Изгои (джен)

Рабастан вернулся с двумя сэндвичами и стаканчиком кофе для себя — и Ойген, принюхавшись, грустно вздохнул:

— Чай здесь почти такой же гадкий, как в Азкабане, знаешь?

— Принести тебе из дома? — тут же предложил Рабастан, и этот вопрос буквально резанул Ойгена по сердцу. Сколько он тут сидит? И как же он, должно быть, вчера испугался… Нет, определённо, самому Ойгену два года назад было легче: с ним всё это, по крайней мере, происходило постепенно, и у него была возможность и привыкнуть, и искать пути спасения. А тут он сам просто свалился Рабастану на голову среди ночи едва живой, спокойно с ним ещё утром простившись и отправившись отнюдь не на войну, а просто на работу. Рабастан даже не знал про его внезапный выходной и про Ролин — для него Ойген просто ушёл как обычно в кафе… а потом возник едва живым на пороге. Он представил, что почувствовал бы, вот так обнаружив среди ночи на пороге Рабастана раздетым и избитым, и сглотнул.

— Я надеюсь оказаться там на днях, — ответил Ойген. Рабастан кивнул и, сев, принялся распечатывать один из сэндвичей, который и протянул Ойгену:

— Сыр и ветчина. Ростбифа не было. Есть ещё курица, если хочешь, — он показал ему второй, и Ойген возразил, забирая сэндвич:

— Всё отлично. Асти… прости, что напугал.

Рабастан с шумом втянул воздух, выдохнул — и сказал серьёзно:

— Не думаю, что ты хотел именно этого.

— Я просто шёл домой, — ответил Ойген. — Как сто раз до этого… так глупо. И… знаешь, обидно, — он чуть усмехнулся. — Странное такое чувство. Слушай, — сменил он тему, потому что вспоминать то ощущение несправедливости и ошеломляющей жалости к самому себе, а ещё желания уничтожить всё вокруг, которое, в общем-то, можно было свести к одному вполне очевидному слову — «обида», Ойгену абсолютно не нравилось, — на самом деле, тебе совсем не обязательно сидеть здесь. Уже очевидно, что моя скоропостижная смерть откладывается.

— Угу, — Рабастан дернул плечом, открывая пластиковую коробку со своим сэндвичем.

— Ты бы сходил поспать нормально, — мягко предложил Ойген, глядя на его осунувшееся лицо какое-то сероватого оттенка. Рабастан снова дёрнул плечом и буквально впился зубами в ни в чём не повинный сэндвич. — Асти, ну в самом деле. Я же не умираю.

— Я знаю, я уже говорил, что тебе повезло, — Рабастан глядел не на него, а на свой сэндвич, и на его лице читалось хорошо знакомое Ойгену выражение крайнего упрямства. — И умирающие, всё же, выглядят немного иначе. Но это не значит, что я уйду, — Рабастан плотно сжал губы и нахмурился, и на его переносице обозначились две морщины.

— Ну, ты же выходил за сэндвичем, — примирительно заметил Ойген. И мягко добавил, немного понизив тон, словно то ли признаваясь в ужасно личном, то ли просто показывая, что готов отступить: — На самом деле, я бы не хотел остаться тут один. Просто меня кусает совесть. Ты выглядишь почти как я.

— О, сомневаюсь, — живо возразил Рабастан. — Я совершенно точно не такой сине-багровый. Ты похож на закатное предгрозовое небо.

— Вот что значит истинный художник, — улыбнулся Ойген, откусывая, наконец, кусочек сэндвича — и с удовлетворением убеждаясь в том, что может жевать его вполне нормально. И зубы вправду целы. И всё это позволяло смириться с отчётливо пластиковым привкусом здешнего хлеба. — Сравнить синяки с закатным небо — только ты так можешь.

— Но палитра действительно вышла близкой, — с деланным равнодушием возразил Рабастан. — И я в порядке — устал только. И перенервничал. Я после высплюсь. И никуда не уйду отсюда один, — добавил он с нажимом.

И Ойген только кивнул в ответ, думая, что, пожалуй, сейчас мало что способно было согнать Рабастана с этого стула — у него уже отобрали всех, кого только можно. Всех и всё, что он знал. И Ойген, кажется, только сейчас медленно осознавал, насколько они с ним, всё же, разные — сам он смог жить дальше, а вот Рабастан… он, кажется, так до конца пока что и не понял, как. И держался за Ойгена, как за единственного, кто у него вообще остался — как сам Ойген держался из-всех сил за него. Да, они действительно были семьёй — пусть маленькой, но семьей, единственной, что осталась у Рабастана.

