Изгои (джен)

На Кинг-Кросс Ойген приехал загодя, и бродил по нему почти полчаса. Вокруг суетились с тележками, сумками и чемоданами люди, женский голос, лившийся из-под арочных сводов вокзала, объявлял о прибытии, отправлении и о том, как важно не трогать оставленный кем-то багаж, поезда приходили по расписанию…

В какой-то момент ноги сами принесли Ойгена к платформам. Табличка с номером девять указывала налево, с номером номер десять направо — и Ойген долго стоял, не решаясь сделать шага вперёд.

Стоило ему попытаться вспомнить, где был проход, как его мысли перескакивали на что-то ещё, и, когда Ойген приходил в себя, то оказывался совершенно в другом месте. Он так и бродил по платформам, пока не замер у одной из облицованных кирпичом колонн, такой же, как все остальные.

Как глупо. Сейчас он рискует абсолютно не ясно, зачем. Но как Ойгену было бы удержаться? Когда-то, школьником, он отправлялся отсюда и возвращался сюда каждый год. Он прибывал на вокзал с родителями, на платформе встречался с друзьями, и махал, отъезжая, в окно. Последним его светлым воспоминанием об этом месте было уже то, как они с друзьями провожали младшего Блэка в школу — в его последний год, а потом пошли отмечать это дело. Позже он бывал здесь уже совсем по другим делам и с другим настроением — он помнил, как шарахались от него школьники, и их родители испуганно замолкали, когда он, весь в чёрном, сопровождал Хогвартс-экспресс… всего лишь пять лет тому назад. Он точно знал, что больше никогда не сможет пройти сквозь эту стену — да что пройти, он даже не был уверен в том, что в состоянии увидеть место, где действительно был барьер.

Так что он просто провёл рукой по кирпичной кладке, не чувствуя ничего, кроме шершавых кирпичей под рукой. И хотя он знал, что именно так и будет, Ойген почему-то ощутил вдруг горькое разочарование. Словно у него что-то отняли. Снова. Он испытал острое сожаление, что вообще пришёл сюда. В то место, с которого для него когда-то начиналась жизнь, которую он сам считал в то время взрослой…

К главному табло Ойген вернулся без пяти шесть. Ролин уже стояла там — в джинсах и кроссовках, в которых ей сейчас, конечно, должно было быть удобнее всего. И, главное — без чемодана! Или хотя бы дорожной сумки. Нет — на её плече просто висела самая обычная, уже знакомая Ойгену сумка, с которой Ролин ходила по городу. Увидев его, она подняла в приветственном жесте руку — и Ойген, помахав ей, жадно вгляделся в её лицо, словно пытаясь найти ответ на вопросы, что за последние сутки совсем извели его.

— Привет, — просто сказала Ролин, и Ойген почувствовал, как все в нём будто бы замирает. Она выглядела совсем обычно, и, как он не бился, не мог по ней предсказать даже самое ближайшее будущее. Так и стоял, словно его приложило Конфундусом. — Как ты относишься к испанской кухне? — она подошла чуть ближе.

— Отлично, — он сейчас бы согласился даже на жаренных скорпионов и саранчу в меду, о которых как-то им рассказывал Трэверс.

— Тогда — здесь за углом есть испанский ресторан, — Ролин указала куда-то в сторону. — Я предложила бы поужинать, если ты, конечно, не против.

— Я с радостью, — ответил Ойген и осторожно добавил: — Может ли это значить, что ты не зла на меня, и моё падение под колёса поезда отменяется? Мы ведь поэтому встретились на вокзале?

— Я люблю поезда, — ответила она. — И, думаю, что мы сперва поедим: невежливо сталкивать людей под экспресс на голодный желудок, — и пошла вперёд, слегка прихрамывая. Совсем немного — не так сильно, как накануне, и Ойген, как ни нервничал сейчас, почувствовал себя немного лучше: по крайней мере, травма оказалась не слишком серьёзной.

Они вернулись на площадь, пересекли Йорк-вэй и вошли в одноэтажное здание с надписью «Камино Кингс Кросс». Хотя народу в зале было достаточно много, там было светло и довольно тихо — приглушенный гул голосов сглаживала негромкая и приятная музыка. Ролин повела Ойгена за столик в центре, и он, запрокинув голову, рассматривал возвышающийся над ними высокий прозрачный купол.

Сквозь стекло виднелось уже слегка окрашенное розовыми мазками небо, и скоро должно было начать темнеть. Они сели, молоденькая официантка принесла меню — и Ролин, положив свой экземпляр на стол, накрыла его ладонями и посмотрела прямо на Ойгена:

— Спасибо, что был честен со мной, — сказала она, и его сердце ухнуло куда-то вниз, в желудок, и забилось там запутавшейся в паутине мухой, и он показался сам себе иссохшей от переживаний мумией.

— Спасибо, что позвала меня, — кажется, это была глупость, но Ойген почему-то растерял все слова.

