Его последние люди (джен)

С большим опозданием, но всё-таки перетащу этот драббл сюда с фикбука. Пусть будет.

Девочка была умна. В ней что-то такое было — Хаус не мог взять в толк, что — словно внутри она была больше, чем снаружи. Рейчел была не по годам задумчивой, сообразительной, прыткой — тянулась ко всему молодым и жадным умом, быстро запоминала, повторяла тонким голоском, задавала неглупые вопросы. Хаусу думалось (не без гордости) что он сделал в своё время значительный вклад в её ум.

— Мама, а Хаус останется? — внезапно спросила она, подняв на него глаза.

Кадди замешкалась. Посмотрела на него полувопросительно: «Ну, и достанет ли тебе наглости?»

— Нет, я ухожу, — сказал Хаус, не желая растягивать момент неловкости.

Рейчел погрустнела.

— Жа-аль, — протянула она. — Там новая серия Флинстоунов.

— Твоя мама посмотрит с тобой Флинстоунов, — Хаус зашагал к двери, стуча тростью по паркету.

Хотелось поскорей скрыться от темного взгляда Кадди. «Что это, стыд?»

— Мам, ты посмотришь со мной? Ты ведь никогда не смотришь со мной!

Кадди что-то шепнула ей и пошла за ним следом. На пороге он развернулся.

— Смотри с ребенком мультики, а то никогда не заслужишь его уважения.

— Твой отец смотрел с тобой?

В вопросе был яд. Хаус поморщился:

— Нет. Поэтому я его и ненавидел. Хочешь повторить этот опыт с Рейчел? — он издевательски улыбнулся.

Они снова перебрасывались оскорблениями — это их вечная игра в пинг-понг: отбивай, или тебе прилетит по носу сначала мячом, а потом и ракеткой — в придачу.

Кадди со злостью поджала губы.

— Не надо меня учить, Хаус. Я тебя пустила лишь из уважения к Джеймсу и если будет надо — восстановлю полицейское предписание, ясно?

— Ясно как божий день, — проговорил Хаус, старательно маскируя горечь правильной пропорцией равнодушия и сарказма: два к одному, как виски с содовой.

Кстати, об этом.

— Всё, а теперь мне пора. Счастливо погоревать по усопшему, поплакать в подушку и запить всё это хорошей порцией портвейна, который стоит у тебя за диваном: случайно увидел, ничего не попишешь, — развёл он руками, как бы сокрушаясь, — большой опыт с пациентами-алкоголиками: в какую квартиру не зайду, сразу смотрю за диван.

— Проваливай!

Дверь захлопнулась оглушительно, и следующим, что он услышал, был детский плач: только дети умеют плакать так горько и искренне, словно не из-за какой-то мелочи, а за весь страдающий мир. Рейчел. Услышала ссору, восприняла на свой счёт, будет плакать, пока Кадди не отвлечёт её, а потом — забудет этот эпизод напрочь, и Хауса забудет, и то, как мультфильмы вместе смотрели.

И хорошо, и пусть.

Никому не нужна лишняя боль, особенно — маленькой Рейчел.

Хаус глянул на часы — почти девять. Стоило заночевать в отеле, а утром отправиться обратно. Но никакого желания оставаться не было — ни в отеле, ни в этом городе, ни вообще в сознании.

Он вызвал лифт. Едва дверцы открылись, сзади послышался звук отпирающегося замка. «Решила всё-таки отбить подачу?»

Голос Кадди — недовольный и усталый:

— Ты забыл.

Хаус обернулся. В руках у неё был свёрток — белая оберточная бумага приняла бурый оттенок от пролитого на неё чая.

— Это твоё, Кадди.

Она покачала головой:

— Мне от тебя ничего не нужно.

— Это от Уилсона. Шкатулка его матери. Я что, не сказал?

— Нет, не сказал. Просто оставил.

Она с подозрением прищурилась:

— Если это одна из твоих махинаций…

— Нет. Это от него. В копии завещания, что я тебе дал, она указана.

Он начинал уставать от всего разговора: она его презирает, он защищается — сколько можно уже, в самом-то деле?..

Лифт уехал.

Кадди стояла на лестничной клетке — босая, в тапочках, в закрытой пижаме. Растерянная. Позади неё слышались всхлипы Рейчел — аккомпанемент ко всему этому абсурду.

— Почему?

Почему? Глупый вопрос, очевидный.

— Потому что у него никого не было, — сухо сказал Хаус, смотря в её лицо. — Иди, Кадди, у тебя ребенок плачет. Сейчас выпьет твой портвейн, пойдет по твоим стопам — и что ты будешь делать?