Теперь, когда эта, в общем-то, простая мысль наконец-то пришла Ойгену в голову, он понимал, что то, что он всё это время принимал за простую ревность, на самом деле было куда глубже, и, пожалуй, сложней. В этом мире для Рабастана был он, Ойген — и уже потом — остальные. Рабастан не хотел, просто не желал и не мог включать в круг их семьи ещё кого-то — просто потому что эти «кто-то» ему не нужны. Никто.

— Я, наверное, должен извиниться, — сказал он негромко, и Рабастан перестал жевать, и его взгляд стал озадаченным и почему-то… слегка раздражённым.

— Ойген? — переспросил он, и Ойген, расстроившись от того, что расстроил и задел его, попытался объяснить:

— Я просто тут лежу, жую, смотрю на тебя — и вспоминаю, как пару лет назад таскал тебя по врачам. И как мне было жутко, что у меня ничего не получается, а тебе всё хуже и хуже — и вот ты истаешь, как снег, а я останусь один. Мне правда жаль, что я… не всегда задумываюсь о том, что творю. Наверное, Северус прав, и я всегда был настоящей бестолочью...

— Что? — Рабастана, кажется, совсем не успокоили его слова — напротив, он выглядел растерянным и, кажется, в его глазах мелькнуло сомнение в разумности Ойгена. Или, может быть, даже в его вменяемости. — Ойген, о чём ты? Я не совсем понимаю...

— Ну, — Ойген чувствовал себя довольно глупо. — Я вспомнил, как позапрошлой осенью сидел с тобой у врача. У врачей — ты же, наверное, не помнишь? Прежде, чем я нашёл доктора Купера, я пытался отыскать кого-нибудь бесплатно. И мы ездили с тобой… не помнишь?

— Нет, — осторожно ответил Рабастан.

— Я понимаю, — его растерянный вид ужасно Ойгена расстраивал. — И я вспоминал, что чувствовал тогда, — продолжил он. — И как думал, что если ты умрёшь — я один останусь. Совсем и навсегда — потому что, кроме тебя, у меня не будет никогда и никого, кто знает Ойгена Мальсибера. Не Мура. И Асти, — он вздохнул и виновато, и расстроенно, — я такой дурак. И идиот. Я же вообще не думал о том, что будет с тобой, если со мной случится что-нибудь. Просто не понимал… не думал — как не думал тогда, когда спасал нашего кота. Асти… до меня только сейчас дошло, что их было пятеро, и у них был нож — вполне настоящий… но я вообще не думал, что они мне что-то сделают… глупо, да. Ужасно глупо, — повторил он, облизнув пересохшие губы. Рабастан молчал, пристально и как-то жадно глядя на него, и Ойген продолжал: — Я всё пытаюсь извиниться… прости, что я всё время тащу в твою жизнь посторонних. Асти, — он вгляделся в его тёмные тревожные сейчас глаза. — Я просто не видел, насколько тебе не нужны все эти люди. Да и не только они, — во взгляде Рабастана промелькнуло виноватое выражение, но Ойген не стал отвлекаться на него — ему и так непросто было сейчас связно думать и, тем более, говорить: — Не важно, почему. Не важно кто — Энн, Мэри… Ролин… они просто никогда не смогут стать частью того, что осталось у нас двоих. Видишь, — улыбнулся он, довольный, что сумел всё это выразить так коротко и связно, — как иногда полезно получать по голове?

— Да, — Рабастан словно бы оттаял и, с облегченьем улыбнувшись, буквально сжал в руке несчастный сэндвич, чья начинка посыпалась ему на колени. — Да нет — я понимаю: жизнь идёт, и ты не можешь жить всегда только со мной.

«Ты тоже, Асти, ты тоже», — добавил Ойген про себя — а вслух спросил:

— Друг, да? — он улыбнулся лукаво. И пояснил на непонимающий взгляд Рабастана: — Эмбер. Друг?

— Друг, — уверенно ответил Рабастан — Но это... не то... не важно. Не важно.

На его лице вновь появилось выражение крайнего проявленья упрямства, и Ойген не стал давить и задавать лишних сейчас вопросов, видя, что Рабастан вовсе не горел желанием эту тему развивать. И хотя Ойгена теперь глодало изнутри любопытство, он решил оставить это на потом, тем более, что его голова вновь начала наливаться тяжестью.

