Изгои (джен)

Уолш оказался щедр, и Энн достались все смены Кея, который, как Ойген услышал от знавшей, кажется, всё и обо всех Эмили, получив причитающиеся ему компенсации от государства, ложился на сложную операцию по замене сустава. А потом собирался все силы бросить на то, чтобы после реабилитационного курса вернуться к тому, чем действительно жил. Ойген поудивлялся, как далеко продвинулась всё же медицина у магглов — пусть кости растить они и не научились, зато научились делать потрясающие протезы, в то время как в волшебном мире большей частью протезов можно было пугать — вспомнить того же покойного Моуди. А еще они умудрялись пересаживать без всякой магии даже сердце, и это казалось Ойгену тоже отчасти каким-то маггловским колдовством.

Энн же, в отличии от него, не удивилась, зато порадовалась и за Кея, и за себя: потому что получаемых восьмисот фунтов вполне хватало и на оплату квартиры, и, вместе со всем остальным, на жизнь. К сожалению, две из трёх смен выпадали на будни, и, хотя это были среда и пятница, а не вторник и четверг, всё же потенциально это могло создать ей некоторые проблемы. И пусть сама Энн об этом ничего вслух и не говорила, Ойген и сам всё прекрасно видел — и, страдальчески повздыхав наедине с собой, предложил ей поменяться.

В пятницу.

Он, конечно же, понимал, что встать пораньше, чтобы уже к восьми оказаться за стойкой, после выходного ему было бы куда легче, но, подумав, всё-таки решил, что длинный, фактически в полтора дня, выходной хочет иметь куда больше, чем просто хорошо выспаться.

— Но ты же сова, каких поискать, — пыталась возразить ему Энн, когда он озвучил ей своё предложение. — Тебе же придётся рано вставать — а я привыкла и…

— …и тебе нужно, всё же, еще учиться, — возразил он. — Я потерплю один раз в неделю. Правда! — он прижал руки к груди.

— Это просто нечестно, — сказала Энн в ответ. — Ты столько для меня сделал — и снова… Ойген, правда, я…

— Не спорь, — оборвал он. — Энн, тебе и вправду нужно сейчас учиться — и ещё диплом написать заранее. Давай не будем спорить и решим, что я — взрослый мужчина, и я в силах раз в неделю подняться в половине восьмого.

Она кивнула — и умолкла, глядя прямо перед собой и, кажется, не замечая, как разгибает уже пятую скрепку.

— Энн, — окликнул её Ойген. — Поговоришь со мной? — спросил он. — Скажешь, что тебя так мучает? Ты сама не своя с тех пор, как Мик тут побывал.

— Да нет, не в Мике дело, — Энн поглядела на него с отчаянием. — Ойген, я прекрасно понимаю, что дальше тянуть некуда, и мне надо показаться дома, когда прилетит дедушка… то есть в среду. Вечером будет семейный ужин — я созвонилась с мамой… но по телефону вышел очень скомканный разговор. И я не знаю, не могу решить, нужно ли говорить сейчас о том, что происходит родителям, или поговорить с ними после? Потому что если узнает дедушка… то есть он и так, разумеется, узнает рано или поздно … Но, ты понимаешь, мамы с него уже хватило… а тут я. А он нас так балует — всех внуков… И… я же его старшая внучка, и мы ладим с ним лучше всех. Ты не представляешь, как я ждала, чтобы уехать к нему летом на каникулы. Он мне столько рассказывал, столько читал… сколькому научил, даже как правильно бить мальчишек… С бабушкой и дедушкой Ли, английскими Ли, — она иронически улыбнулась, — я не была так близка. Им со мной вообще было сложно — из-за меня же всё случилось, и, я думаю, они, меня не то чтобы не простили, нет — но я всегда была для них напоминанием, наглядным напоминанием, — Энн коснулась лица, — как и мама. Мику было уже проще. А в младших они совсем не чают души — а с дедушкой Ли…

— Китайским Ли? — понимающе подхватил Ойген, и Энн, горько улыбнувшись кивнула.

— С дедом мы всегда понимали… друг друга, пусть он и был достаточно строг… Не знаю, может, потому что он жил далеко, а может, потому что многое видел… не знаю… и теперь… Ойген, как я могу им сейчас о таком рассказать, а я ещё даже не переехала, и на работу только в пятницу выйду?

— Тогда я в среду сам соберу тебя на этот суровый семейный ужи, — заявил Ойген. — Как ты меня собирала в оперу. И провожу.

— Но ты не можешь! — помотала головой Энн. — Ты же работаешь!

— Я договорюсь с Джозефом, — возразил Ойген. — Не думаю, что он откажет. Давай?

— Давай, — сказала она немного виновато и покивала. И ещё более виновато шмыгнула носом. — Прости. Наверно, про гормоны говорят правду.

— Конечно, правду, — он улыбнулся и вновь сжал её руки. — Ты замечательная, и это всё пройдёт.

— Да, да, я им потом обязательно всё, скажу, — решила Энн. — Но сейчас я не могу. Да и зачем портить семейную встречу. Ну правда!

— Потом, — кивнул Ойген, и обнял её.

И действительно, в среду он собрал и проводил напряженную от волнения Энн до самого её дома, а затем целый вечер держал телефон под рукой — на всякий случай — и сам над собой смеялся. Он так нервничал, словно бы она и вправду была его племянницей, и как будто вся эта история его касалась напрямую. Часов в девять он не выдержал неизвестности и даже написал Рабастану:

«Скажи, Энн дома?»

