Изгои (джен)

Сентябрь уже подходил к концу — а подходящая комната для Энн всё не находилась. Она расстраивалась и нервничала всё сильней, и, пусть Энн ни слова не говорила ни Ойгену, ни, насколько он знал, Рабастану, Ойген видел, что она глубоко переживает это внутри себя. И хотя жильё она до сих пор не нашла, зато отыскала студии пару клиентов, и, судя по оброненным ей несколько раз случайным фразам, всерьёз рассматривала вариант взять паузу с магистратурой и устроиться на какое-то хорошо оплачиваемое место. Но Ойген, конечно же понимал, что есть то, о чём она молчит — и из-за чего, вероятнее всего, и ходит настолько мрачной.

Потому что прежде, чем пожертвовать магистратурой, любой человек на её месте отказался бы от подработки, приносящей несколько сотен в месяц, а вовсе не от возможности получить престижный диплом, ради которого пришлось так долго учиться.

Но Ойген отчаянно не хотел терять Энн. Потому что без неё Лимбус бы просто рассыпался — нет, наверное, они бы выжили, но… но всё это было бы уже не то. И кто бы занимался у них всей рекламой? А ведь именно по этому направлению у них сейчас самый активный денежный оборот. И вообще…

Он понимал, конечно, что просто не имеет право останавливать её, если Энн всё-таки решит уйти. Но ведь можно было бы найти другое решение!

И потом…

Чем дальше — тем чаще Ойген думал о том, что они ведь здорово живут все вместе. С тех пор, как Энн поселилась у них, ни Рабастан, ни Ойген почти не вспоминали про мытьё полов или готовку — а ещё он почти привык к тому, что теперь нормально ужинает каждый вечер, потому что Энн приносит ему что-нибудь. И еще не спит, когда он приходит, и они пью чай на кухне вдвоём.

Если скинуться, они вполне смогли бы снять квартиру и попросторней — скажем, ближе к зиме. Вернётся Саймон, и они смогут позволить себе взять какой-нибудь серьёзный заказ, а времени при этом станет у них всех побольше. Да, придётся переехать: Энн, конечно, нужна своя комната. Но… почему бы нет? Так всем будет хорошо… Правда, мысль о том, что Рабастану придётся жить в гостиной ещё несколько месяцев, сильно смущала Ойгена, и он всё пытался что-нибудь придумать прежде, чем заговорить об этом с ним. Но что тут можно было сделать? Им просто некуда было поставить ещё одну кровать! А значит, и с новой квартирой, может, не стоило и затягивать?

Впрочем, было кое-что ещё, что не давало Ойгену покоя. Да, конечно, это было не его дело — но не думать об этом он не мог. Рано или поздно родители Энн ведь всё равно узнают о её беременности. И наверняка поймут, почему она так спешно ушла. Ойген не слишком хорошо знал их, но всё-таки они были знакомы — и ему казалось, что они заботятся о ней. И любят. Он пытался вообразить, как неприятно и обидно им будет узнать, что она не захотела принимать их помощь, и не мог выкинуть этих мыслей из головы. Возможно, потому, что его собственная, пусть и затянувшаяся отчасти, рана от потери родителей до сих пор болела, и он отчаянно тосковал по ним, и по всей остальной семье — а Энн… Он не знал, общалась ли она с родными с тех пор, как ушла, но при нём она ни разу не звонила домой, и в разговорах старательно избегала этой темы — а он не считал себя вправе давить.

Однако прежде, чем вообще заводить с Энн разговор о будущем, эту тему следовало, разумеется, обсудить с Рабастаном. Ойген искал удачный момент, и тот выдался далеко не сразу — но, в конце концов, в пятницу, когда Энн была с утра на занятиях, он застал Рабастана не за компьютером, а за сортировкой белья для стирки. Сперва он присоединился к нему, а когда они достаточно быстро закончили, осторожно сказал:

— Послушай. У меня есть к тебе разговор.

— Давай, — брови Рабастана дрогнули, и в уголках его глаз резко обозначились морщинки.

