Изгои (джен)

Энн погладила Ойгена по волосам, стараясь делать это очень осторожно, и он, ощущая движение её руки, думал, что, конечно, сделал только что красивое и правильное заявление — но, может, несколько поспешил. Они говорили не так уж и долго, но его голова стала уже такой тяжёлой, что хотелось закрыть глаза и просто полежать в темноте и тишине. Но он должен был там быть! На этой встрече. Просто должен — её отменять нельзя. Как же глупо всё сложилось …

— Вообще-то, раз ещё суббота, у нас есть время, — сказал он Энн. — Мне сегодня намного лучше, чем вчера — и, если так пойдёт, во вторник я вполне смогу быть на встрече. Потом решим, — он улыбнулся ей бледно.

Очевидно, почувствовав его состояние, Энн совсем скоро попрощалась и ушла, пообещав вернуться вечером, ну, или завтра утром — и, едва Ойген с Рабастаном остались одни, тот сказал:

— Отговаривать тебя я тебя не стану. Хотя была бы моя воля — не пустил бы.

— Но ты понимаешь меня, да? — спросил Ойген, закрывая глаза.

— Да, — Рабастан поправил его одеяло. — У тебя на ноге лонгета. На правой. С ней сложно ходить — тебе костыли понадобятся.

— Лонгета? — переспросил Ойген. — Ты ведь сейчас не о мясе, да?

— Пластиковая такая штука, — пояснил Рабастан. — Чтобы зафиксировать ногу.

— Асти, а когда она там появилась? — спросил Ойген, подумав. Он только сейчас понял, что его ногу что-то подозрительно обхватывает, и он не может согнуть ступню. Ойген попытался пошевелить пальцами на ноге — они шевелились, и он успокоился. — Что-то я этот момент не помню...

— Ты уже начинал дремать, — ответил Рабастан. — Пришел ещё один доктор и сказал, что с ней тебе будет лучше.

— Так ведь переломов же нет, — удивлённо выдохнул Ойген, чуть приподнимая веки.

— Есть трещина в голени, — сказал, тем временем, Рабастан.

И в этот момент стопа на затянутой лонгетой ноге предательски зачесалась.

— Ну, значит, я приду туда на костылях, — Ойген лежал и думал, как же невероятно далеко она была от него сейчас. Он задумчиво потянулся куда-то вперёд рукой, понимая, впрочем, что эта попытка заранее обречена, и вздохнул. Но он всё равно попробовал — усилие далось ему с трудом, и он задумался о том, что менее безнадёжно: попытаться сначала сесть или согнуть колени. Однако его тело протестовало заранее, и тогда он решил, что перед такими подвигами стоит попробовать почесать ногу другой ногой… но это выглядело перспективным только в теории, потому что почесать ему удалось лишь пластик — зато от этой попытки у него заболел бок.

Не в силах унять зуд в ступне, он сунул правую руку под одеяло, попытавшись почесать хотя бы бедро, чтобы было не так обидно — но наткнулся вдруг на пластиковую тонкую трубку, и, когда проследил пальцами её путь и понял, куда именно она ведёт, замер. И, ошарашенно открыв глаза, приподнял одеяло — и обнаружил, что надетая на нём длинная рубашка закрывает его почти до колен.

— Тебе помочь? — голос Рабастана вернул Ойгена к реальности, и тот попросил:

— Да. Можешь почесать мне ступню под лонгеткой? Сил нет, как зудит… не знаю, почему.

— Ты шёл босой, — ответил Рабастан, и, оглядевшись, взял со стоящего на тумбочке возле кровати подноса пластиковую вилку, и, когда она коснулась ступни, Ойген, едва не застонал от облегчения. — На ступне пара ссадин. Неглубоких — они сейчас подсохли и зудят.

— Я забыл совсем, — признался Ойген и попросил: — И можешь и другую почесать? Наверное, стоило о них подумать… — по его губам на миг скользнула улыбка. — То есть мне ещё нужны и новые кроссовки. Ну, или ботинки… и куртка. Асти, — сказал он очень серьёзно, — мне прежде всего нужно отдать Саймону деньги за его ноут. Сколько у нас есть?

