Изгои (джен)

Вернувшись домой, Ойген долго трепал и гладил Бенсона сперва за ушами, а потом и везде, где придётся, когда тот, упав на пол, валялся, подставляя ему то свой живот, то бока. Ойген чесал и гладил его, размышляя, что понятия не имеет, что расскажет Рабастану о своём визите, и когда тот крикнул из гостиной:

— Как Саймон? — ответил:

— Вроде ничего. Хотя у него под глазом знатный фингал. Правда, старый уже.

— Один? — уточнил Рабастан, и Ойген, тихо фыркнув, отозвался:

— Мне кажется, это даже больше, чем нужно.

А потом поднялся и ушёл в душ, провокационно оставив открытой дверь ванной комнаты — и немедленно убедился в том, что Бенсон действительно любит купаться: Ойген едва успел включить воду, как пёс просто запрыгнул в ванну, сорвав шторку с крючков.

— Т-с-с, — прошептал Ойген, беззвучно смеясь. — Если Асти нас тут застанет, нам обоим влетит. Давай-ка, дружок, подвинься…

Однако Бенсон желал вовсе не двигаться, а купаться, издавая при этом, к тому же, очень выразительные и разнообразные звуки, чем привлёк, разумеется, внимание Рабастана.

— Я это даже комментировать не хочу, — заявил тот, появляясь в дверях. — Бенсон! — эрдель обернулся и посмотрел на него совершенно — Ойген мог поклясться — невинно, и у Рабастана на лице появилось какое-то глумливо-мстительное выражение, которое Ойгену не однажды доводилось наблюдать на лице его же невестки. — Вытирать и его, и всё остальное будешь сам, — заявил он Ойгену — и ушёл, даже не закрыв за собой дверь.

И это действительно оказалась месть — насколько ужасная, Ойген понял, когда попытался и вправду вытереть Бенсона. Потому что вытираться тот не желал. Вместо этого он вертелся, виляя хвостом, норовя схватить зубами то полотенце, то руки Ойгена — небольно, играючи, почти нежно, однако же делать дело это мешало. И как Ойген его не уговаривал, стоять в ванной спокойно тот не желал — а потом ему это всё и вовсе надоело, и Бенсон, легко выпрыгнув из ванной, понёсся в гостиную, оставляя за собой мокрые следы на полу.

— Бенсон, это кто?! Мокрый! К дивану! — услышал Ойген суровый голос Рабастана, и в комнате стало тихо. — Плохой пёс. Марш вытираться! Ойген! Ты зачем его выпустил мокрым?

— Я не выпускал! — Ойген вошёл в гостиную, и натолкнулся на понуро стоящего в дверях Бенсона и пожаловался: — Он совершенно меня не слушает!

— Конечно, не слушает, — ехидно согласился Рабастан. — Я бы тоже не слушал. Ты сам, первым нарушаешь все мыслимые правила — и на что ты рассчитывал? Давай, веди его назад и вытри, наконец, ему… всё. А потом вытри заодно пол.

— Идём, — грустно сказал Ойген Бенсону, и тот отряхнулся, обрызгав всё, глубоко, вздохнув… сел, а потом и лёг, положив морду на лапы и лужа вокруг него начала расползаться. Ойген очень, очень старался сдержаться, но не сумел и, фыркнув, всё-таки рассмеялся и попросил: — Асти, ну помоги нам! Пожалуйста! Я обещаю всегда закрывать за собой дверь. Клянусь!

— Н-да? — спросил Рабастан, с сомнением оглядев их с ног до головы. — Ладно… идём, — он встал и махнул рукой — и Бенсон, вскочив, послушно пошёл в ванную. Сам.

Потом, когда они с Рабастаном ликвидировали последствия мокрой собаки и пили на кухне чай, тот терпеливо объяснял — уже в который раз — что собакам намного проще жить по правилам, и, хотя они и пытаются постоянно их нарушать, не стоит поддаваться на это ради их же собственного блага. Тем более, что это чужая собака, и об этом тоже нельзя забывать.

— Я понимаю, — со вздохом сказал Ойген. — Мы это с тобой уже обсуждали — возможно, на меня так скверно повлияла тюрьма.