— Я тут подумал… ну, мы ведь вполне ужились втроём, да? — спросил Ойген. — Даже сейчас — хотя я понимаю, что тебе на диване не слишком удобно. Но ведь в остальном же стало ведь лучше? И я подумал: что бы ты сказал о том, чтобы снять квартиру на троих? Втроём бы мы могли себе позволить что-то большее — и всем бы стало бы гораздо комфортней! И для Энн это тоже стало бы выходом… ну а у нас с тобой бы был племянник, — он не удержался от улыбки. — Или племянница… и мы чудесно жили бы. Что думаешь?

— Я ничего не думаю, — ответил Рабастан — и его лицо окаменело.

— Асти… — начал было Ойген, но тот отрезал:

— Я не хочу.

— Не хочешь? — почему-то Ойген совсем не ожидал такой категоричности.

— Я не хочу опять жить с кем-то втроём. Не то чтобы ты удивил меня, но… — Рабастан как-то болезненно нахмурился и сжал губы и отвёл взгляд. — Ну, хорошо. Мне неприятно говорить тебе это, но, Ойген, я действительно не думаю, что это именно то, что нужно. Мне, нам… даже, на самом деле, тебе. Я понимаю эту необходимость, но я не буду притворяться, что мечтал о таком. Ойген, я знаю, ты будешь рад большой семье... Но... у нас нет домашних эльфов. И это только во-первых.

Он умолк, словно выдохся, или, может быть, подбирал слова, чтобы продолжить. И Ойген, расстроенный и услышанным, и тем, что упрямо игнорировал верные, как теперь оказалось, сигналы, которые он замечал, конечно, но предпочитал сразу же забывать, сказал:

— Я поэтому и хотел поговорить сначала с тобой.

— Да, — Рабастан кивнул, но Ойген вовсе не был уверен, что услышан. — А во-вторых… Мерлин, Ойген, я не люблю детей! — он поморщился. — Я имею право не хотеть жить в одном доме с младенцем? Тем более, чужим! Я понимаю, если бы он был твоим — но Ойген, я просто не хочу! Мне вполне хватает воплей в коридоре от соседей — а младенцы плачут, все, всегда! Это нормально — но можно я не буду иметь к ним никакого отношения?

Ойген несколько ошеломлённо слушал этот пылкий монолог, пытаясь осознать, как же так вышло, что он совсем не видел… ничего, похоже.

— Асти… — начал было он, но тот его, похоже, не услышал:

— Я не хочу жить вместе с кем-нибудь ещё! И то, что я терплю — потому что понимаю, что помочь и в самом деле надо — вовсе не значит, что мне это нравится! Да Мерлин — мне надоело, наконец, переставлять продукты каждый раз в холодильнике!

— Что? — ошарашенно переспросил Ойген.

— Энн всё ставит по-другому, — раздражённо ответил Рабастан. — Мне неудобно. И не нравится.

— Асти, сейчас ты ещё скажешь, что она и тарелки на сушилку ставит не так? — пошутил было Ойген, попытавшись разрядить такое неожиданное напряжение, но понял, что совершенно не достиг успеха, услышав в ответ:

— Ты тоже заметил? — Рабастан чуть просветлел.

— Асти, — Ойген даже поднял примирительно руки, — я… я совсем не видел, что тебе так тяжело, — расстроенно сказал он — и это словно бы немного остудило Рабастана.

— Я не хочу так жить, — сказал он уже немного спокойнее. — Я знаю, насколько эгоистично это звучит, но я только сейчас учусь жить самостоятельно и для себя. Я уже видел, как это — когда кто-то живёт для другого человека. И мне не понравилось. Но, — он облизнул губы и искоса и словно бы через силу посмотрел на Ойгена. — Я поддержу тебя, но не хочу тебе врать, что нам всем это нужно. И дело не только… в физических неудобствах… хотя я соврал бы, сказав, что они не важны. Ойген, одно дело — мириться с ними две или три недели, и совсем другое — пару лет. И потом, возможно, мы найдём подходящую квартиру лишь далеко отсюда — а я только обжился здесь и привык… и мне придётся гулять с другими собаками, или ездить к этим — далеко… да, всё это может показаться мелочами, но это моя жизнь, которую я с трудом собрал. И я не хочу опять всё начинать сначала.

