Изгои (джен)

Рабастану Ойген об этом эпизоде рассказывать ничего не стал, пообещав себе в следующий раз пройти мимо девочки, словно её рядом нет. Оставалось лишь надеяться, что ничего подобного не повторится, и не возникнет проблем ещё и с её родителями.

Но, как говорил какой-то древний китаец из одной из книг Маркуса, если Небо хочет усовершенствовать достойного человека, оно всеми возможными способами испытывает его, пока он не выйдет победителем из всех бед — впрочем, Ойген был не уверен, что вычитал этого в интернете. Чем дольше они с Рабастаном жили как магглы, чем чаще он ловил себя на том, что детали его прошлой жизни смазывались, тускнели и выцветали, как старые снимки; новый ритм жизни оказался к ним куда беспощадней, чем Азкабан.

Апрель приближался к концу, клиенты и заказы принесли их студии деньги, но и к работе, которую нужно было выполнить в срок, а они с Энн на пару уже не справлялись, пришлось подключаться Джозефу. Они всё так же собирались на кухне с утра, а потом Ойген отправлялся в кафе до начала смены, уже ощущая его практически офисом, и стараясь не обращать внимания на недовольство на постной физиономии Кея, с которым ему особенно не везло, и не начинать, забывшись, говорить слишком громко по телефону с Бассо, размахивая при этом свободной рукой. По крайней мере не в общем зале. И только после пяти, когда переговоры заканчивались, и телефон переставал звонить каждые двадцать минут, он садился за код и пытался мучительно вспомнить, что именно он не успел доделать ещё вчера.

Джозеф мотался между учёбой, сломанными компьютерами в кафе, и своим ноутбуком, однако переносить сайты новых клиентов на удобный им хостинг они предпочитали вдвоём:

— Знаешь, будь бы у нас свой сервер, всё это было бы для нас не только проще, но и куда дешевле, — заметил Джозеф, настраивая что-то в конфигурации, потому что у них снова не отображались картинки. — Но видел бы ты, сколько железки стоят! А аренда нам пока просто невыгодна. Но если так пойдёт и дальше, мы в следующем месяце можем уже захлебнуться.

— Мы можем больше пока никого не брать, — предложил Ойген, обновляя страницу — но картинок всё ещё не было.

— Можем, — согласился Джозеф. — Тем более, у нас с Энн в июне экзамены. А у меня ещё и защита, — он сглотнул.

— Хочешь, — сочувственно предложил Ойген, — порепетируем твоё выступление?

— Хочу, — Джозеф поглядел на него несчастными глазами. — У меня почти готово всё… ну, многое, — он нервно улыбнулся. — Но я как представлю… всё это…

— Я могу спросить — возможно, Асти согласится к нам присоединиться, если хочешь, — полувопросительно предложил Ойген.

— Хочу! — Джозеф выдохнул это почти что с ненавистью. — Господи, когда я уже всё закончу и забуду уже навсегда?

— В июне, я полагаю? — улыбнулся Ойген, дождавшись, пока страница загрузится ещё раз, и на этот раз всё, вроде бы, было в порядке.

Джозефа ему было ужасно жаль, но что он мог поделать кроме того, что предложил? Да ничего. Ойген даже не мог взять на себя большее количество работы, чем он брал — просто потому, что то, что делал Джозеф, он бы просто не потянул.

Впрочем, до диплома Джозефа времени было с запасом, и сам Ойген нервничал совсем по иному поводу. Временя шло, а Рабастан молчал, так ему ничего и не показав, и в четверг, двадцать пятого, Ойген не выдержал и уже почти собирался задать ему вопрос о том, что же там происходит с сайтом, когда Рабастан позвал его сам.

Ойген сидел перед монитором и рассматривал детальную страницу с товарами. Рабастан отключал и включал слои с разными вариантами — покрышки, диски, масла и даже какие-то неведомые запчасти. Это была большая работа, но, как бы Ойген сейчас ни старался, он не смог бы честно сказать, что она вызвала в нём радость. Нет, это был хороший, даже, скорее, добротный дизайн — но безликий и вымученный. Неприятно было себе признаваться, но от Рабастана он ждал куда большего. И Ойген осознал вдруг, что чувствует не то чтобы разочарование, но… Он посмотрел на Рабастана — и прочёл на его лице примерно такие же чувства.

