Изгои (джен)

— Асти? — встревоженно спросил Ойген, так и продолжая улыбаться — по инерции, но тот зажал руками рот, каким-то невероятным усилием поднялся на ноги и метнулся, задевая косяк, прочь из спальни. Ойген услышал, как хлопнула в ванной дверь, и в тишине дома раздались характерные звуки.

Ойген пьяно хихикнул и, хватаясь за стул, водрузил себя на ноги. Те, кажется, жили какой-то отдельной жизнью, но Ойген всё-таки сумел с их помощью выбраться в коридор.

До двери в туалет было чудовищно далеко, и Ойген похлопал по стене, за которой, кажется — он никак не мог до конца сообразить — и была ванна, ладонью:

— Держись! — сочувственно произнёс он, и постарался не хрюкать от смеха так громко. Почему-то вместо смеха сейчас у него выходило именно хрюканье, и оно рвалось изнутри против воли. Нет, конечно, ничего смешного в том, что Рабастан обнимается с унитазом, не было, и какая-то часть Ойгена это даже осознавала, но ему всё равно было смешно, и он снова захрюкал в рукав.

Хотелось пить, и Ойген, натыкаясь на стены, сумел добрести до кухни и, включив свет, на какое-то время завис. Мысли разбегались из головы, пока он не увидел стоящую на столе кружку. Вцепившись в неё, Ойген налил себе воды из крана, выпил залпом и почувствовал старые чаинки, оставшиеся на зубах. Точно. Нужно было сперва сполоснуть. Он постоял немного, и щедро налил в неё моющего средства, затем подставил под текущую из крана струю воды, и начал кружку тереть. Пошла пена — Ойген, принюхавшись, наклонился и лизнул её — и сморщился: она так здорово и вкусно пахла лимоном, а на деле оказалась горькой и противной до тошноты. Он выплюнул, набрал в рот воды — и тут же сплюнул, замочив рукава. Пена шла и шла, даже и не собираясь уменьшаться, и когда Ойгену это надоело, он сердито выбросил кружку в мусорное ведро, выключил воду и, оставив мерзкую пену оседать в раковине, вывалился в тёмный коридор из кухни. Постоял немного у той самой стены, снова в неё постучал — и, услышав шум воды, решил, что подождёт Рабастана в спальне. Или не подождёт…

Он не помнил, как добрёл до постели. Голова у него кружилась, и, если час назад это было приятно, сейчас вместе с его головой вращалась вся комната, и ему просто хотелось лечь. Полежать хоть немного. Может быть, с закрытыми глазами. Надо только было… надо было… точно, да.

Кажется, он отключился, но, когда вновь открыл глаза было ещё темно, а Рабастана всё ещё не было рядом. Он не знал, сколько прошло времени, наверное, сколько-то, и он бы снова закрыл глаза, если бы мочевой пузырь так настойчиво о себе не напомнил. Ойген сел, и комната снова пришла в движение. Он прислушался — судя по тихим звукам, ванная комната была ещё занята, но в туалет ему хотелось уже нещадно. Нужно было подняться на ноги, и он честно попытался это сделать, опираясь рукой на кровать, и понял, что его что-то душит. Зелёный плащ был всё ещё на нём, так же, как и куртка с мокрыми рукавами. Он сдёрнул его с себя и стащил следом куртку. Двигаться стало немного легче, и он сумел встать, досадуя, что у них под кроватью не водится, как это в приличных семьях положено, ночной вазы — и тут его взгляд упал на стеклянную дверь, ведущую в сад.

Нет. Ну нет, не станет же он это делать? Ойген, покачиваясь, подошёл к двери. Конечно, не стал бы, если бы у него оставался выбор… но всё, что он видел сейчас — дверь перед ним, за которой царила глухая ночь. Все спали. Даже окна в соседних домах не горели. Ни одно. В конце концов, это же их, их личный сад, решил он, нажимая на ручку, а шиповнику ничего не будет… может, даже и наоборот… Ночь пахнула на него холодом, и он, поёжившись, шагнул навстречу кусту, и не слишком уверенно расстегнул ширинку. Его качнуло и Ойгена оперся рукой о первое, что показалось ему надёжным. Об остролист… и это была не самая удачная из его идей — он отдёрнул руку и чуть не упал, но удержался на ногах, и даже умудрился, насколько он мог судить, не облиться.

