Изгои (джен)

Возвращаясь, Ойген свернул к туалету, и уже в который раз вытряхнул появившуюся ещё в начале вечера чуть поодаль на подоконнике, рядом с приоткрытым окном тарелочку для окурков. Она переполнялась с такой частотой, что Ойген просто принёс из офиса ведро и поставил рядом, возле стены, надеясь, что так хотя большинство из них окажется не на полу. И, кстати, надо в следующий раз позаботиться о пепельницах…

Он заглянул в туалет и хотел после по привычке умыть лицо, но и лишь чудом вспомнил о гриме — надо будет повесить здесь зеркало, подумал он.

Выходя, Ойген увидел на фоне очередного докуривающего человека, в котором неожиданно для себя по арестантской робе опоздал Саймона.

Тот повернулся, разгоняя вокруг себя дым рукой, и при виде Ойгена почему-то очень смутился и сказал, спешно туша окурок:

— Последние докурю — и брошу.

Ойген даже растерялся на миг — и сказал:

— Отличная идея. Хотя, в принципе…

— Уже второй раз, — Саймон смущенно пожал плечами. — Первый раз начал в шестнадцать и бросил на первом курсе. А теперь вот опять… начал. В тюрьме. Угостили — было неудобно отказаться… И не вежливо…

— Могу понять, — кивнул Ойген. И подумал, что, вполне возможно, тоже закурил бы в Азкабане, если бы предложили — всё занятие… нет, вот сейчас он точно не будет об этом думать, решил Ойген — и вернулся в полную людей фотостудию, где веселье было в самом разгаре. И почти столкнулся в дверях с Толлетом: тот со стаканчиком сока в руке обсуждал что-то малопонятное с тем самым парнишкой с дредами, с которым в начале вечера болтала Ролин. В отличие от совершенно трезвого Толлета, он был заметно пьян и, кажется, совершенно счастлив — хотя последнее было справедливо для них обоих.

А вот в стакане Мика, вдохновенно и радостно болтавшего с какой-то светловолосой девчонкой, явно плескался далеко не сок — но Ойген решил сделать вид, что ничего не замечает. В конце концов, парню было пятнадцать, и, кажется, он попал на первую в своей жизни взрослую вечеринку — кем он был бы, если бы не воспользовался этим на полную? Тем более для нравоучений у него есть сестра.

Джозеф же снова обнаружился за микрофоном, и на этот раз вместе с ребятами из группы. Глаза его светились каким-то лихорадочным счастьем, и он провёл на сцене, если её можно было бы так назвать, всё последнее отделение. Когда же ребята доиграли программу, за дело взялся ди-джей, и танцующего народу прибавилось.

Именно в разгар самой безумной части Ойген с Ролин предпочли незаметно ретироваться и добраться до дивана в переговорной — но там было занято, и Ойген порадовался, что у него были ключи от предусмотрительно запертого кабинета: пусть дивана там не было, но зато имелся отличный стол. И это был стол за закрытой дверью. И вот когда дверь за ними закрылась, скрадывая часть звуков, руки Ойгена и обнаружили, что под платьем Ролин нет белья. В этот момент он почувствовал себя совсем мальчишкой.

И, пожалуй, в этом была какая-то магия, но клыки больше совершенно им не мешали. И отнюдь не только лишь целоваться…

Ближе к полуночи Ойген проводил Ролин — и, посадив её в такси, стоял и грустно смотрел вслед машине, пока габаритные огни не скрылись за поворотом. Больше всего на свете он бы хотел сейчас быть там, с ней — но вечеринка продолжалась, и он, конечно, вернулся.

Вновь танцевал, сдерживаясь, наверное, куда меньше. Снова отпаивал прохладной водой перебравших, и даже держал волосы одной неплохой, но слабой в плане лишнего алкоголя девушке, когда ту бурно тошнило в туалете, а затем вытирал слезы и умывал её, заверяя, что совершенно не разочаровался в ней. И знал, что завтра она будет сгорать от стыда.

В общем, вечеринка, похоже, действительно удалась — и Ойген прежде даже не представлял себе, сколько всего, оказывается, ложится на плечи тем, кому полагается быть взрослым, ответственным и… самым трезвым. Но он ничуть не жалел, отправляясь за пледом и вызывая по дороге очередное такси. А ведь нужно будет ещё хотя бы чуть-чуть прибраться — невозможно было весь этот бардак оставить одной Амине.

