Изгои (джен)

В субботу утром Ойген был на месте загодя — и увидел, как подъехал небольшой белый фургончик с надписью «Картрайт и Картрайт», откуда вышел одетый в синий комбинезон Саймон, за ним — пожилой и лысый, но в остальном ужасно похожий на него мужчина лет шестидесяти, а следом — паренёк возраста Энн, в чертах которого безошибочно угадывалась та же порода.

— Привет, — Саймон подошёл к прогуливающемуся по тротуару Ойгену. — Мой отец, Питер Картрайт, и Джесси, мой брат. Младше, но талантливей и уж точно умней меня, — пошутил он, а затем представил им Ойгена, отрекомендовав коллегой и другом. И это прозвучало неожиданно искренне.

— Ну, кому-то из нас двоих должно было достаться благоразумие, — заулыбался Джесси, пожимая Ойгену руку.

Они поднялись, и, покуда старший и младшие Картрайты осматривали их офис, появилась Энн — так что окно открывали вместе, и это оказалось совсем не так просто, как представлялось Ойгену.

А уж как оно выглядело снаружи!

— Долго стояло, — мистер Картрайт поскрёб раму отвёрткой, внимательно разглядывая её, покуда Ойген наслаждался свежим влажным ветром, развеявшим, наконец, здешнюю затхлость, и разглядывал кладбище мух, обнаружившееся теперь на подоконнике. — Сыро. Грибок пошёл. По уму, если вы тут планируете сидеть — нужно пропитывать всё от грибка, и красить. Кирпич — штука пористая.

— Нам нельзя красить, — с сожалением возразил Ойген. — По этому помещению идёт суд, и мы пока не можем сделать ремонт.

— Можно покрасить в цвет кирпича, — предложил Джесси. — Так в лофтах делают. Ну, знаете, — пояснил он в ответ на недоумённый взгляд Ойгена, — покупают какой-нибудь заброшенный чердак в старом промышленном здании и там селятся. Делают модный ремонт… И будет та же кирпичная стенка, только чистая.

Ойген даже не нашёлся, что сказать. Зачем? Зачем селиться в старых промышленных зданиях? Да, собственно, даже и новых. Как вообще можно жить на предприятии?

— Пол тоже надо пропитать — он у вас деревянный, — добавил мистер Картрайт.

— Мы думали положить сверху линолеум, — вмешалась Энн.

— Можно, — согласился тот. — Но сначала пропитать всё. Вам же этим дышать.

— И во сколько это нам обойдётся? — осторожно уточнил Ойген.

Мистер Картрайт достал из кармана потрёпанный блокнот и крохотный карандашик, пристроился на подоконник и принялся набрасывать смету прямо из головы, а затем вырвал блокнотный лист и протянул Ойгену — и тот с изумлением обнаружил сумму куда меньшую, чем мог ожидать, включавшую только работу по ремонту окна и стоимость материалов.

Он открыл было рот, чтобы спросить, а где они всё это купят, но мистер Картрайт его предупредил:

— Саймон на оптовом складе возьмёт. С линолеумом определитесь — закажу. Прайсы у него есть. А уж покрасить вчетвером справитесь — этот вот всё знает, — он хлопнул старшего сына по плечу и проворчал: — И чего его в эти компьютеры потянуло? Не хочет руками работать, уж лучше бы на бухгалтера выучился.

И столько тревоги и досады было в этом ворчании, что Ойген сглотнул внезапный тёплый комок в горле, а Саймон невесело хмыкнул:

— Им больше потом дают.

— Больше — это сколько? — подколол брата Джесси — но осёкся под суровым взглядом отца.

— Туалет показывайте, — велел тот, и они отправились вслед за Ойгеном, словно тот вёл их осматривать сокровища британской короны, и стараясь не улыбаться слишком довольно, по дороге прикидывал, что цвет линолеума вполне можно выбрать и по каталогу — тем более что они ведь и не искали ничего особенного.

— Туалет, конец девятнадцатого, начало двадцатого века, — стремясь уничтожить так и висевшую между отцом и младшим сыном неловкость, церемонно представил Ойген. Саймон улыбнулся, Энн хихикнула, а мистер Картрайт одарил Ойгена тем самым взглядом, каким глядел на него с портретов прадедушки, когда он пробирался под утро в дом.

— Н-да, — протянул мистер Картрайт. — Бачок нужен.

— Старый унитаз, — заметил Саймон, — там даже полки крепления нет. Сейчас, наверное, таких не делают, даже не знаю, что подойдёт.

— Навесной был? — спросил его отец.