Он снова хрюкнул и не смог сдержать пьяный смех. Уколотая рука ныла, но Ойгену вся эта ситуация, казалась сейчас уморительной: он вновь ощущал себя тем самым мальчишкой, напившемся на чьём-то дне рождения, и теперь ищущим возможность незаметно проскользнуть камином в дом и, ничего не уронив, добраться до своей комнаты. Не попасться на глаза ни эльфам, ни родителям; не разбудить портреты. Ему определённо сегодня везло: до спальни была всего пара шагов. Он кое-как застегнул молнию и, войдя в дом, взял курс на призывно темнеющую кровать: уж очень кружилась у него голова, да и замёрз он без куртки. Он ещё успел вновь расстегнуть джинсы и стянуть с себя свитер, отправив его куда-то прочь; на рубашке пуговиц оказалось чересчур много и он решил, что снимет чуть попозже — вот согреется, и переоденется в пижаму… и где-то на этой мысли кровать словно сама собой устремилась ему на встречу.

…Ойген не хотел умирать, но ему было невыносимо плохо. Так плохо, словно вокруг него вновь сомкнулись азкабанские стены. Холод пронизывал до костей, и он на ощупь искал хоть что-то, во что можно было бы завернуться. Море плескалось за стенами, море плескалось в его голове и даже в желудке. Горький привкус морской воды стоял у него во рту, а ноги его словно сковывали кандалы, и он застонал. И тут что-то холодное сперва ухватило его за руку, а затем коснулось и губ. Ойген начал захлёбываться, но дышать стало тяжело, словно душа покидала его — и он провалился во тьму.

В следующий раз он проснулся от отвратительного ощущения в пересохшем рту. Оно было настолько гадким, что не было сил терпеть. Ойген с трудом разлепил веки — и тут же об этом своём решении пожалел. Свет резанул по глазам, и Ойген тихонечко застонал, закрываясь рукой, и попробовал повернуться на бок. Тут же на него нахлынула тошнота, но не настолько сильная, чтобы его стошнило — однако достаточная, чтобы добавить пару новых нот к отвратительному ощущению, именуемому «похмельем».

Голова его ужасно гудела и отдавала тупой болью висках; она была такой тяжёлой, словно кто-то трансфигурировал его мозги в камень. Тело ныло, и любое движение казалось подвигом: мышцы просто не желали сокращаться и растягиваться, словно тот же шутник-трансфигуратор ночью превратил их в плотное желе, однако ему хотелось съёжиться под одеялом. А ещё неприятно болел желудок, и отчаянно хотелось пить — язык распух и то ли прилип, то ли царапал нёбо — но сначала… да, определённо, сначала следовало хотя бы прополоскать рот, чтобы избавится от этой чудовищной дряни. А лучше вовсе почистить зубы… но сперва нужно было встать. И снова открыть глаза.

Ойген знал, что нужно встать, дойти до ванной и умыться, и да — он принюхался — вымыться… и попить — и станет легче. А ещё есть… он не помнил ни единого названия лекарств, но верил, что узнает обезболивающее, когда доберётся до их домашней аптечки. Надо только встать… ох, Бастет, ну зачем же он столько пил?

Очень медленно и аккуратно он поднялся и, спустив ноги на пол, с недоумением уставился было на свои голые колени — ненадолго: смотреть вниз было большой ошибкой. Он зажмурился и задышал поглубже, а потом, слегка придя в себя, встал и, завернувшись в отсутствии халата в тёплое ещё одеяло, побрёл в ванную.

И краем глаза обнаружил сидящего в гостиной с альбомом в руках Рабастана, чей возмутительно свежий вид показался Ойгену почти издёвкой. Впрочем, пока что ему было не до этого — надо было дойти до ванной до того, как лопнет его голова. К счастью, ему это удалось, и Ойген, сперва удовлетворив настойчивые позывы природы, включил холодную воду, умылся, прополоскал рот, попил из-под крана, и, присев на край ванны, подставил под струю горящие ладони и замер, глядя на текущую воду. Что-то было в этом очень успокаивающее — настолько, что он едва не заснул, и очнулся, когда руки уже ломило от холода. Выключив воду, Ойген прижал ледяные ладони сперва к лицу, а затем зарылся пальцами в волосы на затылке — и даже застонал от облегчения, пусть даже по спине у него и побежали мурашки от холода.