— Я посмотрю, — пообещал тот. — Если нужно — смогу взять днём пару собак. Сейчас сезон — я думаю, я без труда найду клиентов.

— Спасибо, — Ойген понимал, что, вообще-то, не должен бы его просить об этом, но они с Рабастаном потом сами меж собою разберутся — а Саймону нужно вернуть деньги. Сейчас. Или, по крайней мере, как можно быстрее. Хотя… Мысль о том, что Рабастан ходит со своими собаками каждый день там же, где всё это с ним случилось, Ойген напугала. Да и потом, ведь Рабастан и так проводит столько времени на улице — а сейчас уже и холодно, и сыро… — Но это неправильно, — сказал он, хмурясь и смотря на Рабастана. — Ты ведь… там же ходишь. Где и я. И потом…

— Но ведь не в полночь, — возразил Рабастан. — Там полный парк таких, как я. Тебе не нужно волноваться. Да и Бенсон — пёс серьёзный…

— И ты и так гуляешь… сколько? — упрямо продолжил Ойген. — Часа четыре? Уже не лето — холодно и сыро, и…

— Я вырос на побережье, — возразил Рабастан, и крылья его носа слегка вздрогнули. — И привык к плохой погоде. У меня есть свитер, куртка и отличные ботинки. И можно подобные вопросы я сам буду решать?

— Я просто волнуюсь, — примирительно проговорил Ойген. — За тебя.

— Мы в Лондоне, а не в Антарктике, — ответил Рабастан. — Я просто возьму ещё одну пару собак — возможно, днём. Или ранним вечером. На несколько месяцев. Поверь — носиться с ними по дорожкам и газонам ничуть не холодно.

— Спасибо, — повторил Ойген, и Рабастан кивнул.

Ойген чувствовал себя ужасно вымотанным. Он закрыл глаза — и почти сразу задремал, продолжая думать то об утраченном ноутбуке, то о той трубке, что выходила прямо из его… тела, то почему-то о потерянных ботинках… а потом увидел огромного пушистого и чёрного кота, размером с двухэтажный автобус, который, удерживая его в передних лапах, своим шершавым языком лизал, царапая, его лицо — и это было и смешно, и больно. А потом он вдруг открыл пасть — и Ойген увидел, как его белоснежные и острые клыки медленно смыкаются на его плече.

И проснулся от ощущения их мощного прикосновения и, вздрогнув, попытался оттолкнуть его, но упёрся рукой в грудь медсестры.

— Лекарства, — сказала она, спокойно отодвигая его руку и вкладывая в неё маленький пластиковый стаканчик, и второй, с водой — в другую. — И ваш ланч.

Есть Ойгену не хотелось совершенно, но, наверное, это было нужно — так что он, послушно проглотив таблетки, разделил свой ланч с Рабастаном. Ему так хотелось спать, что он даже и не понял, толком, что жуёт — кажется, это была курица… Доев, Ойген с облегчением закрыл глаза — и провалился в сонное оцепенение, охватившее больницу.

Сон был мутным и поверхностным, тяжёлым, и Ойген, просыпаясь пару раз, видел, что Рабастан тоже дремлет на своём стуле, вытянув длинные ноги вперёд и почти перегородив ими проход от шторки к кровати. И было в этом что-то успокаивающее…

За шторкой кто-то тихо переговаривался и, кажется, шуршал газетой — Ойген в полусне слышал чей-то тяжёлый кашель и голоса, и, кажется, шаги, но ни сил, ни желания сосредотачиваться на них у него не было. Зато в груди стало не слишком комфортно, и он закашлялся сам. Дышать стало легче. В какой-то момент шторка вдруг колыхнулась… и сдвинулась — проснувшись от этого, Ойген увидел малыша лет двух, видимо, вцепившегося в её край, и кровать своего соседа, судя по всему, того самого сломавшего бедро старика, возле кровати которого толпились люди. Второй малыш, тем временем, вытаскивал из-под неё странную пластиковую ёмкость, и женщина — возможно, мать? — немедленно её отобрала… а дальше проснувшийся Рабастан строго посмотрев на малыша, задернул шторку обратно, и Ойген снова выключился.

