Изгои (джен)

Было действительно весело — они шли колонной, и Ойген ловил себя на полузабытом ощущении единения с совершенно незнакомыми ему людьми… да нет — со огромной людской массой, сливавшейся в уникальный, ведомый единым общим стремлением организм гигантской толпы. И это было удивительное, заставлявшее кружится голову чувство, чувство: Ойген будто снова мог ловить эмоции людей, и их радость и воодушевление пьянили его сильнее Старого Огденского… нет, теперь уже простого виски. И он, словно пьяница, не мог им напиться, и просто вливал в себя, сколько мог.

Вокруг него пели, кричали кричалки, дудели в дудели, стучали в бубны и барабаны и просто радостно орали, кажется, на весь Лондон — стоило крикнуть кому-нибудь одному, как вокруг всё подхватывали. И Ойген вопил и кричал вместе со всей толпой, и вместе со всеми пел. Даже те песни, которые слышал впервые в жизни, сам не зная, как это у него выходит. Впрочем, в толпе, обычно, так и бывает…

К счастью, большинство песен было всё-таки на английском, и «Виски во фляге» знали с даже они. Рабастан хулигански пел рядом с ним сильным, поставленным голосом, каким многие вокруг похвастаться не могли, но отсутствие слуха они заменяли усердием, и всё равно выходило неплохо. Или так казалось самому Ойгену.

О том, что в этом году что парад в день святого Патрика в Лондоне впервые проводится официально, и проводится он с размахом, знали все. Об этом говорили по телевизору, об этом писали в газетах и обсуждали в сети. И сейчас, находясь в толпе во время этого исторического для окружающих их людей события, Ойген видел в этом прекрасное предзнаменование — но донести эту мысль до Рабастана не успевал, всё время отвлекаясь на кричали и песни. Кто и в какой момент вручил ему древко с огромным зелёным трилистником на конце, Ойген не запомнил, но, сжимая его, восторженно проорал Рабастану:

— У тебя нет ощущения, что ты на матче?

— Есть, — согласился тот, перекрикивая толпу и, указав куда-то вверх, добавив: — Тебе идёт.

— Что? Транспарант?

— Это не транспарант, — помотал головой Рабастан, но Ойген дёрнул плечом, так как руки у него были заняты:

— Да какая разница? — а затем затянул очередную песню вместе с толпой.

Путь до Трафальгарской площади выдался долгим — хотя Ойгену не раз проходилось его проделывать, пусть даже и не совсем по этому маршруту. Но они двигались довольно быстро, и Ойген с изумлением отмечал, что над толпой появлялось всё больше непонятно как держащихся в воздухе огромных фигур — самых разных, от зелёных телефонных будок до наряженных в зелёное людей футов десяти, не меньше. Ему ужасно хотелось разглядеть хотя бы одну из них поближе, но они все были слишком далеко, а пробираться к ним было неудобно, и он решил сделать это потом. Чуть позже.

К Трафальгарской площади они подошли к полудню. По дороге их колонна удлинилась и разбухла, и даже несколько захмелела: спрятанные во внутренних карманах фляжки и пластиковые бутылки с пивом явно полегчали, а некоторые показали дно. Впрочем, веселиться это никому не мешало. А смотреть парад, посадив себе на плечи кого-то из знакомых по приходу детей — тем более.

— Интересно, — спросил Ойген Рабастана, пытаясь перекричать оглушающе грохотавшую ирландскую джигу, — сколько здесь покинувших родной остров ирландцев? У меня такое ощущение, что здесь собрался весь Лондон.

— Здесь весь Лондон не поместится, — прокричал Рабастан в ответ. — Здесь, я думаю, тысяч пятьдесят… ну, может, вдвое больше — если считать переулки.

— А волшебников? — совершенно никого не стесняясь, счастливо и радостно крикнул Ойген, поудобней устраивая на шее шестилетнего рыжего пацана. — Ну должны же они здесь быть?

— Ты думаешь? — Рабастан, подозрительно заозирался, но Ойген ободряюще коснулся его локтём:

— Нет! Уверен! Да брось — мы их всё равно не опознаем, если только они не выкинут что-то такое! Но просто же интересно! Ты пошёл бы? Если б был ирландцем?

— Кто был ирландцем? — уточнил вдруг идущий рядом с ним мужчина лет под тридцать в длинном зелёном пальто.

— Приятель наш! — крикнул в ответ Ойген, и продолжил, когда тот потерял к ним интерес: — Так ты пошёл бы?

— Да, — признался Рабастан — и рассмеялся.

Между тем, парад не то чтобы закончился, но, по крайней мере, их колонна прошла по площади — и, кажется, начала распадаться на отдельные группы. И только Ойген с Рабастаном собрались её покинуть, как рядом с ними снова материализовался Уолш — один, без внучки и, конечно, жены, бодро скомандовав, пусть это даже и прозвучало почти как как вопрос:

— Надеюсь, у вас нет планов на вечер?