— Ты расскажешь? — спросил Рабастан, и Ойген покачал головой:

— Я не знаю. Не знаю, что рассказывать. Там… там вроде бы совсем не так плохо. Я расскажу, да — но, знаешь, там есть что-то… в воздухе, что ли. Я даже сразу не понял. Такая… беспомощность. Хотя мы бы о таких условиях могли только мечтать. Представь, там можно даже работать!

Пока он рассказывал, Рабастан слушал его молча и очень внимательно, а когда Ойген умолк, покачал головой:

— Бедный Саймон. Хорошо, что это только три месяца. Когда тебя лишают того, чем ты живёшь — это невыносимо.

— Думаешь, ему можно помочь чем-нибудь? — расстроенно спросил Ойген.

— Нет, — ответил Рабастан. — Но не думаю, что передать ему тематические книги туда будет хорошей идеей — это как подарить безногому инвалиду беговые кроссовки. Лучше чьи-нибудь жизнеописания и мемуары. У Линуса Торвальда, пишут в ЖЖ, неплохие. А Саймон сам тебе ничего не называл?

— Нет, — покачал головой Ойген. — А я не догадался просить… но я могу попросить, чтобы это сделал его отец на следующем свидании. А я принесу — или передам с ним. Я обещал ещё навестить его.

— Тебе не было жутко? — спросил Рабастан, внимательно на него глядя.

— Было, — признался Ойген. — Но вообще нам нужно с тобой разобраться и понять, как мы сидели. Мы с тобой. Потому что я всё время ловил себя на том, что боюсь сказать какую-нибудь глупость. И я, честно говоря, плохо представляю, как именно это сделать — хотя не удивлюсь, что есть какой-нибудь форум соответствующих сидельцев.

— Можно просто это не обсуждать, — ответил Рабастан. — Никогда и ни с кем.

— Прежде я именно так и собирался делать, — вздохнул Ойген. — Но Саймон… я не могу ему сказать, что не хочу говорить об этом. Просто не могу.

— Я не знаю, — помолчав, сказал Рабастан. — Действительно не знаю. Но, по крайней мере, мы можем попробовать отыскать в сети всё, что там есть, о нашей тюрьме. Мерлин, — он вдруг вскочил и буквально побежал куда-то — и Ойген, конечно, кинулся следом. — Бенсон! Фу! — услышал он из спальни, и, войдя вслед за Рабастаном, обнаружил лежащего на середине постели Бенсона, под которым на покрывале темнело сырое пятно, а рядом лежала обслюнявленная зарядка, на которой были глубокие следы от зубов, а от изоляции ближе к вилке почти ничего не осталось. — Бенсон! Плохой пёс! — сурово сказал Рабастан, вытаскивая у него что-то из пасти. — Иди на место! Место, Бенсон! Лежать! И сиди там до вечера! — велел он, и тот, поднявшись, понуро поплёлся на свою лежанку. — Я тебя предупреждал закрывать в спальню дверь и прятать зарядку? — спросил Рабастан, с жалостью глядя на провод.

— Я… забыл, да, — признался Ойген. — Уходил — и… это моя?

— Была, — Рабастан слегка усмехнулся. — Я бы ей пользоваться теперь не рискнул. Ещё всё открыто — иди, — он начал снимать покрывало с постели, чтобы его просушить, и Ойген к нему присоединился.

— Я почему-то совсем не сержусь, — признался он. — Мне даже не досадно. Хотя денег жалко, конечно. И времени…

— На кого тебе сердиться — на себя? — спросил Рабастан и добавил озабоченно: — Я надеюсь, он ничего не проглотил.

— Знаешь, у меня сегодня свободный вечер, — Ойген сел на ковёр. — Давай, я схожу на прогулку с вами? Я не знал, как буду чувствовать себя после тюрьмы, и не стал ничего планировать… и мне, честно говоря, вовсе не хочется идти танцевать.

— Поводок не дам, — предупредил Рабастан — и вдруг признался: — Я не знаю, смог бы сам войти туда. Добровольно. Не уверен.

— Уандсворт совершенно не похож на Азкабан, — быстро проговорил Ойген. — Совсем.