Проснулся он опять от требовательного:

— Ваши лекарства, мистер Мур.

На сей раз Ойген, впрочем, чувствовал себя лучше — по крайней мере, спать ему уже почти не хотелось. Так что он послушно проглотил таблетки — и, когда сестра ушла, спросил:

— Асти, ты как?

— Я отлично, — сказал тот. — Пока ты спал, тебе звонили из участка. Вернее, мне, — поправился он. — Но для тебя. Сказали, что побывавшие в парке констебли нашли только твой ботинок в кустах рядом с урной — и то только один. Никаких следов рюкзака или телефона — или даже вчерашнего нападения. Да и какие следы — дождь так и не прекращался.

— Понятно, — тихо проговорил Ойген.

Не то чтобы он и вправду надеялся, что полиция что-то найдёт, но же расстроился — а ещё его неожиданно ужасно оскорбил этот найденный под кустом ботинок. Значит, его разули даже не для того, чтобы забрать обувь себе — носить или продать потом — нет! Им хотелось посмеяться или, может быть, его унизить. Впрочем, нет — он понимал, прекрасно понимал, что ими двигало. Власть слаще любой наживы и пьянит похлеще дешевого пива — да что пива, никакой наркотик не сравнится с чувством, что ты можешь распоряжаться другим живым существом. Тем более, человеком. Делать с ним всё, что пожелаешь, заставить его… Ойген это чувство хорошо знал… даже слишком хорошо. Пожалуй, у этих мальчишек вполне себе вышло бы Империо.

Не важно, что он ничего им не сделал, просто шёл мимо домой — им было скучно, и они нашли объект для развлечения. И сделали с ним то, что сделали, просто потому что захотели — и могли.

Он настолько остро ощутил всю унизительность случившегося, что зажмурился и прошептал:

— О, я понимаю, зачем они это сделали. Не думаю, что они действительно хотели меня ограбить. Больше поглумиться — а всё остальное… так. Им просто повезло. Мне — нет. Такой… приятный бонус, — его голос упал почти до шёпота.

Слишком хорошо он это представлял. И о слишком многом вспоминал сейчас…

— Как ты думаешь, — после некоторой паузы спросил Рабастан, — если бы ты мог их найти, и тебе за это ничего бы не было, ты бы их... убил?

— Зачем? — Ойген даже глаза открыл от удивления. — Зачем их убивать? Они же идиоты без мозгов — как мы когда-то. Просто… Бастет, знаешь, а ведь это справедливо, — он вдруг усмехнулся зло, болезненно и резко. — И даже символично, — добавил он с горькой насмешкой. Рабастан смотрел на него напряжённо, хмурясь — и молчал… и тут…

— Привет, — раздался голос, от которого Ойген вздрогнул всем телом — и, отведя взгляд от лица Рабастана, растерянно и изумлённо уставился на стоящую возле раздвинутой шторки Ролин. — Я тебя нашла, — сказала она, делая шаг вперёд. — Но могу уйти, если я не вовремя.

— Ролин, — Ойген и обрадовался, и удивился, и невероятно растрогался. — Но как? Откуда ты?

— Добрый… кажется уже вечер, — очень вежливо поздоровался с ней Рабастан, и Ойген очень удивился. Уже вечер? Он, кажется, совсем потерял счёт времени…

— Я заволновалась ещё ночью, — сказала она, подходя к кровати. — Я тебе писала — ты не отвечал, и меня мучило недоброе предчувствие… я терпела до утра — и написала Толлету Робертсу и вашей Энн. И приехала сразу, как только меня отпустили из студии. Как ты? — спросила она с сочувственной улыбкой. — Выглядишь намного лучше, чем я представляла по рассказам.