Последнюю четвёрку гостей Ойген проводил ближе уже к трём утра. И, оставшись в одиночестве, запер за ними дверь и медленно поднялся наверх. Ему было хорошо и немного грустно — праздник завершился, оставив после себя только яркий мусор и запах дыма, а сейчас Ойген начнёт уничтожать и эти, последние его следы.

Впрочем, решил он, сперва он всё-таки выпьет чая — простого горячего чая. И только потом возьмётся за швабру.

К его огромному изумлению, в переговорной на диване Ойген обнаружил мирно сидящего с ноутбуком Марка — и спросил, не удержавшись:

— А я думал, что вы с Энн давно ушли…

— Я её отвёз и потом вернулся, — ответил Марк. — Подумал, что здесь нужно будет помочь навести порядок. Ты здесь остался для этого?

— Ну да, — Ойген услышал, как в кабинете закипел, а затем щелкнул чайник. — Невозможно же всё это оставлять до завтра. Спасибо, — добавил он с признательностью.

Они замолчали. Молчать с Марком всегда было естественно и уютно, и Ойген, вернувшись из кабинета с чайником и заваркой, неторопливо его заварил и разлил его по кружкам. Есть ему совершенно не хотелось — да и какая еда в три часа ночи? — и он просто отдал кружку Марку и, присев на диван, обхватил свою ладонями, грея руки.

— Было так здорово, — произнёс Марк. — Я знаю, по мне это не очень-то заметно, но я такие вечеринки люблю. На самом деле. Хоть и не умею почти танцевать.

— А я по ним соскучился, — признался Ойген. — Очень. И, знаешь, уже жду Рождества, — он улыбнулся и сделал глоток.

— Ты был в своей стихии, — Марк аккуратно выключил и закрыл ноутбук. — Мне кажется, тебе бы тоже подошли корона с мантией.

— Два короля на вечеринке — уже перебор, — засмеялся Ойген. — Тем более, Асти старший. Знаешь, эта форма тебе тоже идёт.

— Я в детстве хотел защищать людей, — грустно улыбнулся Марк. — Особенно когда брат посвятил себя именно этому… но, думаю, что у меня бы не слишком хорошо получилось. Всё это совсем не моё… Я совсем не такой твёрдый… во многих вещах… до конца… идём? — он допил чай и встал. — Я принёс мешки.

— Мешки? — переспросил Ойген. Они же тоже их купили. Кажется. Но где они? — У нас должны были остаться. Но я сейчас их, наверное, не найду, — он тоже допил чай и встал. — Пошли — давай всё быстро соберём, и по домам.

Совсем быстро у них, конечно же, не вышло, но минут за сорок они справились — и Ойген подождал, пока машина Марка прогреется, помахал ему, сказав, что хочет пройтись пешком, и, дождавшись пока машина скроется из виду, посмотрел в одиночестве на ночное осеннее небо и неспешно пошел домой, растягивая удовольствие от прогулки.

Было туманно и влажно, но Ойген испытывал такую легкость и эйфорию, что не замечал холода. Идти по тёмным лондонским улицам в костюме было приятно и весело. Пожалуй, единственное, о чём он жалел, это что у плаща не было капюшона, к которому у него всё время тянулась рука, и он как-то даже сам не заметил, что, придерживая полы плаща, двигался легко, стремительно, тихо… так, как привык, когда действительно носил плащ.

Город спал — и когда Ойген вдруг услышал шум с детской площадки, мимо которой проходил каждый день, он даже сначала решил, что там плачет младенец. Однако, детской коляски нигде видно не было — зато Ойген обнаружил пять фигур в чёрных балахонах, при виде которых у него в первый момент перехватило дыхание. Впрочем, во второй он разглядел, что они заканчивают рисовать на покрытии площадки… кривоватую пентаграмму. Белой, кажется, краской!

От возмущения Ойген практически онемел — он только что полчаса убирал бардак за всеми, а тут эти дебилы… причем, малолетние, насколько, приглядевшись, понял вдруг Ойген, малюют всякую дрянь на чистой детской площадке! Весь радостный настрой с него тут же слетел, и, пылая праведным гневом, Ойген подошёл поближе, прячась в тени детской горки, и смог это творение теперь рассмотреть.

В лучи пентаграммы были вписаны руны, алхимические символы, какие он видел разве что в школьном справочнике, а вдоль линий, он не поверил своим глазам, тянулась эльфийская вязь, точь-в-точь как на зачитанной книге Саймона. И как Ойген ни ломал голову, он не мог понять, каким образом она связана со свинцом, ртутью, серой и призывом попутного ветра. Ну, хорошо — пять начал: огонь, эфир вода, земля, воздух. Просто какая-то техногенная катастрофа, как показывают в кино, или же откровенная чушь.

