или почти не было. Он даже помыслить не мог, что кто-то мог бы быть против!

Готтфрид скосил глаза на Алоиза. Тот съел только половину порции и теперь жадно слушал Тило, не обращая внимания на мясо. Готтфриду же и вовсе кусок в горло не лез.

— Удивляетесь, — протянул Тило и смял уже погасший окурок в пепельнице. — Есть многое на свете, друг... — он закашлялся. — В общем, после Обнуления это движение приобрело второе дыхание. И получило подпитку — в виде зараженных и мутантов.

— Мутантов? — в один голос переспросили Готтфрид и Алоиз.

— Исполины огромного роста, — покивал Тило. — И неимоверной силищи. И, что самое страшное, агрессивны, тупы и практически неприручаемы. В общем... Очень быстро этих пиратов загнали вниз. Большую часть повязали и казнили, на сей раз без огласки. Но искоренить скверну не удалось. Их вылазки сместились вниз, но стали более разрушительными. Партийцы, попавшие к ним в руки, умирали, но не сразу. Многих усыпляли смертельной инъекцией свои же, из соображений гуманности. Это, молодой человек, — Тило кивнул на Готтфрида, — к вопросу о том, зачем я вас спас. Вы непонятно почему вбили себе в голову, что я желаю вам мучительной смерти, — он рассмеялся. — Но, поверьте, даже если бы желал — то не у них в лапах.

Готтфрид опустил голову. Ему стало стыдно — каким бы гадким не был Тило, он спас их от ужасной участи, и чем он отплатил за это? Беспочвенными подозрениями? Но еще оставался ночной разговор. Казалось, новая информация привнесла только новых загадок.

— Особенную ненависть они питают к партийным, как я, кажется, уже говорил. И из того, что мне удалось выяснить — сразу говорю, я не член этой шайки! Но я работаю здесь давно и слышу много разговоров, и, как сказала Мария, умею задавать неудобные вопросы...

— О да, — согласился Готтфрид.

Тем временем Тило выудил еще одну папиросу из портсигара.

— Партийные устраивали облавы на зараженных. Куда и зачем они их забирали — одному фюреру известно. Или, — Тило уставился на них, — или еще кому-то из партийных, например, ученым?

— Я не работаю с людьми! — поспешно возразил Готтфрид. — А если из них и делали реактивы, так мне не докладывали, — попытался отшутиться он.

Тило покивал и замолк. Готтфрид и Алоиз терпеливо ждали.

— На вас напали именно эти товарищи, — Тило наконец заговорил. — И ваше счастье, что я проезжал мимо. Увидел вашу колымагу. А их только-только там видели. Ну и то, что я с пустыми руками тут не передвигаюсь — подфартило.

— А ваши охранники? — спросил Готтфрид. — Они — тоже?

— Вроде бы, нет, эти — вольные. Им любая работа — и то хлеб.

— А название? — Алоиз поерзал от нетерпения. — Пираты эдельвейса, цветок эдельвейса...

— Да много тех эдельвейсов, — отмахнулся Тило. — Барвиг вообще вне этих разборок. Ему лишь бы бар в порядке был. Нейтральная территория — вон, сколько у нас партийных харчует. Ладно, заболтался я с вами, работать скоро, — Тило затушил окурок. — Зато будете знать, каково тут шариться. Может, больше на рожон-то не полезете, если шкура дорога.

Он встал и вышел.

— Вот дела, — покачал головой Алоиз. — Вот ты мог подумать?

— Нет, — отозвался Готтфрид. — Век живи...

* * *

Алоиз, мрачнее тучи, вошел в комнату Марии, где по-прежнему за неимением штанов отсиживался Готтфрид.

— Вот скот! — с чувством выплюнул он. — Опять Магдалину обхаживает!

— Кто? — Готтфрид принялся натягивать штаны.

— Шванцбреннер, сучий потрох! — Алоиз принялся мерить шагами комнату. — А она... Тоже мне! Уши-то развесила!

— Пойди и позови ее погулять, — предложил Готтфрид. — Это же она с тобой ночью сидела?

— Она, — Алоиз улыбнулся. — Такая добрая, наивная...

— Ох, не сваришь ты с ней каши, — покачал головой Готтфрид.

— А вдруг он ее обидит? Я же потом спать спокойно не смогу.

— Так действуй, герой-любовник! Как на меня, так ругаешься, а как сам — сопли развесил!

— Да как действовать-то? Не силой же я ее уведу.

— Не силой, — согласился Готтфрид. — Дави на то, что он женат.