— Живым? — пошутил Ойген — и посмотрел на удобно расположившегося на стуле Рабастана, чья поза уверенно свидетельствовала о его намерении провести ближайшие несколько часов именно так.

— Принести тебе чего-нибудь? — предложила Ролин, заметив его взгляд — и правильно истолковав его.

— Простой воды, — попросил Ойген. — Холодной. Там где-то кулер есть.

— Сейчас, — Ролин улыбнулась и ушла — а Ойген снова посмотрел на Рабастана и наткнулся на его упрямый взгляд.

— Асти, — мягко попросил он, но тот только губы сжал. — Послушай, — он потянулся к нему правой рукой, но Рабастан и не подумал протянуть в ответ свою. — Тебе же всё равно рано или поздно нужно будет съездить домой — хотя бы чтоб переодеться и помыться. И поспать хотя бы несколько часов нормально. Ты весь серый.

— Я отлично выспался, — возразил с некоторым вызовом Рабастан.

— Ну пожалуйста, — Рабастан выглядел и трогательно, и смешно, и Ойгену хотелось и подразнить его, и утешить, и, главное, всё-таки уговорить. — Я за тебя боюсь, — проговорил он серьёзно. — Мы оба знаем, почему.

На сей раз Рабастан молчал довольно долго, а потом вдруг резко встал и, бросив с нажимом:

— После ужина я вернусь, — ушёл. И Ойген сам не знал, смеяться или плакать — и думал, что сейчас Рабастан ужасно похож на Северуса, и что они бы оба прокляли его чем-нибудь неприятным, скажи он это им.

— Уже можно? — голос Ролин вывел его из задумчивости, и Ойген, повернувшись к ней, кивнул и улыбнулся. Она держала в руках пластиковый стаканчик с водой, который, подойдя, поставила на тумбочку, и коробочку сока.

— Немного кислого намного лучше поможет от неприятного вкуса во рту, — мягко улыбнулась она, после чего, бросив свою сумку на стул, наклонилась к Ойгену и обняла его на удивление легко и осторожно и поцеловала его в щёку. Левую, не пострадавшую.

И замерла так, а он обнял её в ответ закрыл глаза. Ролин пахла улицей, своими тёплыми духами, кофе — и собой, и ему хотелось вечно так лежать и чувствовать её тепло. И ощущать дыхание на шее. Но так было невозможно, и, в конце концов, Ролин просто села рядом с ним и, нежно погладила его по щеке — а он лежал и смотрел на неё. И думал о том, что хочет, чтобы она снова обняла его.

— Если бы ты остался у меня, ничего бы не случилось, — сказала она расстроенно.

— Ничего бы не случилось, если бы я взял такси, — возразил Ойген. — Как нормальный и разумный человек. А не шёл бы пятничным вечером через парк.

— В следующий раз, — сказала Ролин, — я вызову такси сама. И посмотрю в окно, как ты садишься.

— Прости, — он вздохнул, и она покачала головой:

— Я так испугалась, — её пальцы осторожно прошлись по его левой брови и замерли на виске. — Что тебе сказали врачи?

— Да ничего, — ответил он подчёркнуто бодро. — Синяки и ссадины — и пара трещин. Не переломов даже. Ерунда.

— А голова? — но Ролин не позволила ему просто так отмахнуться, и он признался:

— Они говорят, что сотрясение. Но лёгкое. И это тоже ерунда. Ты ведь придёшь ко мне ещё? — спросил он, и Ролин, улыбнувшись, наклонилась и едва ощутимо коснулась своими губами его губ — но не дала ему поцеловать себя серьёзней.

— Приду, — шепнула она. — Пусть даже твой брат и не рад мне.

— Он просто… он привыкнет, — пообещал Ойген, не слишком-то сам себе веря — но сейчас ему это не казалось важным. Ролин была здесь, рядом, так близко — и ему хотелось… утешения. Сейчас, с ней он чувствовал, что может побыть слабым и растерянным — каким и чувствовал себя. — Я так мерзко себя чувствую, — прошептал он, закрывая глаза и втягивая в себя её запах. — Потому что я всё это сам себе устроил — просто по глупости… понимаешь?