— Для меня это всё слишком непривычно и сложно, — Рабастан дёрнул уголком рта и нахмурился. — У меня перед глазами стоят все эти характеристики… и они все разные. Вот тут одно, вот здесь другое, а вот в этом углу вы хотите иконки и логотипы производителей. А ещё похожие товары, и наличие на складах. Ойген, это не творчество, — он болезненно поморщился. — Это как собирать мозаику, из которой постоянно вываливаются куски.

Он отвернулся, и Ойген ощутил неприятный тревожащий холодок.

Нет, так не пойдёт.

— А что, — сказал он, склонив голову сперва к правому плечу, затем к левому. — На самом деле, хорошо же. Асти, это ведь не фреска над алтарём — просто сайт. Всё должно быть предсказуемо и понятно — то, что надо. Отправлю Россу — пускай смотрит, всё равно наверняка придётся дорабатывать.

— Отлично, — тускло отозвался на его слова Рабастан. — Я пойду, немного пройдусь — заодно куплю чего-то к обеду. Чего бы тебе хотелось?

— А давай что-то необычное? — предложил Ойген, больше желая отвлечь Рабастана от мрачных мыслей, чем действительно ставить кулинарные опыты. — Удиви меня, а?

— Что ж, — Рабастан неожиданно усмехнулся. — Удивлю. Но учти — ты сам меня попросил.

Стоило двери захлопнуться, как Ойген сел за компьютер и буквально провалился в работу. Когда Рабастан вернулся, он как раз отвечал на звонок, и тот сразу ушёл на кухню, и когда через десять минут оттуда донёсся запах, Ойген не поверил собственному же обонянию. Да нет. Не может быть! Нет же!

Он посидел немного, принюхиваясь, а потом решительно направился в кухню — и, подойдя к плите, уставился сперва на скворчащую сковороду, а затем на невозмутимо нарезавшего свежие огурцы Рабастана.

— Это что? — спросил Ойген, снова глядя на сковороду.

— Сибас, — ответил Рабастан. — Также его называют иногда морским волком. Не это мороженное турецкое нечто, которое я могу с трудом опознать, а наш, британский сибас с побережья, и я сперва честно заглянул этой рыбе в глаза.

— Ты… ты купил рыбу? — недоверчиво спросил его Ойген.

— Ты же просил тебя удивить. А я давно скучаю по рыбе.

— Нет, — сказал Ойген, помотав головой. — Нет-нет-нет. Ты не мог так поступить со мной… с нами!

— Послушай, это же глупо, — Рабастан опустил нож и посмотрел на Ойгена. — Да, у меня, конечно, рыба тоже довольно долго ассоциировалась с Азкабаном — но ведь это неправильно. Та дрянь, которой мы давились с овсянкой пятнадцать лет, а потом ещё года два уже с овощами, мало похожа на нормальную морскую рыбу. Посмотри на него, понюхай, как пахнет! Сибас — это вкусно… но там, если хочешь, есть курица, — добавил он, кивнув на холодильник. — Тебе пожарить?

— Это было подло! — возмутился Ойген, усаживаясь за стол. — Так нельзя!

— Не ешь, — согласился Рабастан и указал на холодильник. — Не хочешь гада морского, поджарим пернатого.

— Нет уж, — мстительно отказался Ойген. — Я буду есть твоего сибаса. Есть и страдать. И ты будешь испытывать непереносимые муки вины.

— Муки? — Рабастан к себе прислушался, а потом покачал головой. — Нет, пожалуй, не буду, — он снова взялся за нож. — Зато всё, считай готово… и это всего лишь начало.

— В каком смысле? — Ойген сделал испуганные глаза.

— Я говорю о программе «Театра удивления Рабастана». Но давай двигаться постепенно, программку я тебе всё равно не дам, — он отправил нарезанные огурцы в фарфоровую салатницу из наследства покойной тётушки Уолша, где уже виднелась груда салатных листьев и яркие полоски красного сладкого перца, а затем принялся за заправку.