— Не знаешь, как на этой кровати меня опустить? — спросил он. Ему ужасно хотелось лечь — хотя бы просто ровно лечь, раз уж сейчас нельзя было повернуться. Но полусидеть он до смерти устал.

— Тут были кнопки, — сказал Рабастан — и, осмотрев кровать, нажал на что-то. Та пришла в движение — но совсем не так, как Ойгену хотелось: изголовье осталось на месте, зато изножье стало подниматься.

— Ты точно делаешь что-то не то, — сказал Ойген, улыбаясь. Рабастан опять нажал на что-то — и подъём остановился, и кровать тихонько пискнула. — По-моему, — начиная тихо смеяться, заметил Ойген, — она пытается нам что-то сказать. Нелестное.

Рабастан сердито фыркнул — и Ойген вдруг услышал за шторой шум шагов и какое-то шуршание. А потом штору отодвинули, и из-за неё появилась Энн.

Но не одна, а с детективом Блэком, вошедшим вслед за ней — и её появление было настолько неожиданно и, в то же время, по-сказочному уместно, что Ойген рассмеялся негромко — и тут же сморщился от мгновенно отозвавшейся в боку боли.

— Привет, Энн, — сказал он и добавил, не скрывая своего изумления: — Доброе утро, детектив.

— Привет! Как ты? — Энн выглядела бледной, но довольно бодрой.

— Спаси меня! — с шутливым трагизмом попросил Ойген. — Я просто лечь хотел — мы стали нажимать на кнопки, и, по-моему, она пытается меня сложить!

— И сожрать, — не удержался Рабастан от сарказма.

— Сейчас, — Энн улыбнулась, подошла и тоже нажала на что-то — и изножье с изголовьем плавно опустились, позволив, наконец-то, Ойгену лежать нормально. — Вот так лучше?

— Ведьма, — тепло улыбнулся Ойген. — Энн, спасибо, — он перевёл взгляд на терпеливо наблюдавшего за ними детектива и сказал: — Простите, здравствуйте ещё раз.

— Добрый день, мистер Мур, — кивнул тот. — Мисс Ли умеет быть очень настойчивой, — заметил он, посмеиваясь. Рабастан встал, то ли освобождая стул, то ли таким образом его приветствуя, но Блэк остался стоять на ногах.

Ойген не видел его с того дела, когда он помогал искать приятеля Энн, и ему даже в голову не приходило, что она умудрится заставить его прийти в больницу. Но странно… он ведь из… как это называется? Из управления по борьбе с преступностью, на удивление легко вспомнил Ойген. Но они же ведь не занимаются грабежами в парках — он же приходил тогда к ним в связи с теми взрывами… Как Энн вообще удалось…

— Вы же понимаете, — продолжил тот, словно прочитав мысли Ойгена, — что я занимаюсь делами… немного иного плана, — в его взгляде промелькнуло сочувствие. — Но раз вы — не посторонний, а мисс Ли сумела меня до… найти, — и у меня есть пара свободных часов, я решил вас проведать. Так что с вами приключилось вчера?

— Я… — Ойген посмотрел на Рабастана, потом на Энн, и ему стало ужасно стыдно. А ещё он вспомнил то, о чём, вроде, и не забывал, но что как-то ушло на задний план. Возможно, его психика так защищалась… потому что потерю ноутбука можно было назвать катастрофой, и не слишком-то преувеличить. — Я дурак, на самом деле, — признал он.

Рассказывая всё что помнит, Ойген старался смотреть исключительно на детектива — того вся эта история, по крайней мере, не касалась лично. Посмотреть в глаза той же Энн мужества ему не доставало. Бастет, они только что взяли кредит! И… у них ведь встреча. Завтра. Нет, послезавтра… какой, вообще, сегодня день недели? Встреча же… во вторник? Он вдруг запаниковал — и сбился, впрочем, уже под конец, и это, кажется, списали на волнение от воспоминаний.

— Честно говоря, — сказал детектив, на которого — и только на него — Ойген упрямо и продолжал смотреть, — на вашем месте я простился бы с вещами. И не особенно рассчитывал на то, что напавших найдут. Я свяжусь с местным участком, там ребята толковые — пришлют к вам констеблей, по парку пройдутся, поспрашивают не слышал ли кто чего, но… — он покачал головой.