«Нет», — ответ был весьма лаконичен.

«Если ты ещё не будешь спать, когда она вернётся, можешь написать мне?» в волнении напечатал он, жалея, что на клавиатуре всего лишь двенадцать кнопок, и нужная буква иногда неудобно проскакивала.

«Дождусь и напишу», — пообещал Рабастан — и время потянулось ещё медленнее. Ойгену ужасно хотелось написать самой Энн, но ему вовсе не хотелось случайно оторвать её от чего-то важного. А семейные ужины — дело такое…

А около десяти вечера в кафе тревожно звякнул дверной колокольчик, и на пороге застыла Энн. И Ойген, отправляя Рабастану смс: «Энн тут, в кафе — всё хорошо», — поднялся ей навстречу и спросил:

— Ты как? Как всё прошло?

— Хуже и придумать нельзя, — на ней буквально лица не было — и Энн просто умоляюще поглядела на Ойгена и пошла в комнату отдыха. И он, конечно же, пошёл за ней — на что никто из посетителей, впрочем, не обратил внимания. И едва дверь за Ойгеном и Энн закрылась, она обняла его и прошептала: — Они теперь знают всё. А я… я снова взяла и сбежала.

— Вот уж действительно кролик, — улыбнулся Ойген, тоже обнимая её и ведя к дивану.

— Какой кролик? — трагически вздохнула Энн, и он ответил:

— С луны. Лунный кролик. Мик сказал, что ты родилась в День середины осени — и, наверное, ты кролик с луны. Кажется, он прав.

Энн рассмеялась и, наконец-то отпустив его, спросила:

— Кролик, значит? Мик называет меня кроликом?

— С луны, — кивнул Ойген. — Я с ним согласен. Ты кролик — такой же трепетный и храбрый.

— И глупый, — грустно улыбнулась Энн. — Я ведь не собиралась сейчас ничего говорить. Мы просто за ужином разговаривали — а потом мама принесла жареный тофу, и мне вдруг от запаха стало так плохо, а потом меня минут десять выворачивало в туалете. Прямо как маму. Каждый из пяти раз. Конечно, все всё сразу поняли! Ойген, я сидела там, на полу и не знала, смогу ли к ним вообще из этого туалета выйти. Все на меня так смотрели и я... я призналась, призналась им всем, во всём, и даже что сама бросила своего парня, и его давно нет в стране, — она помотала головой — и тут же, побледнев, прижала ко рту руки и так замерла. А Ойген сидел рядом с ней и не знал, то ли ему бежать искать… хоть что-нибудь, какую-нибудь ёмкость… ведро? То ли плюнуть и потом убрать — в конце концов, у них же под ногами был линолеум, а не шёлковый ковёр. — Мне было так невероятно стыдно — как никогда в жизни. И я позорным образом сбежала — сказала всем, что да, я беременна, и я отлично справлюсь сама. Квартиру я нашла, и подработка у меня есть, и вы же справились, мам, пап, и вам никто в самом начале не помогал — даже папины родители… и убежала. И доехала сюда автобусом… А сейчас думаю — как я вообще могла всё это им сказать? В глаза? При всех?

— Нервы? — мягко улыбнулся Ойген. — Так бывает. Но главное — вы поговорили, и дальше будет легче. — По крайней мере он на это надеялся.

— Ойген, ты знаешь, как себя чувствует человек, который предал все ожидания своих родных? — спросила она после паузы тихо-тихо.

— Знаю, — так же негромко отозвался он, очень стараясь сейчас не думать о том, что лезло ему в голову.

— Так мне и надо, — мрачно сказала Энн — и тут же нервно улыбнулась. — На самом деле, правда. И надо было всё-таки рассказать спокойно, потом… или всё-таки накануне. А так вышло… ужасно. Ужасней я даже не знаю, что могло быть.

— И ты из лунного кролика стала болотным, с таким, как бы Асти сказал, грустным оттенком зелени на лице, — сочувственно проговорил Ойген. — Всё еще плохо? Давай я тебе чаю сделаю? Сладкого? А потом ты полежишь немного — тут или наверху, в офисе, как хочешь.

— Давай, — она вздохнула. — Ойген, я за всю жизнь столько ерунды не сделала, сколько за последний месяц.

— Какие твои годы, — засмеялся он, бросая в кружку пакетик и заливая его кипятком, а затем добавляя сахар. — Ещё успеешь.

— Ещё? — она слабо улыбнулась. — Нет, мне уже точно хватит…

Пока Энн пила чай, Ойген поднялся наверх и вернулся с подушкой и пледом. И, устроив её поудобнее на диване, погасил свет и тихо вернулся за стойку — однако, видимо, поработать сегодня спокойно ему не было суждено, потому что минут через двадцать Энн подошла к нему и попросила:

— Скажи, что у нас есть срочная-срочная работа! Мне очень-очень нужно обо всём забыть хотя бы до завтра!

— У нас — нет, — расстроил её Ойген. — Но я мучась тут над одной задачей… лично.

— Давай тогда мучиться вместе! — воскликнула Энн со слегка наигранным энтузиазмом, и Ойген, чтоб хоть как-то оправдать свою неоправданную тупость, сказал:

— Там просто. Но я…

— Идём, посмотрим, — решительно сказала Энн — и они вернулись в зал, к компьютеру.