Ойген с демонстративным вздохом встал и принялся накрывать на стол. И лишь вскинул брови, увидев ноздреватый хлеб с какими-то семенами, который Рабастан нарезал щедрыми и крупными ломтями. Хлеб был недешёвым… да что там — дорогим, и сам он так ни разу его купить и не решился.

— А это для театрального буфета не слишком? — поинтересовался Ойген, когда Рабастан поставил перед ним оливковое масло, бросавшее на стол золотистые блики, а затем тарелку с сибасом и половинкой лимона.

— Это просто обед, — Рабастан бутылку вина и разлил его по бокалам, за которыми не нужно было идти к соседям.

— Ну объясни, что происходит! — потребовал Ойген, но Рабастан лишь невозмутимо положил салат сначала Ойгену и себе, а затем принялся за еду, и Ойгену ничего не оставалось, кроме как последовать его примеру. Сибас оказался лучше… да — намного лучше, чем он опасался, так что Ойген признал, почти доев: — Ну хорошо. Допустим, это было… ну… съедобно. Но всё же рыба — это…

— …часть нормального здорового рациона, — закончил за него Рабастан. — Даже Гордон Рамзи так думает, а это, Ойген, величина. Глупо отказывать себе в ней из-за тюремных воспоминаний. Азкабан позади. Теперь это часть другого, чужого мира. Я вырос практически на берегу, и мы всю нашу жизнь ели рыбу — я соскучился. Но, как я уже сказал, там для тебя есть курица, — он кивнул на холодильник.

— Да нет, — Ойген глубоко вздохнул. — Ты прав, конечно, и это было даже… вкусно, но… как быть с воспоминаниями?

— Не припомню, чтоб дементоры подавали нам хорошее белое, — он задумчиво покрутил в руке бокал, — и лимон. Даже по праздникам, — Ойген рассмеялся и отсалютовал бокалом в ответ. Вино было отличным, и он лишь на миг задумался о том, что оно было не только их. В конце концов, это было просто вино и когда Энн и Джозеф соберутся у них поужинать, он купит просто ещё бутылку.

— Что ж, — Рабастан встал и, забрав пустые тарелки, сложил их в раковину. — Идём. Продолжим удивлять тебя. У нас впереди второй акт. Хлеб уже был, пришло время зрелищ.

— Веди, — донельзя заинтригованный, Ойген буквально вскочил — Надеюсь ты не спрятал парочку гладиаторов в нашей гостиной.

— Только диких животных, — Рабастан устроился за компьютером и махнул рукой, мол, садись рядом. Ойген сел, и Рабастан развернул окно и негромко сказал: — Смотри.

Зазвучал лёгкий летящий вальс, и в кадре появилось нарисованное окно с белой колышущейся занавеской, пестревшей ромашками — совсем как та, что у них на кухне. Мир, который рисовал Рабастан, был всё ещё черно-белым, однако Ойген не мог не отметить насколько увереннее и легче стали штрихи, словно тот избавился от каких-то сковывающих его руку ограничений. Планшет, понял Ойген, ему это позволил сделать планшет! Впрочем, нет, кое-что ещё изменилось: словно оливковое масло или лимон, который Ойген выжал на хрустящую корочку рыбы пролились на экран — Рабастан добавил ещё один цвет. Серцевинки ромашек были медово-жёлтыми.

План слегка изменился, и вот уже в окне появилась детская рука, ухватила край занавески и натянула ткань, прижав её к подоконнику, и серьёзна веснушчатая девочка, сдув чёлку с лица, нарисовала на ней кисточкой пушистого пухленького шмеля — сначала она вывела чёрный контур, а затем, словно обмакнув кисточку в одну из ромашек, дорисовала шмелю такие же яркие солнечные полоски. Она выпустила ткань из руки и исчезла, оставляя занавеску мягко колыхаться на ветру, от чего казалось, что шмель шевелит крылышками и вот-вот взлетит.