— Я понимаю, — видимо, Ойген сказал это так расстроенно, что взгляд Рабастана стал виноватым — но он упрямо продолжал:

— И есть ещё одно. Может быть, самое важное. Мы никогда не сможем посвятить Энн — или кого-либо ещё — в нашу историю. А значит, мы не сможем даже дома говорить свободно.

— Но это же не навсегда, — всё же попытался Ойген. — Только на первое время! И, честно говоря, я не думаю, что ей будет дело до наших бесед... но если ты против, — наконец, сказал он, — я ничего ещё не предлагал ей. Просто... мы с тобой взрослые, большие и сильные. А она ещё совсем девочка. Но это наш дом, и если выбирать, то ты важнее.

— Я понимаю, что ты не можешь оставить её одну, — неожиданно сочувственно и мягко проговорил Рабастан. — Руди бы тоже не смог… Я всё понимаю — но ты знаешь, мне бы было проще, если бы мы просто помогли Энн с квартирой. Но ты ведь всё равно не оставишь её там одну.

— Да почему? — удивлённо спросил Ойген. — Я не уверен, что мы потянем это финансово целиком. Но…. вообще... вообще, если частично — это отличный же вариант. Ты прав — я не могу её бросить, но это вовсе не значит, что мы должны жить все вместе. Вовсе нет, — он улыбнулся. — Асти, это наш с тобой дом. И тебе должно быть здесь хорошо.

— Спасибо, — помолчав, сказал Рабастан серьёзно. — На уровне долга я всё понимаю. Но это не значит, что меня всё это радует. Честно говоря, «делать добро» никогда не было пределом моих мечтаний. И потом… Ойген, она вовсе не девочка. Ей двадцать три — в этом возрасте ты уже три года как сел в тюрьму. Я сел немногим позже. Мы сделаем так, как должны сделать, — закончил он немного резковато. — И, разумеется, поможем. Прости, что вывалил на тебя всё это. Но я хочу быть честен с тобой — мне кажется, для тебя это важно. И да, — он усмехнулся. — Я знаю, что я эгоист. Мне должно быть стыдно, но я действительно бы предпочёл поискать какие-либо еще варианты.

— Мне важно, — кивнул Ойген, чувствуя, как кровоточит что-то внутри. — Как думаешь, мы действительно потянем помочь Энн снять квартиру? Маленькую и рядом? Я бы там бывал, возможно, часто... если это будет нужно, разумеется. Но я не хочу, чтобы ты чем-то жертвовал, когда ты сам на это не готов. Это неправильно.

— Давай поищем варианты, — с заметным облегчением и, кажется, признательностью предложил Рабастан. — Я поищу. И я возьму ещё пару собак — сейчас, когда испортилась погода, это несложно. Людям не хочется лишний раз выходить на улицу.

— Давай поищем, — согласился Ойген.

— Я знаю, что тебя расстроил, — мягко проговорил Рабастан. — Мне жаль, и я хотел бы обойтись без этого. Но я на самом деле не готов к таким переменам. И я не хочу потерять место, где я могу быть не Асти Лестером, а Рабастаном Лестрейнджем. Я не желаю забывать, кто я, — он вскинул голову, и Ойген ощутил неприятный укол совести. Он совсем не подумал об этом…

— Прости, — попросил он. — Я тоже эгоист, — он виновато улыбнулся. — И эгоист увлекающийся.

— Ты знаешь, — Рабастан вдруг усмехнулся, — это один из самых сложных разговоров в моей жизни. И странных. Я… честно говоря, я готовился совсем к другому. А ты согласился так легко и… ты как-то сразу же меня услышал, — он помотал головой. — И у меня сейчас такое ощущение, как будто я готовился вскрыть сложно запертую дверь, собрал редкие и непростые артефакты, обложился книгами… а она открылась от обычного толчка. Даже не от Алохоморы. И всё вроде бы здорово, и вышло даже лучше, чем ты думал — но при этом чувствуешь себя редкостным придурком.