— Ага, — ответил Саймон. — Там сейчас стоит заглушка.

— Ну, купите на eBay винтажный такой, с цепочкой, — шутливо предложил Джесси. — За пару фунтов.

А ведь в самом деле, подумал Ойген. Почему бы им действительно там не зарегистрироваться? И можно будет заодно выставить на продажу бутылки, не на блошиный же рынок им с ними идти! А то одна у них так на и стоит на шкафу, а теперь вот они ещё несколько отложили.

— Можно и новый купить, — сказал мистер Картрайт. — В любом случае, воду надо будет перекрывать — это вам всё нужно согласовывать с владельцем.

— Тут нового ничего нельзя, — покачал головой Ойген. — Но спасибо за идею с бачком! Мы поищем.

Зарегистрировался он сразу, как вернулся домой, и сложнее всего оказалось отнюдь не найти бачок — нашёлся, и даже не один и в общем-то дёшево — сложнее всего было вынырнуть из целого океана самых разных вещиц, некоторые из которых так остро напомнили им с Рабастаном о прошлом.

Ойген оставил его рассматривать многочисленные табакерки, чернильницы, и даже дверные ручки и молотки, и в странном настроении отправился на работу, позвонив по дороге Саймону и попросив выбрать из того, что ему удалось найти, тот, что получше.

Пожалуй, никогда в своей жизни Ойген Мальсибер не думал, что исполнит победный танец по случаю победы в смехотворном аукционе, перебив ставку противника всего на два пенни. Это были самые напряженные и азартные шесть часов. Он тут же поделился своей радостью с остальными партнёрами, и Саймон вызвался поставить его добычу в ближайшее время, пообещав, если что, позвать на помощь отца.

За неделю пол и стены они обработали и даже покрасили — и теперь приводили в порядок уже коридор. Ойген шутил, что это компенсация с их стороны Уолшу за телефон и за воду, и что, если со студией ничего не выйдет, они смогут собрать бригаду и наниматься для ремонта офисных помещений задёшево. Но, как бы они ни пытались отвлечься или уйти в работу, Ойген чувствовал, как нарастает нервозность. У Саймона приближался суд, у Джозефа — предзащита, у Энн, кажется, наметились какие-то тучи в их с Филом раю, да ещё и экзамены.

У Ойгена же была Розамунда.

Как бы он ни старался игнорировать ситуацию, Изи Роузмонд стало слишком много в их жизни. Было физически трудно возвращаясь домой и, чувствуя чужой взгляд, не позволить себе оглянуться, чтобы убедиться в том, что он не сошёл с ума. Он, конечно, оглядывался, замечая, как на втором этаже резко задёргивалась занавеска, а потом, не успев перестать хмуриться, вдруг встречался взглядом в соседнем окне с миссис Роузмонд — и светски ей улыбался, проклиная нелепость всей ситуации, или с её супругом, с которым они подчёркнуто игнорировали друг друга. И Ойген хотел бы знать, есть ли ещё кто-то в округе, кто ещё не в курсе всех этих странностей?

Хотя, впрочем, может быть, он всё выдумал? И его мнительность играла с ним злые шутки: именно она заставляла его, выходя в их крохотный сад, думать, достаточно ли высок остролист, чтобы закрыть их от любопытного взгляда со второго этажа дома напротив, и вообще, не прячется ли мисс Роузмонд за кустом?

И ведь не то, чтобы она действительно их преследовала — вернее, не их, конечно, а всё-таки Рабастана. Она ни разу не приблизилась к ним и не попыталась заговорить; и даже если они сталкивались в магазине, она ни разу не встала за ними в очереди, по крайней мере, при нём, и Ойген чем дальше — тем больше чувствовал себя просто какой-то старой желчной гувернанткой.

Когда они с Рабастаном как-то в разговоре подняли эту тему, и даже пересчитали все его столкновения с ней, он вспомнил, как однажды в овощной секции магазина, где он был один, без своей гувернантки, с боем часов превратившейся в замученного администратора, мисс Роузмоднд даже набралась храбрости купить яблоки, которые перед этим он перекладывал и вертел в руках в поисках самых красивых.

Ойген, представив эту картину, смеялся до слёз.

— А потом она их наверняка романтически ела! — он откинулся, хохоча, на спинку стула. — И я даже знать не хочу, что бы она сделала, попади ей в руки твой свитер.

— Ойген, знаешь, — очень серьёзно сказал Рабастан, — я никогда не задумывался об этом, но одна мысль о том, что она меня представляет, когда занимается тем, чем занимаются все подростки... Я холодею от этого. Ойген, мне в этом году сорок шесть. Что у неё в голове?