— Я понимаю, — сказал Ойген. Он и вправду понимал — но вспыхнувшая было в нём при виде детектива иррациональная надежда угасла, оставив по себе усталое разочарование. Не в Блэке, разумеется — в самом себе. Как глупо… зачем он вообще забрал с собою ноутбук к Ролин? Так просто было бы зайти в кафе и там его оставить… а по-хорошему, вообще давно бы Саймону вернуть. Ведь он же собирался! Больше месяца прошло… Если бы ему только было, на чём работать…

— Но мы попробуем, — пообещал детектив. И добавил: — Вообще, конечно, вечер пятницы — не лучшее время для одиноких прогулок по скверам и паркам. Особенно с такими ценными вещами за спиной. Я вас ни в коем случае не упрекаю, но лучше бы вы потратились на такси, — добавил он, и Ойген качнул головой:

— Я понимаю, что вы правы. Как я и сказал, я сам дурак.

— Ну, так тоже не угадаешь — что ж, дома всем сидеть? — утешил его детектив — и попрощался.

А Ойген остался наедине с Энн и Рабастаном, от которых ему сейчас хотелось сбежать и спрятаться. Хотя куда, конечно…

— Все уже в курсе, да? — спросил он, посмотрев на Энн.

— Да — но мы решили не заваливаться к тебе толпой. Сперва меня отправили на разведку как самого нестрашного и даже милого из всех членов банды, — ответила она, и он, невольно улыбнувшись, всё же не сдержался и сказал негромко:

— Так перед Саймоном неудобно.

— Не вздумай ему об этом сказать! — воскликнула Энн. — Он и так всё утро сокрушался, что мы все вообще затеяли всё это — и что его рядом с тобой не оказалось. Он взял твою смену сегодня.

— Что затеяли? — недоумённо переспросил Ойген.

— Это же мы устроили тебе внезапный выходной, — сказала Энн расстроенно. — Если бы не это, ты просто бы не оказался там в то время, и ничего бы не было…

— Да… Бастет, Энн, — Ойген взял её за руку и сжал. — Да даже и не думайте! Вот вы тут точно не причём!

Она вздохнула, а он подумал, что всё, что может теперь сделать для Саймона — это отдать ему деньги. И сделать это он должен быстро — так скоро, как вообще сумеет. Ему было невероятно перед ним стыдно — но что он мог теперь поделать?

— Энн… можешь дать мне твой телефон? — попросил он её. — Я позвоню и…

Энн помотала головой и решительно сказала:

— Я ничего тебе сейчас не дам! Ты чуть не умер, — она подошла и села рядом, и погладила его по руке. — Тебя чуть не убили там! Конечно, жалко всё, что было на диске, но ты сам живой — и это главное.

— Ну да, — попытался Ойген пошутить. — Беда в том, — добавил он негромко, — что там правда всё. Вся бухгалтерия и переписка.

— Ты же что-то переписывал, — вмешался Рабастан. — На диски. На днях буквально.

— Я… да, — Бастет, он вообще забыл об этом! А ведь и правда, он же всё переписал — но вот где сами диски? Он ведь… он собирался взять их с собой — и, вероятно, бросил в тот же рюкзак… или нет? — По-моему, я взял их с собой, и они тоже пропали, — Ойген закрыл глаза.

— И ладно, — услышал он негромкий и очень сочувственный голос Энн и почувствовал, что она опять гладит его по руке. — Что-то есть наверняка на компах в офисе — а остальное восстановим. Ойген, правда, ты совсем не о том сейчас переживаешь!

— А о чём я должен сейчас переживать? — горько спросил он, открывая глаза и глядя на неё. Свет показался ему отвратительно ярким, и начал резать глаза. — У меня даже переломов нет — так, лёгкое сотрясение и ушибы. Я через неделю об этом всём забуду. А там было всё, ты понимаешь?

— Вряд ли, — покачала головой Энн. — Я думаю, через неделю тебя только выпишут…

— У нас встреча послезавтра, — возразил Ойген, и она замотала головой:

— Ойген, что ты! Ну какая встреча? И не послезавтра, а во вторник — через два дня… сейчас суббота, — закончила она встревоженно, и он заставил себя собраться и даже улыбнуться ей. И тоже погладить по руке.

— Я не был уверен, что так мало спал, — он улыбнулся. — Ну, тем более — целых два дня. Мы не должны её откладывать, и мне там нужно быть. Значит, я буду.

— Как ты себе это представляешь? — запротестовала Энн — а Ойген почувствовал на себе взгляд Рабастана. Он повернулся голову, и увидел, как тот смотрит на него внимательно и тяжело… или, возможно, просто очень пристально. И, снова повернувшись к Энн, сказал:

— Не знаю. Но я должен быть там — особенно теперь. Нам нельзя потерять этот контракт, Энн. Теперь — совсем нельзя. Значит, я буду.