Кадди с трудом подняла на него глаза — в них стояли слёзы. Лицо её смялось, постарело, осунулось. Взгляд блестел не иронией и не сознанием превосходства, как всегда было в Принстон-Плэйнсборо — болью.

Хаус невольно шагнул назад, словно внезапно встретился с собственным отражением в зеркале.

— Он страдал?

— Да, как и все мы будем. Знаешь, я не хочу об этом говорить.

Никаких слов всё равно не хватит.

— Хочешь зайти?

Хаус замешкался. «Достанет ли мне наглости?» Кадди смотрела с трепетом. Что-то вдруг поднялось к нему из памяти — давнее, забытое, стёртое.

Совершенно ненужное.

Критически важное.

Он не хотел смотреться в зеркало, отлично зная, что увидит в нём, он не хотел перебирать острые осколки, оставляя стеклянную крошку в ладонях — а с ней без этого не обойдётся.

Он не хотел.

— Хочу.

Кадди посторонилась, пропуская его.

Они устроились в гостиной, сев поодаль друг от друга — будто на собеседовании.«Или сеансе психотерапии», — усмехнулся про себя Хаус.

Кому из них он нужен?

Кадди порвала бумагу, вытащив шкатулку — не больше ладони деревянный и лакированный сундучок с тонкой резьбой и аккуратным замком. Она выглядела тяжёлой и будто бы чуть потемневшей от времени.

Кадди покачала головой:

— Я не смогу ею пользоваться. Даже смотреть сложно.

— Это всего лишь вещь, Кадди.

Она криво улыбнулась.

— Ты даже сейчас такой же.

— Какой?

— Сукин сын.

— Брось, — сказал он, заметив её смятение. — Тебе это нужно было услышать.

Хаус подошел к ней, взял у неё из рук шкатулку. Аккуратно открыл. Слегка запахло старым деревом — горечью и свежестью одновременно.

— Видишь? Призрака не вылетело. Он оставил её, чтобы ты о нём помнила, а не бесконечно скорбела, пряча её в тёмные углы.

Он задумчиво рассматривал эту маленькую, незначительную вроде бы вещь, которая значит так много. На правом боку был скол, словно она однажды упала на него с какой-нибудь маленькой полочки.

Как незначительно. Как много.

— Скорбеть и помнить — не одно и то же? — спросила Кадди.

Хаус очень хотел промолчать, но не смог удержать шёпота:

— Нет. Нет…

— Ты в порядке?

Он покачал головой:

— Конечно, да. Я в порядке.

Кадди тихонько усмехнулась, понимая, насколько это неуместно: он противоречил сам себе и даже, кажется, не замечал этого.

— Что он оставил тебе? — решилась спросить она.

Хаус не поднимал глаз, будто чувствовал неловкость. Кадди знала, что он органически к этому не способен, но почему-то задыхалась от горечи.

— Я мёртв, мне ничего нельзя оставить.

— О, конечно. Я и забыла.

— Слышал, тебя не было на моих похоронах. Какая жалость.

По лицу его скользнула сардоническая усмешка и тут же пропала.

— Учитывая, что ты жив — думаю, это самая правильная вещь, которую я когда-либо делала.

Хаус пронзил её взглядом:

— Я думал, самое правильное, что ты сделала — это бросила меня. Разве нет?

Кадди вдруг стала маленькой под его взглядом. Растерянной. Она приоткрыла рот, чтобы ответить, но не находила достаточно иронии, чтобы продолжить этот разговор. Ирония испарилась в глазах Хауса, будто её никогда не было, будто он говорил серьезно, будто ему было интересно услышать честный ответ.

Будто он неуязвимый, чёрт бы его побрал.

Ответ был — да. Ответ был — нет. Ответ был — возможно.

Он мог быть любым, и это не важно, потому что независимо от него отыграть назад нельзя. Сердце не собрать по кускам, страхи её унять, разочарование даже измерить нельзя. Её дом лежал в руинах каждую ночь на протяжении месяца, двух, трёх, а потом она сбилась и перестала считать; её жизнь лежала в руинах полгода, пока она не собрала её по кирпичику, не отстроила заново стены, про двери и окна забыв напрочь — они не нужны, мне и так неплохо, я чувствую себя прекрасно, спасибо.

Кадди хотелось хлопнуть себя по щеке, чтобы снять наваждение, и Хаус почти уже хлопнул себя сам, но потом Рейчел — милая, умная Рейчел — выпрыгнула из своей комнаты с требовательным возгласом:

— Флинстоуны, Хаус! Пошли, пошли, пошли! Но сначала возьми себе сок.

Взяла его за руку и потянула в сторону кухни.

Какое чудо. Может быть, только оно и способно пробудить его к жизни. Найти слова. Оставить его в сознании.

Они с Кадди одновременно улыбнулись.