— Есть, — решительно сказал Ойген. — Провести его так, чтобы первый парад запомнился нам надолго, — он выразительно посмотрел на слегка оттопыренный внутренний карман Уолша.

— Вот это правильно! — одобрил Уолш, заговорщически хлопнув его по плечу и вопросительно поглядев на Рабастана.

— Мои планы немного скромнее, — признал тот. — Думаю, я бы хотел отметить. Но символически. Не выходя за границы разумного. Пьянство — грех.

— Вот и славно, — Уолш потёр руки.

Да, все люди везде одинаковы, улыбаясь ему, думал Ойген, и клановость это клановость — и их, похоже, были готовы принять в общину по-настоящему. И он не знал, действительно ли хочет этого: с одной стороны, это бы весьма помогло бы им сейчас, а вот с другой… кто знает, как после повернётся жизнь — и Ойген, честно говоря, считал, что его история принадлежности к любым организациям, тайным обществам и прочим братствам окончена и навсегда перечёркнута жирной чертой. Была и третья сторона, о которой стоило думать раньше: ему совершенно не хотелось портить отношения с Уолшем.

Который, между тем, велел им следовать за собой «и не потеряться где-нибудь по дороге — и, если что, звонить», и опять буквально растворился в толпе — зато в ней где-то совсем рядом мелькнул отец Ансельм. Почему-то следить за ним оказалось проще, чем за Уолшем, и Ойген, рассудив, что он, скорее всего, направляется туда же, решил следовать за знакомой спиной. И через некоторое время Ойген с Рабастаном обнаружили себя в составе небольшой, человек в пятьдесят от силы, группы, двигающейся по одному из переулков, уходящих в сторону Паддингтона.

Пока шли, они перезнакомились — впрочем, Ойген даже не пытался запомнить всех: это всё равно было невозможно, да и не нужно. Никто в таких компаниях, во-первых, всерьёз не рассчитывает на это, а во-вторых, не обижается на заданный в десятый раз вопрос об имени. И отвечает.

Они остановились на одной из улочек возле небольшого паба под названием «Крапива и мул», на чьей вывеске красовался куст крапивы, из которого торчали длинные треугольные уши. Уолш постучал, дверь распахнулась — и они ввалились в не такое уж большое помещение, уже наполовину заполненное посетителями и наполненное звуками телевизионной трансляции дублинского парада, который, кажется, был в самом разгаре. И уже через минуту все пришедшие рассаживались за длинным столом, составленном из столиков поменьше — и, конечно, как всегда бывает в подобны случаях, мест хватило не всем. Хозяин, затянутым в зелёный сюртук с зелёным же фартуком, носился по залу, разом принося откуда-то — наверно, из подсобки — новые столы, командуя двумя официантками и болтая с посетителями, охотно помогавшими ему устраивать всех, кто ещё стоял на ногах и толпился у стойки. Ни Ойген, ни Рабастан сами не поняли, как, в итоге, оказались за столом неподалёку от Уолша и его семьи… вернее, её мужской половины.

Пить начали явно задолго до них: в руках у людей были бокалы и кружки, а закуски на столах уже явно понесли существенные потери. Впрочем, пахло отлично. Это была сытная и простая еда — от боксти, картофельных блинов «с мясной начинкой», до баранины с картофелем и луком и свиного рагу с почками. Немудрёное меню уже со следами кружки тоже быстро нашлось — две трети его, как положено, составляла выпивка: всех видов пиво и эль, и кое-что, конечно, покрепче, иначе какой же это был бы паб? Еде же пришлось довольствоваться последней страницей, и её было не так чтобы много, как и денег у Ойгена с Рабастаном, но сейчас экономить не имело смысла: всё равно в конце счёт будет поделён на всех.

— Предлагаю соблюсти традицию, — заявил Уолш, поднявшись и постучав по кружке ножом. — Раз уж мы все, предлагаю поднять кружки за то, чтобы карманы наши были всегда тяжёлыми, сердце — лёгким, а Ирландия, наконец, свободной. И пусть удача следует за нами всеми день и ночь. И хотя, некоторые дезертировали с парада и начали ещё до нас, — за столами зашумели, и Уолш немного повысил голос, — но теперь мы уже вместе начнём с зелёного! — Видимо, на лицах Ойгена и Рабастана отразилось некоторое недоумение, которое Уолш заметил — потому что негромко спросил: — Да неужто не пробовали?!

— В юности… мы разное пили, — обтекаемо ответил Ойген. — И не всё на утро запомнишь.

— Молодёжь! — Уолш покачал головой и потёр руки. — Тогда тем более освежим вашу память. Сегодня все едят зелёное! И пьют.

— Здесь подают ещё и салат? — с невиннейшим лицом спросил Ойген, и за столом одобрительно захохотали. И закричали:

— Салат! Салат! Две пинты салата! — и засмеялись снова.

— По-моему, — очень тихо шепнул Ойген на ухо Рабастану, — я что-то не то сказал.