Голова всё равно раскалывалась, но он всё-таки вновь включил воду, на сей раз тёплую, даже почти горячую, разделся и встал под душ — и стоял некоторое время, позволяя струям течь по ноющему телу и ощущая, как вместе с нею уходит отвратительная расхлябанность и усталость. Потом он намылился и долго смывал с себя отвратительно пахнущий старым алкоголем пот, которым за ночь пропиталось всё его тело.

Под конец Ойген почистил зубы, а вот бриться сейчас не рискнул, не доверяя подрагивающим рукам. Он вышел из ванной завёрнутым в полотенце, уже чувствуя себя намного лучше, хотя и по-прежнему мучаясь от головной боли и ноющих мышц, и жажды, которую никак не мог утолить.

— Иди сюда, — позвал его на кухню Рабастан и, едва Ойген дошёл до кухни, протянул ему его кружку какой-то шипящей жидкостью. — В аптеке сказали, это должно помочь, — сказал он с ироничным сочувствием.

— Угу, — Ойген залпом выпил что-то, походящее на слабую газировку со странным привкусом, и, тяжело опустившись на стул, закрыл глаза и, поставив локти на стол, оперся головой о руки.

— Сока хочешь? — негромко спросил Рабастан, открывая холодильник. — Холодного и грейпфрутового?

— Угу, — вновь отозвался Ойген, мрачно размышляя, зачем же он вчера так надрался. Он же и не любил никогда так сильно напиваться! И не делал этого… едва ли не со школы. Бастет, как же плохо… лучше бы его просто вырвало, чем это изматывающая тошнота! Или бы хоть голова не болела… Он задумался, что выбрал бы, если б это было в его воли — и тут Рабастан вложил в его руку холодный стакан.

От грейпфрутового сока стало немного лучше — во всяком случае, тошнота достаточно ослабла, чтобы Ойген мог опять открыть глаза. И пробурчать:

— Ты отвратителен.

— Могу уйти, — предложил Рабастан, и Ойген возразил:

— Не надо. Как можно быть настолько бодрым?

— Я своё отстрадал вчера, — Рабастан чуть улыбнулся. — А утром погулял и зашёл в аптеку. Действует? — спросил он с любопытством.

— Вроде, — признал Ойген. В голове слегка прояснилось, и ему уже не хотелось забиться куда-нибудь и умереть. По крайней мере, тихо. — Когда ты успел?

— Так полдень, — засмеялся Рабастан, и Ойген от громкого звука поморщился. — Я утром к тебе зашёл, а ты меня, кажется, за дементора принял. Но ничего, я прощаю. Я тебя напоил, стянул джинсы, в которых ты явно запутался, накрыл одеялом и больше не трогал. Дверь вот ещё закрыл. Ты спал с открытой дверью.

— Ну, я тебя не настолько боюсь, чтобы от тебя запираться. Наверное, даже пьяным.

— В сад, — добавил Рабастан. — В комнате с утра было довольно холодно.

— Спасибо, — Ойген, подумав, кивнул. — Иначе бы я там умер. А так… ох, зачем я это сделал? А?

— Ну, смешивать пиво и виски всегда, сколько я себя помню, было не слишком хорошей идеей, — заметил Рабастан. — Но это никогда и никого не останавливало. А я вот спал на диване. В халате и с полотенцами.

— Как это? — тихо фыркнул Ойген — и потёр виски.

— Я решил, что оттуда до ванной, если что, ближе — назидательно сообщил Рабастан. — Но зайти и злодейски украсть у тебя одеяло сил у меня просто не было — мне хватило халата и двух полотенец. Одно — мокрое — я положил под голову… и это было восхитительно. Вторым укрылся. И замёрз к утру как в слизеринской спальне зимой.

— Слушай, — Ойген осторожно отнял руки от висков. — А у нас еда есть? Готовая.

— Яйца есть, — Рабастан снова открыл холодильник. — И даже сосиски. Всё равно потратились — я полагал, тебе захочется с утра… ну, и не только тебе.