Камера отодвинулась, и теперь Ойген видел дом уже целиком — симпатичный деревенский двухэтажный коттедж — и луг перед ним. На лугу колыхалась трава, над ним порхали бабочки, охотились на кого-то стрекозы… и грузно кружили шмели. Один из них поднялся выше и приблизился к зрителю — и его чем ближе он был, тем насыщенней и ярче становились его полоски. Шмель был крупным, мохнатым, и Ойген заметил, что на его лапках шариками налипла пыльца. Такая же жёлтая, но немного бледнее. Шмель деловито огляделся по сторонам, умиротворяюще низко жужжа поднялся и направился к дому, словно тот его чем-то привлёк.

Нет, не дом, наблюдая за полётом шмеля, понял Ойген, занавеска!

Шмель подлетел прямо к ней и начал задумчиво изучать разбросанные на ней ромашки. Ойген с восторгом наблюдал, как на морде шмеля — мультфильмы давно уже приучили его к тому, что всё, что угодно и практически у кого угодно нужно считать просто мордой — проступает озадаченное недоумение. Наверное, другой бы уже улетел, но это шмель тыкался в середины ромашек, а затем, не добившись успеха, заходил на новый заход, и тыкался снова. Почти как сам Ойген в какой-нибудь сложный код.

Но вот он увидел своего нарисованного собрата и даже остановился сперва, зависнув в воздухе у окна, а потом зажужжал сильнее и ниже. Покружившись над ненастоящей ромашкой, на которой сидел нарисованный шмель, он осторожно опустился с ним рядом. Затем снова взлетел — и, опустившись на занавеску с ним рядом, подобрался немного ближе и тронул неуверенно лапкой, а потом слегка боднул и головой. Его рожки грустно поникли, и он, потоптавшись ещё немного, снова поднялся в воздух и полетел было назад — но проделав половину пути, вернулся. Шмель живой вновь опустился на занавеску возле нарисованного шмеля и… начал деловито счищать с задних лапок пыльцы, подталкивая её прямо к своему молчаливому родичу…

Когда вся пыльца на лапках закончилась, он улетел — изображение померкло, словно Рабастан погрузил на ночь свой мир в темноту, а затем посветлело снова: пришёл новый день, и шмель вновь летел к трепещущей на ветру занавеске с нарисованным детской рукой шмелём, вновь трогал его мохнатой лапкой, а затем оставлял там, рядом с ним, на цветке свою пыльцу. И улетал за новой… Сменялись дни — шёл дождь, дул ветер, в траве на лугу мелькали кроличьи уши, скрывалась в зарослях куропатка — сперва одна, потом уже с целым выводком весёлых птенцов, а шмель всё летал и летал, и Ойген поймал себя на неожиданно горячем желании взять в руки палочку и…

Шмель приносил пыльцу раз за разом, и она налипала, покрывая на сердцевину той ромашки, на которой в любую погоду недвижно сидел его молчаливый друг, и потихоньку начинала закрывать его под собой — и шмель, гудя и беспокоясь, каждый раз старался нежно очистить нарисованную голову. И вот, когда очередная порция пыльцы оказалась слишком тяжела, она вдруг отлепилась разом — и упала куда-то вниз, вспугнув, нет, уже не шмеля, а шмелей!

Они взлетели вдвоём, вместе — два почти одинаковых полосатых шмеля, и Ойген, смахивая внезапно выступившие на глазах слёзы, вдруг ясно увидел, что один, вернее одна из них была меньше, изящнее и воздушнее. Как мечта, воплощённая в жизни, и она всё смотрела на своего большого и надёжного спутника, который счастливо и деловито жужжал рядом с ней, показывая дорогу. Они возвращались на луг, который стремительнее и стремительней приближался — и вот уже можно было разглядеть отельные полевые цветы, среди которых лишь ромашка была зовущей и яркой, словно маяк, указывающий им путь.

Они опустились под ней в траву, где у самого её корня располагался вход, кажется, в его собственное жилище. Шмель лапкой пригласил даму в свою крохотную, но уютную норку, а когда сам деловито забирался следом за ней, из из-под его лапок вылетело немного рыхлой земли, сложившись на экране в надпись: «Конец».

Ойген неверяще выдохнул и, взлохматив пальцами волосы, откинулся на спинку стула.