— Уже не важно, — отозвался тот, с любопытством глядя на полные ярко-зелёного пива кружки, что уже ставили на стол бармен.

— Думаешь, там просто краситель? — с сомнением спросил Ойген, не решаясь сделать первый глоток.

— Уверен, что нет, — ответил Рабастан — и приложился к своей кружке первым.

На самом деле, напиваться никто из них и не собирался. Рабастан так вовсе планировал выпить совсем чуть-чуть, чисто символически — памятуя и отменённые всего недели три как таблетки, и в целом не желая экспериментировать со своим здоровьем — о чём они с Ойгеном накануне серьёзно поговорили, но… но, как говорил Долохов, ни один чёткий план не переживёт встречи с противником. Особенно если им будет толпа ирландцев — мог бы добавить Ойген. Тем более, что вокруг шумел весёлый праздник. Праздник, которого они так долго были вдвоём лишены, и пиво действительно было вкусны, а что по традиции в него доливали виски — кто же станет оскорблять традиции?

И всё же Ойген стойко сперва собирался… нет, не то что оставаться трезвым, или ограничиться одною пинтой… Он, конечно, понимал, что это у него вряд ли выйдет — он рассчитывал принять на удар на себя, но всё же вовсе не ожидал, что к вечеру… вернее, к ночи будет пьян. По-настоящему. Настолько, что когда кто-то полузнакомый — и почти такой же пьяный — предложил ему их подвезти, потому что ехал «в ту же сторону», не только не отказался, но даже не подумал, чем всё это может кончиться. Он слабо помнил, как отыскал Рабастана, обнимающего гитару в углу. И как они втроём вывалились из паба.

Впрочем, им повезло: добрались они без приключений — может, потому что водитель ехал весьма медленно и старательно. Правда, высадил он их не то чтобы прямо у дома, но их это не смутило, и Ойген с Рабастаном, обнявшись за плечи, двинулись вверх по улице, сперва хохоча и перебрасываясь какими-то пьяными шутками, а затем, настроившись на лирический лад, на два голоса затянули на плохом ирландском про Молли Мэллоун. Эту песню они выучили не так давно — и всё время сбивались в первом куплете:

— На дублинском рынке,

Где девчонки — картинки,

Мой взгляд задержался на Молли Мелоун,

Что по улочкам узким

Тележку с закуской

Катила и пела:

«Ракушки живьём!» — распевали они, подойдя к своему дому и пытаясь попасть ключом в замочную скважину.

— Хватит орать, ночь же! — заорал старческий голос из окна на втором этаже.

— Вали к Мерлину! Все к Мерлину! — пьяно расхохотались и заорали они в ответ, и продолжили петь:

— Моллюски живьём,

Ракушки живьём,

Креветки и крабы и рыба живьём!

Они вновь заржали. Это было невероятно, чертовски смешно — особенно когда окно в ответ так громко хлопнуло — вот только ключ никак не попадал в замочную скважину, и Ойгену пришлось даже опуститься на колени, чтобы всё-таки засунуть его туда.

В квартиру они, наконец, попали, однако спать им не хотелось — и они, выйдя в свой крохотный садик, вновь заорали:

— Была не воровкой,

А рыбной торговкой,

Как мать и отец, вся родня до неё.

По улочкам узким

Тележки с закуской

Катили и пели: «Ракушки живьём!»

Окно сверху снова распахнулось, и оттуда на них обрушилась вода — холодная, по счастью — однако пыл певцов она не остудила, и даже подстегнула, и они, задыхаясь от хохота, продолжили уже довольно слаженно:

— Моллюски живьём,

Ракушки живьём,

Креветки и крабы и рыба живьём!

— Да чтоб вас, моллюсков! — заорали слева. — Я сейчас полицию вызову! Чёртовы падди!

— Последний куплет! — прокричал Ойген в ответ. Рабастан от смеха обессиленно сел на землю, зацепившись рукавом за шиповник, и они продолжили голосить:

— Но голод — не тётка,

Слегла от чахотки,

В живых уже нет милой Молли Мелоун.

Но по улочкам узким

Её призрак закуски

Таскает и воет:

«Ракушки живьём!»

— Вот я сейчас кипятка на вас вылью! — заорал сверху женский голос, кажется, принадлежащий дочке той пожилой леди с «Кось», и Ойген потянул Рабастана за рукав:

— Идём… домой, братец!

Тот кое-как отцепил свой рукав, и поднялся, а затем они оба шатаясь и держась друг на друга, попытались не слишком успешно войти вдвоём в дверь. Полушёпотом они сочиняли на ходу следующий куплет, стараясь смеяться не слишком громко, но выходило что-то имеющею к несчастной Молли Мэллоун уже очень далёкое отношения. Они почти вползли в дом, плотно затворив за собой стеклянную дверь, и даже добрались до кровати, когда Рабастан вдруг чудовищно побледнел.