— Не важно, — Рабастан сел рядом с ним. — Это всё равно тюрьма. Ты знаешь, когда я попал туда в третий раз, я сперва радовался тому, что теперь там дементоров нет. А к концу первого дня понял, — он болезненно дёрнул уголком рта, — что дементоры были благом. Я всегда любил одиночество — но, на самом деле, никогда не был прежде наедине с собой. Всегда думал о чём-то… конкретном. Картинах, ещё о чём-то… на Беллу вот злился. На брата. Просто страдал… много чего было. Но тут не было ни брата, ни картин — ничего. Только я. Пришлось, — он сплёл пальцы и сжал их, — думать о себе. И это было… чудовищно. Верней, я тогда так думал. Знаешь, почему я не умер там — и едва это не сделал, когда мы вышли? — спросил он вдруг.

— Почему? — тихо спросил Ойген, покачав головой.

— Потому что там, как это ни дико, у меня всё равно оставалась надежда. Я знал, что этого не случиться, но… но я всё равно каждый вечер думал о том, что, возможно, когда-нибудь выйду. И возьму в руки… что-нибудь. Кисть, карандаш… Знал, что это невозможно, и что такого не будет — но мне было так легче. И я позволял себе представлять. Фантазировать… уходить в эти фантазии. Иногда, засыпая, я вспоминал себя ещё мальчишкой, до школы, и представлял, что я дома… и завтра сперва будут уроки, а потом мы с Руди пойдём на море… и ничего ещё не было, и всё впереди. И так больно бывало просыпаться потом, — он повёл плечами и замолчал, глядя перед собой. — И когда мы вышли, я… я был так счастлив — я понимал, конечно, что мои картины никогда больше не оживут, но мне в тот момент это казалось неважным… а потом я попробовал рисовать, — он опять дёрнул уголком рта и умолк. — И понял, что я просто не знаю, как это делать. Как рисуют не-живых. Не знаю, как объяснить… это совсем не то же самое, что, например, натюрморты. Они всё равно ведь живые, пусть и не двигаются. А тут… у меня словно отобрали… не знаю… цвет. Красный, например. Или синий. И хотя, в принципе, их можно передать и без них самих — но… нет, это даже не та аналогия. Я нужной не знаю. И я понял в какой-то момент, что это конец. Всё, я больше не художник. А значит, меня просто нет. Потому что — зачем? Если не рисовать — то как в принципе воспринимать этот мир? И быть в нём? Я не понимал и не хотел. А тут ты, — он усмехнулся и поглядел на Ойгена так ласково и тепло, что тот смутился и спросил:

— Что я?

— Ты всё время дёргал меня и не отпускал. Я ощущал себя частью твоего мира — и это было так… — он задумался. — Это удивляло. В какой-то момент это вообще осталось единственным моим чувством — даже когда всё остальное ушло в темноту. Или, может быть, стало ей… я не знаю. Так что я, в некотором роде, твоё творение, — он вдруг рассмеялся негромко.

— Я бы тоже без тебя не выжил, — сказал Ойген. — Так что ты мне ничего не должен.

— Знаю, — легко отозвался Рабастан, и Ойген улыбнулся этой лёгкости. — Дети тоже не должны родителям, а картины — художнику. Это просто данность. И она не отменяет твоей обязанности соблюдать правила наравне с Бенсоном, — он вручил Ойгену собранные куски зарядки и встал. — Но, если хочешь, я могу сходить в магазин с тобой — заодно зайдём в Теско, потому что у нас нет ничего на ужин, кроме пасты и яиц.

— А хочется мороженого и салата, — Ойген тоже вскочил на ноги, подхватив заодно с пола провод. — Бенсону можно мороженое?

— Можно купить несладкий йогурт и его заморозить, — подумав, ответил Рабастан. — И ещё огурцов.

— Заморозить их в йогурте? — уточнил Ойген.

— Нет, просто положить в холодильник. Ты же видел, как ему нравится. И нет, ему нельзя сладости, — пресёк Рабастан дальнейшие расспросы. — И поверь — он будет счастлив холодному огурцу.

— Это несправедливо, — буркнул Ойген. — Совсем без сладкого.

— Ну хорошо, — Рабастан вздохнул. — Мы купим ему яблоко и морковку. Ойген, тебе нельзя заводить домашних питомцев!

— Зато тебе можно, — засмеялся Ойген — и отправился искать чистую сухую футболку.