— Да у этой Магдалины семь пятниц на неделе! То она его знать не хочет, а теперь сидит, вино с ним пьет, морда счастливая. Тьфу!

Алоиз махнул рукой и сел рядом с Готтфридом.

— У тебя-то с Марией как?

Готтфрид потер затылок. Он не знал, что сказать. Пересказать ночной разговор? Так Алоиз его как пить дать обсмеет — ну и что, что у нее пистолет, как здесь иначе-то? А что кого-то там убили, кого с ней видели — так мало ли, кого тут могли убить? Вон, эти пираты на каждом шагу, мутанты всякие.

— Хорошо, вроде, — он улыбнулся. — Она замечательная.

— Ты же с ней не слишком разоткровенничался, я надеюсь?

— Нет, ты что! — возмутился Готтфрид. — Лишнего ей и самой знать незачем.

— Молодец, — Алоиз кивнул. — Посидим внизу?

— Чтобы содовую хлебать? — Готтфрид скроил кислую мину. — Я уж лучше тут посижу. У тебя, вроде, сказки были?

— Да я больше и не читал, — вздохнул Алоиз. — Не привычный я к этому. Другое дело методички, статьи. Ладно. Сиди тут и кисни. А я пойду, попытаюсь обосрать Шайссебреннеру малину.

— Давай, не подкачай!

Готтфрид остался один. Ему не давало покоя все то, что рассказал Тило, да и всякий раз мысли возвращались к подслушанному разговору. Он попытался припомнить, не выспрашивала ли Мария чего о его работе, однако ничего толком так и не вспомнил.

Стоило ему подумать о Марии, как дверь распахнулась, и она вошла — сияющая, какая-то совершенно нездешняя, словно далекая мечта. Но нет — она оказалась осязаемой, теплой и нежной.

— Как ты? — Мария села рядом и взяла его за руку. — Я сказалась больной. Ужасно надоело все! Полный бар пьяного народа, а здесь, наверху — ты, совсем один.

— Теперь не один, — улыбнулся Готтфрид. — Теперь я вновь с тобой.

— Тебе же больше не нужно сдавать свои анализы? — она придвинулась ближе. — Этот вечер и эта ночь принадлежат только нам?

Вместо ответа Готтфрид обнял ее и, нащупав застежку "молнии", потянул вниз. "Только зря надевал штаны", — подумал он, когда ее пальцы управлялись с тугими пуговицами.

Она льнула к нему, подставляла губы и шею под горячие поцелуи, а Готтфриду казалось, что совсем немного — и он растворится в ней, потеряется в этом тепле, в запахе волос и шелке кожи, в объятиях и ласках, в нежности и страсти, охвативших их обоих. Ему казалось, что переплетаются не только их тела, но и нечто большее — возможно, то, что когда-то встарь именовалось душой. Он тонул в нежном шепоте, ее стонах, он искал берег, к которому можно причалить — и этим берегом неизменно оказывалась она сама. Готтфрид уже не помнил, как это — жить без нее, и на сей раз был почему-то уверен — она тоже не помнила. Она боялась его потерять, она обрела его — и сейчас она обретала его в каждом движении, каждом ласковом слове. Он слегка отстранился, чтобы встретить взгляд ее ясных глаз, но веки Марии были сомкнуты, и только губы приоткрывались ему навстречу, навстречу его поцелуям — чтобы ответить.

— Посмотри на меня, — выдохнул он ей на ухо, но она только зарылась в него лицом и тихонько застонала.

Даже когда она, обессиленная, лежала, пока он покрывал ее тело поцелуями, ее глаза были прикрыты. Готтфрид решил не настаивать — слишком волшебным был момент. Вместо этого он уткнулся носом в ее мягкий живот, он пах сладко и пряно, как вся ее кожа.

— Я люблю тебя, — проговорил он, проскользнул рукой меж ее бедер — она выгнулась и послушно развела ноги в стороны.

— И я... Люблю... Люблю тебя, Готтфрид, — выдохнула она, дернувшись и вцепившись рукой в его волосы на макушке.

Готтфрид ощутил себя счастливым — еще более счастливым, чем прошлой ночью, когда он украл у нее это признание, признание, не предназначавшееся для его — и вообще чьих-либо — ушей.

Настала ночь, но он не наблюдал часов. Он блуждал, точно в лабиринте, лаская и любя, до изнеможения, до самого дна. Когда он был готов сорваться в пропасть в очередной раз, все еще силясь все-таки заглянуть ей в глаза, в дверь настойчиво постучали.

— Открыть дверь, руки за голову, выйти! Гестапо!