— Я слышал, — сказал Ойген, даже не делая попыток встать и что-то сделать, и следя за тем, как Рабастан принимается готовить, — люди достают из мусора еду и питаются ей. У магазинов, в основном. Там, говорят, выбрасывают иногда нормальные продукты. А иногда просто у задней двери отдают. Я вот думаю — ну, если они так делают…

— А в Лютном, я слышал готовят замечательное рагу из бродячих книззлов и крыс. Я бы предложил оставить это на самый крайний случай, — Рабастан включил воду, тщательно моя яйца. — Например, до оплаты следующего счёта за воду. Я вчера под душем даже подумать боюсь сколько… сидел. Включил и вырубился. А ты — сегодня.

— Вдруг нам к этому моменту уже Росс хоть что-то заплатит? — предположил Ойген. — Мы к Пасхе должны сдать ему какой-то приблизительный вариант… и надо бы уже за него как следует браться, — озаботился он — и добавил: — Завтра. Я сегодня так наработаю… а ведь в школе мы с утра шли на уроки, — вздохнул он, однако Рабастан уцепился сейчас за другое:

— К пасхе? — переспросил он с очень странным выражением.

— А что такое? — его тон Ойгену совершенно не понравился.

— Это же через две недели? — уточнил Рабастан и обернулся — и они молча уставились друг на друга.

— Две недели? — переспросил Ойген.

— Сегодня семнадцатое… уже восемнадцатое марта, — сказал Рабастан. — Пасха в этом году тридцать первого.

— Марта? — тихо-тихо спросил Ойген.

— К сожалению, — Рабастан сочувственно вздохнул. — Она в рано этом году.

— Мерлин, — пробормотал Ойген, у которого от ужаса даже зазвенело в ушах.

— Скажи, чем вам помочь, — предложил Рабастан.

— Не знаю, — почти жалобно проговорил Ойген. — Нужно браться уже за дизайн… но я… и техническое задание… Асти, дай мне подумать, — он запустил пальцы в волосы — и в этот момент откуда-то из глубины квартиры донёсся тихий звонок его сотового.

— Я принесу, — Рабастан сдвинул сковороду с огня и ушёл, оставив Ойгена переживать известие, полностью его деморализовавшее. Две недели! Даже меньше. А у них… Они же…

Рабастан вернулся с телефоном и протянул его Ойгену — и тот, нажав на зелёную кнопку, услышал не менее бодрый и отвратительный голос Дойла, который вчера, кажется, танцевал на столе:

— Добрый день, мистер Мур! Надеюсь, не отвлекаю? Хорошо вчера отметили, — его голос звучал весьма воодушевлённо.

— Да, прекрасно, — Ойген даже удивился, насколько весело и живо это сейчас прозвучало.

— Патрика мы почтили, и вновь с нами Великий пост, труды и молитва. Молись и трудись, как говорил святой Бенедикт, и у меня тут намечается распродажа, — продолжил Дойл уже более деловым тоном. — Аккурат на пасхальные каникулы. Детишки, знаете, после зимы всегда хотят чего-то нового. Я всё хотел вам позвонить — и забывал. Надо бы на сайте объявление повесить, ну и цены, конечно же обновить… и кое-что из ассортимента добавить — я тут прикупил по случаю прекрасных мягких зверей. Сделаете за неделю?

— Так каникулы же через две, — пытаясь сообразить, что ему делать, ответил Ойген.

— Ну так чем раньше начнём… но, в принципе, можно, если успеете, и каникулам, да… и я ещё хотел украсить сайт к Пасхе — ну, там, яички, знаете? И кроликов… и было бы отлично — я видел в одном месте — если бы их можно было мышкой катать. И собирать куда-то. Что скажете?

— Могу я вам перезвонить? — как можно любезнее ответил Ойген. — Мне сейчас говорить несколько неудобно. Завтра, например?

— Конечно, — Дойл был сама любезность. — Тогда завтра в полдень и поторгуемся! — заявил он — и попрощался, оставив Ойгена с ощущением вытащенного на ТРИТОНе по Зельям билета, в котором ему не знакомы не то что темы — даже слова, за исключением, пожалуй, предлогов.