Она сцепила пальцы перед собой, и, устроив на них подбородок, сказала:

— Прости, мне следовало позвонить раньше, но, признаться, после того как за тобой закрылась дверь, я выпила горсть лекарств и проспала до самого вечера. Не в моих привычках оставлять без ответа такие вопросы.

— Ты вообще не была обязана мне звонить, — Ойген покачал головой.

— Ты помнишь, как мы познакомились? — спросила в ответ Ролин.

— Помню, — наверное, ему бы стоило в этом месте улыбнуться, но он не сумел заставить себя, да и могут ли мумии улыбаться — его щёки словно закаменели и тоже высохли. — Ты тогда сказала, что коллекционируешь интересных людей.

— И с ними истории никогда не выходят простыми, — она улыбнулась едва заметно: — Мои родители хотели, чтобы я стала уважаемым журналистом. Настоящим. Серьёзным, — она снова улыбнулась с едва уловимой грустью. — Увы, Рида Дугласа из меня не вышло. Но… Я даже не замахиваюсь на лавры Хантера Дэвиса. Какой-то журналист из меня всё-таки получился… и это уже хорошо. И главное, чему меня научила эта профессия: журналист не судит и не выносит никому приговора. Журналист рассказывает историю так объективно, как может. Это то, чему я до сих пор стараюсь следовать в своих репортажах, пусть я и окончательно отгородилась от мира музыкой.

— Но я ведь… не герой твоей ночной передачи, — возразил он.

— Нет, — кивнула Ролин. — Наверное, это мой внутренний журналист не прочь узнать и историю Ойгена Мура. Не судить его, но позволить говорить самому за себя. Но ты прав — ты не герой одной из моих программ. Ты человек, которого я сама захотела… знать ближе, — она спокойно посмотрела на него, и он… смешался.

Потому что сам бы хотел этого, во всех оттенках смыслов, скрытых в её словах — но знал, что никогда не сможет рассказать ей правду. А лгать действительно не хотел. И что делать с этим, он пока не понимал.

— Я не знаю… — он склонил голову на бок, чувствуя, как начинают согреваться внутри его тела внутренности от быстрее побежавшей в жилах крови, наливаясь ею и оживая, и Ролин качнула головой:

— Когда и если ты будешь готов говорить. У этой страны непростая история. И я её в своё время учила. Ойген, Пасхальное восстание, а затем Кровавое воскресенье в Дублине, и Кровавое воскресенье Дерри для меня не пустые слова. Я помню о Майкле Коллинзе, и помню, конечно же, как он умер и почему. Это долгая и кровавая история ненависти с обеих сторон. И её нужно помнить. И нужно знать. Но… мы с тобой знакомы не так давно — и за всё это краткое время, я ни разу не увидела в тебе этой ненависти. Поверь, мне её уже приходилось видеть… Смешно, мне даже вручили за это премию… В людях с таким тяжёлым и давящим прошлым это не редкость, — её взгляд стал мягким, словно бы она собиралась добавить что-то личное — но не стала.

— Я думаю, что я всю ненависть оставил там, — Ойген сделал неопределённый жест. — В прошлом. Я прошёл через многие её стадии, и она просто выгорела во мне, а может, её просто высосали из меня за много-много лет… в заключении… Я не был уверен тогда, осталось ли во мне хоть ещё что-то... от самого меня.

— Многое, — выдохнула она, опуская ресницы. — Тот ты, которого я начала узнавать, непростой, но удивительный человек. Ты знаешь, — она снова сделала небольшую паузу, — я, конечно, задавалась вопросом: что толкнуло на этот путь хорошо образованного, симпатичного и уверенного в себе молодого человека из явно не самой простой семьи. По тебе это слишком заметно. И ты… так редко упоминаешь родителей, и в твои словах обычно прячется старая боль... И я хотела бы узнать, кем в действительности они были, твои родители, и как ты рос. Но, — она качнула головой, — ты не обязан рассказывать ничего.

Ойген лишь усмехнулся нервно. Ролин была проницательна и умна… Это в ней тоже его завораживало… Как близко она подобралась к правде, которую он рассказать не мог. Впрочем, даже если будь это иначе, что бы он ей сказал? Что тогда ему казалось, что это, как минимум, патриотично, что он делает что-то правильное для мира, в котором он жил? Что его желание найти себе приключений, развеять скуку так удачно совпало с убеждениями его отца? C убеждениями тех, с кем отец общался, кого уважал… Как же он хотел обрадовать его тем, что достоин Метки! Доверия Лорда, которому его представил отец… Тогда ему казалось, что папа будет им гордиться … Воспоминание об отце отозвалось в нём неожиданно острой болью, и Ойген отодвинул его вглубь — потом. Он подумает об этом позже — может быть, этим вечером.