Снова раздался крик, явно не человечий, и Ойген постарался определить, наконец, источник этих несчастных воплей. И смог сделать это довольно быстро. Им оказалась средних размеров спортивная сумка, придавленная коленом одного из участников ритуала, и существо внутри явно стремилось вырваться на свободу. Ойген с некоторым недоумением подумал, зачем кому-то вдруг понадобилось тащить с собой ночью животное, да ещё почему-то в сумке.

Впрочем, ответ на этот вопрос он вскоре получил — и в первый момент не то что не поверил своим глазам, но…

— Давай скорей, — взволнованно произнёс женский голос. — Эта скотина так орёт — сейчас проснётся кто-нибудь.

— Не, не проснётся, — отмахнулся другой парень. — Хэллоуин — и дома тут далеко.

— Да он сейчас заткнётся, — отрезал первый, и Ойген сперва заметил металлически отблеск, а затем, присмотревшись, увидел, что тот сжимает в руке что-то вроде стилета. — Нам только свечи осталось зажечь — и горло перерезать.

— Давай быстрее! — нервно проговорил женский голос.

— Думаешь, получится? — спросил другой, женский голос, повыше, а затем раздалось щелканье дешёвенькой зажигалки.

— Даже если сам Астарот и не явится, — авторитетно сказал тот, что держал нож, — пришлёт кого помладше. Нам тоже подойдёт, — он прочистил горло и начал пафосно читать нараспев: — Император Люцифер, властелин мятежных духов, отнесись благосклонно к моему призыву, что адресую я тебе, Великий Властелин Тьмы, желая заключить с тобой договор. Прошу тебя, Вельзевул покровительствовать мне. И ты, великий граф Астарот, прошу, внемли...

— Внемлю, — мрачно уронил Ойген, выходя на свет, и все пятеро вздрогнули, обернувшись на него, и, когда пламя свечей качнулось, на их лицах отразился такой испуг, какого Ойген не видел уже примерно лет шесть: Астарот не Астарот, а вампир из него вышел, видимо, впечатляющий.

— Ты... ты ещё кто такой? — пролепетал тот, что держал нож — но явно сейчас о нём позабывший. Они все, боясь даже пошевелиться, смотрели на Ойгена как под гипнозом, а он испытывал мстительное удовольствие от их страха — и чувствовал, как сгущается внутри него что-то тёмное при тех болезненных звуках, что издавал в сумке зверь.

— А кого вы звали? — растянул губы в усмешке Ойген, обнажая клыки. Смотрите, смотрите, маленькие сволочи, на меня, думал он — и они смотрели, как зачарованные.

— А... Астарот, — пискнула севшим голосом девица... — Он же должен был быть в кругу...

— И это, по-вашему, круг? — язвительно выплюнул Ойген. — Но призыв я услышал. И славно — такая ночь, я всё ещё жажду крови... и начну, пожалуй, с тебя, — он указал на одну из девиц, и та, взвизгнув, попятилась.

— Томми… Томми, это больше совсем не смешно, — едва слышным, дрожащим начала хныкать девица за спиной парня с ножом, и Ойген тяжело уронил:

— De gustĭbus non est disputandum. По мне — веселье только сейчас начнётся, — и сделал ещё шаг вперёд, зловеще простерев руки перед собой.

Они шарахнулись от него, одна из девиц наступила себе на край балахона и с размаху шлёпнулась прямо на задницу, истерически зарыдав, и парень с ножом, надо отдать ему должное, подхватил её и рывком поднял.

— Валим! — закричал еще один за его спиной, и вся пятёрка ринулась врассыпную, оставив Ойгена стоять рядом с нарисованной пентаграммой и единственной уцелевшей свечой.

Зверь в сумке, словно что-то почувствовав, затих — и Ойген, постояв ещё немного, подошёл к ней и, немного приоткрыв молнию, почувствовал запах мочи и увидел внутри лишь черноту и два блестящих глаза.

— Всё — идём домой, — сказал он зверю и серьёзно попросил: — Только не кричи, пожалуйста. Если они поймут, что их надули, я, возможно, от этих детишек не отобьюсь.

Впрочем, он бы поставил модные туфли Линды Стоун на то, что они ещё долго будут бояться выходить по ночам из дома.

Ойген подхватил сумку и, закинув ремень на плечо, быстро пошёл к дому. Зверь внутри, кажется, смирился с тем, что его тащат в ад, и сидел теперь тихо-тихо, полагая, что вряд ли в преисподней окажется хуже, чем есть сейчас.