— Ну, что обычно бывает в голове у подростков в такие минуты? — не стал поддерживать Ойген его серьёзность. — Ничего — и яркие эротические картинки.

Впрочем, Ойген на самом деле не знал, что происходит у прекрасной Розамунды в неясном тумане разума, и чем дальше — тем сильнее его это тревожило.

Как-то раз, возвращаясь ночью после смены домой, он увидел на разрисованном мелками асфальте среди многочисленных детских рисунков, переходящих даже на проезжую часть, где движение, как правило, было не слишком-то интенсивным, изображение покрытого алыми ягодами венка остролиста, перевитого лазурной лентой, и горлицы. И Ойген хотел бы надеяться, что они смогут обойтись без сюжетов Шекспира.

Судя по тому, насколько этим вечером был молчалив почему-то ещё не ложившийся и встретивший его Рабастан, он видел горлицу тоже, но уже утром майский дождь смыл все рисунки.

Пожалуй, Ойген уже балансировал на грани начинавшееся паранойи, и в какой-то момент её всё же переступил. Во вторник, когда у него был выходной, Ойген днём возвращался из магазина, подгадав к тому моменту, когда Рабастан уйдёт на прогулку с собаками, и он поработает за компьютером пару часов, и ещё издали увидел, как Розамунда выскользнула из своего дома с папкой подмышкой — хотя, насколько он знал, в это время она должна была быть ещё в школе — и куда-то пошла. Ойген сам не знал в тот момент, что на него нашло: не заходя домой, он просто неспешно пошёл за ней следом, с пакетом продуктов в руках. Сам не понимая, зачем это делает, и не столько видя, сколько угадывая где-то впереди Рабастана.

Ойген шёл этой дорогой впервые; странно, что сам он ни разу так и не выбрался с Рабастаном в парк, хотя тот регулярно бывал у него на работе.

Нужно было отдать Розамунде должное, действовала она с умом: Ойген не сразу понял, что в какой-то момент она оставила Рабастана и просто свернула в парк. Заранее. И явно знала, куда идти. Она шла по неширокой тропинке, весьма затруднив этим Ойгену слежку.

Впрочем, его же когда-то учили этому — пусть он не мог воспользоваться заглушающими или дезилюминациионными чарами, но он шёл, стараясь, чтобы его скрывали деревья, и за очередным поворотом увидел, как она, отряхнув место на поваленном дереве, опускается на него, положив рядом папку. В первый момент его удивил выбор места, но потом, оглядевшись, он увидел впереди собачью площадку. И подумал, что с её позиции всё должно быть не слишком-то хорошо видно — он бы выбрал другое место, желательно на расстоянии одного проклятья…

И всё это было невероятно глупо. Она сидела на своём дереве, просто напряжённо сцепив на коленке руки, и кудрявые тёмные локоны волосы падали ей на лицо — а Ойген стоял за деревом со своим пакетом, в недрах которого подтаивала мороженная клубника.

В какой-то момент с площадки послышались новые собачьи голоса, и Ойген увидел в отдалении Рабастана с тремя пудельками на сворке, которых он пытался спустить, в то время как они крутились вокруг него, скорее, мешая, а он успевал чесать их по спине, пока расщёлкивал карабины.

Ойген покосился на Розамунду — к его удивлению, она не вынула откуда-нибудь бинокль, как это обычно показывают в плохих сериалах. Она просто сидела — и не делала ничего.

Ойген тихо подошёл к ней и, выйдя из-за деревьев и пристально на неё глядя, спросил:

— Мисс Роузмонд. Скажите, что, по вашему мнению, нам нужно сделать, чтобы вы прекратили преследовать моего брата?

Сперва она испугалась, и подняв голову, поглядела на него расширившимся глазами. Потом резко вскинулась и, пламенея щеками, обожгла его взглядом и выкрикнула:

— За что, за что вы меня так ненавидите?! Я же не сделала вам ничего плохого!

И убежала, оставив его стоять в одиночестве и с пакетом, слегка оглушённого — уж слишком сильными были чувства в её глазах… Он ощущал себя невероятнейшим, кристаллизованным идиотом; а затем медленно осознал, что её лицо было красным отнюдь не от гнева, а от того, что всё то время, что он стоял за деревом, наблюдая за ней, она просто беззвучно плакала.

Но он не смог понять даже этого.

Он стоял так ещё долго — а затем, потерев лицо, помотал головой — и отправился удивлять Рабастана и знакомиться с пуделями.