— Я рос… среди всего этого. Это было… в некотором смысле модно, быть патриотом… своей страны. Тогда… я просто не думал о том, что патриотизм может и должен бы принимать иные формы… Мы все об этом не думали. Просто не видели и не хотели этого понимать... — он скривил рот. — Нам подвигов хотелось… славы. Настоящего дела. Один мой друг говорил, что глупость и молодость — самое раздражающее из сочетаний. И горячность ещё... Он был умнее меня… Но все мы не имели тогда понятия ни что такое «смерть», ни как это — потерять кого-то. Да, у нас, конечно, были высокие идеалы — но… как оказалось… паршивые. Тогда… нам не казалось так. Казалось, что всё это… во имя нашего будущего, которое способны построить лишь мы одни. Вот только за нами остались руины… Если бы я мог это изменить, всё отыграть назад — я сделал бы это. Но я просто не в состоянии, — он покачал головой и прошептал горько: — Никто не способен на это. Мне правда жаль, хотя кому и какой прок от этой моей запоздалой жалости и, — он всё-таки заставил себя поглядеть в её глаза, — я знаю, что я не заслуживаю тебя. Один человек мне правильно сказал, что я не должен, сделав то, что сделал, ходить тут, улыбаться и шутить. И радоваться жизни. И, в общем-то, честней и правильнее было бы сдохнуть там. В Азк…тюрьме. Но я… — он нервно дёрнул кистью и качнул головой. — Мы оба живём с этим. С моим братом. Мы оба были там, и…

— Он ведь старше, да? — спросила Ролин.

— Старше, — качнул головою Ойген, — но это не значит, что это он меня туда привёл. Мы не были достаточно близки для этого. Мы даже росли не вместе… Я выбрал всё сам — мы просто оказались там оба, и оба — по своей воле и глупости. Ролин, я не хочу оправдываться — это нечестно. Да и жалко, наверное, выглядит со стороны.

Эта исповедь заставила его язык онеметь на какое-то время. Страшно хотелось пить, и ещё провести языком по сухим губам. Какие-то вещи он сам так чётко сформулировал для себя впервые — и так близко на них взглянул.

— Я тоже не хочу от тебя оправданий, — ответила серьёзно Ролин, вдруг накрывая руками его руки, и её ладони показались ему почти неестественно горячими. — Я уже говорила, я тебе не судья… и не хочу судить. И никогда не хотела. Я знаю, как зыбка та граница, которую ты перешёл. Даже в моей уютной студии я слышала истории о том, как люди иногда вполне сознательно толкают молодёжь… туда. И речь не обязательно об ИРА — наркотики, банды, проституция… просто кражи. Я знаю, что сломать свою жизнь очень просто — и ещё легче чужую. А ещё я знаю, — её взгляд потемнел, — что в моей стране моя мама — преступница. Лишь только потому, что она хотела говорить по-английски, и хотела, чтобы правительство уважало её права. И мама жива только потому, что папа взял — и увёз её, всё бросив и начав здесь сначала, и я смогла вырасти в спокойной благополучной стране.

— Спасибо, — тихо проговорил Ойген, сжимая в ответ её пальцы.

— Я хочу, — сказала Ролин мягко и тепло, — чтобы ты однажды смог мне рассказать свою историю. И захотел её рассказать. Но ты не обязан. Так и договоримся… пока тебе не понадобятся готовые слушать уши… а возможно, однажды, и микрофон, — она высвободила правую руку и погладила его по тыльной стороне ладони. — Но не сегодня вечером.

— Я давно хотел тебе рассказать, — признался Ойген. Он странно себя чувствовал: его словно помиловали, неожиданно и совершенно незаслуженно, и он не решался пока радоваться, и, кажется, даже ещё не до конца поверил в это. — Носил с собой те копии документов недели две… но никак не решался. Прости.

— Ты смог это сделать вчера, — сказала Ролин. — Знаешь, когда наступил тот момент, когда о подобном действительно нужно и правильно говорить. Не начинать же с таких откровений любое знакомство, — она улыбнулась и сжала его руки.

— Я порой думаю, что проще всего было бы, если бы на нас… осталось какое-нибудь клеймо, — пошутил мрачно Ойген, крепче сжимая в ответ её пальцы и чувствуя, как из-под камня, в который ссохлось сердце, начинает сочиться родник, как будто связанные в узел внутренности расправляются и занимают свои привычные места, и он из живого мертвеца вновь становится человеком. — Это столько бы решило проблем… но и создало тоже. Возможно, гораздо больше. Так ты, — он всё-таки облизнул губы, — всё ещё хочешь меня видеть рядом?

— Я всё ещё ужасно хочу есть, — она заулыбалась и, высвободив руки, погладила его по запястью. — Здесь вкусно всё — и я советовала бы…

— Может быть, ты закажешь мне? — попросил он. — Что угодно — на твой вкус. Удиви меня, как уже удивила.

— Если бы я знала, что ты скажешь так, я бы повела тебя в какой-нибудь вьетнамский крохотный ресторанчик, — засмеялась Ролин. — Или в китайский — настоящий, а не туристический. Или, может быть, индийскую забегаловку для своих… но я попытаюсь, — пообещала она, отпустив его руки, а затем скрыв улыбку за цветастым меню, и Ойген не мог оторвать глаз от её тонких пальцев.