— Я кажусь тебе настолько непрошибаемым? — грустно улыбнулся Ойген в ответ.

— Да не ты, — качнул головою Рабастан. — Просто… Руди никогда в таких вопросах меня не слышал. Я… привык, наверное, к тому, что мой брат может просто взять и поставить крест на моих личных планах… или привести кого-то в дом. И вдруг… и мне немного странно.

— Ну извини, — улыбнулся Ойген. — Я не знал, что с тобой непременно нужно спорить.

Рабастан тихо фыркнул.

— Похоже на то. Ойген, мне жаль, что я тебя подвёл. И что поставил перед выбором.

— Асти, — быстро спросил Ойген, даже позабыв про Энн, — тебе плохо от того, что придётся мной с кем-то делиться?

— У меня больше никого нет, — Рабастан резко поднялся и, обхватив себя руками, отошёл к окну, где и остановился, глядя вроде бы на Ойгена, но так, что тот никак не мог поймать его взгляд. — Никого и ничего. Всё это, — он кивнул на стоящий на столе компьютер, — имеет смысл, пока есть тот, кто знает, кто я. И кто помнит… и с кем можно быть собою, а не просто Асти Лестером.

— Но я же никуда не… — начал было Ойген несколько растерянно, и Рабастан мотнул головой:

— Понимаешь, мне хватило и той, — признался вдруг Рабастан. — Легко, ты думаешь, мне было делить тебя с ней — и видеть, как ты отрываешь от себя куски и скармливаешь ей? Которая даже не то что оценить не может то, что получает — она этого вообще не замечает! И тебя становится всё меньше — а я сделать ничего не мог, потому что у меня сил не хватало даже на себя.

От такого совершенно неожиданного и болезненного откровения Ойген несколько растерялся. Он никогда в жизни не выступал в подобной роли… кажется. Хотя… ведь в школе тот же Северус его… ну… в каком-то смысле же ревновал? Но тогда всё было совершенно иначе. Или ему так казалось…

— Асти, но ведь мы же братья, — сказал Ойген несколько растерянно. — А братья — это навсегда… ну ты же лучше меня это знаешь.

— В том-то всё и дело, — с горечью проговорил Рабастан негромко.

— Эй, — Ойген поднялся и медленно пошёл к нему. — Я точно ни на ком не женюсь, — он улыбнулся, и когда Рабастан чуть слышно хмыкнул в ответ, добавил: — Родня же — это навсегда… и потом, ты прав — у нас есть только мы… если по-настоящему. Никто, кроме тебя, не знает Ойгена Мальсибера — и не узнает уже. Асти.

— Мне всегда было тяжело делиться. А сейчас я просто не хочу. Это наш дом, и я хочу, чтоб он оставался нашим — я так многого прошу?! — его голос дрогнул, словно Рабастан в последний момент удержался от восклицания.

— Конечно, нет, — мягко ответил Ойген. — Ты прав, а я… ну, я тоже эгоист, — он улыбнулся примирительно. — И не подумал об этом. Совершенно.

— Ты как раз подумал, — возразил Рабастан почему-то расстроенно. — Но я… я правда не хочу.

— Не хочешь — и не надо, — легко ответил Ойген, подходя вплотную к Рабастану и сжимая его плечо. — Давай тогда поищем квартиру? — предложил он. — Только сперва выпьем чая. Мне кажется, тебе не помешает чашка с твоими травами.

— Да, давай, — благодарно кивнул Рабастан.

Они ушли на кухню, и Ойген, поставив на огонь чайник и, отмеряя заварку себе и травную смесь Рабастану, думал о том, что, кажется, повёл себя, на самом деле, совершенно не так, как положено было в его взрослые сорок два. Пора бы ему уже было вырасти и научиться смотреть на мир не так эгоистично прямо.