— Все делают глупости, — шепнула Ролин, легонько гладя его по волосам и едва ощутимо касаясь губами его левого виска. — Ты знаешь, что ты выглядишь преступно трогательно? Настолько, что тебя хочется баюкать на руках.

— А я совсем не против, — тоже прошептал он.

— Всё пройдёт, — её голос звучал так тихо, что, казалось, рождался внутри его головы. — Сейчас самые тяжёлые дни — потом станет полегче… это ведь ушибы, не ожоги — они быстро заживут…

— Ох, да, — Ойген даже вздрогнул и открыл глаза — и бок стрельнул болью.

— И шрамов не останется, — она вновь коснулась губами его губ и, чуть отстранившись, посмотрела на него — и он смотрел в её тёмные глаза, и ему невероятно хотелось их поцеловать. Но он даже не мог толком приподняться… — Скажи, — спросила Ролин, — что завтра принести тебе.

— Какой-нибудь еды, пригодной для человека. Твоей еды, — не стал стесняться Ойген. — Здесь кормят… ужасно. Просто чудовищно.

— Я принесу, — она заулыбалась — и оглядела его уже скорее весело, чем нежно. И в этот момент они оба синхронно почему-то посмотрели на тянущуюся из-под одеяла трубочку, по которой именно сейчас текла желтоватая жидкость.

— Прости, — Ойген понимал, конечно, что ничего не может с этим поделать, и подобное, видимо, нормально, но ему всё равно стало ужасно неловко. — Не слишком с моей стороны красиво…

— К людям в травматологии это определение вообще подходит редко, — улыбнулась Ролин, и он пошутил:

— Хотя это выглядит не так пугающе, как та средневековая штука, что стоит под кроватью у моего соседа. Я видел её не так давно.

— Где? — спросила Ролин и, легко поднявшись, подошла к ширме и заглянула за неё. — Ты знаешь, — сказала она, вернувшись, — для средневековья она возмутительно пластиковая. Но вообще вам повезло, — добавила она — и пояснила на вопросительный взгляд Ойгена, — мальчишкам. Представляешь, как справляются девочки?

— Ну, — он улыбнулся — по крайней мере, эта штука оставляет иллюзию свободы воли. Я бы дорого за неё дал, — признался он вроде бы даже шутливо.

Конечно, Ойген понимал все преимущества подобной трубки… да, катетера. Но он определённо предпочитал добавить себе некоторые неудобства — в конце концов, подумал он, раз Рабастан всё равно здесь будет, не придётся беспокоить медсестёр. И как жаль, мелькнула у него мысль, что тогда, в Хейгейте, у них не было подобной штуки.

— Спасти тебя? — предложила Ролин. Ойген закивал — несильно, но она всё равно укоризненно покачала головой — и исчезла за ширмой.

Вернулась Ролин минут, наверное, через пятнадцать — не одна, а с медсестрой, и деликатно вышла, покуда та освобождала Ойгена от трубки.

А потом Ролин сидела с ним рядом и держала его руку в своих. Она что-то рассказывала — а Ойген жмурился от её теплоты и нежности, и старался не обращать внимания на нарастающую тяжесть в затылке и в висках.

— Ты устал, — Ролин вдруг наклонилась к нему и погладила по левой щеке. — Поспи. Хочешь, я просто посижу рядом с тобой?

— Тебе надо домой, — возразил он, хотя ему отчаянно хотелось согласиться. — К твоим птицам. Я просто буду спать… зачем тебе скучать здесь?

— У меня завтра дневной эфир, — сказала Ролин, — и я приду с утра. Я посмотрела время посещения — как раз успею. И принесу тебе ланч.

— Договорились, — как же ему не хотелось отпускать её! И оставаться одному. Сейчас он жалел, что почти заставил Рабастана вернуться домой — и, понимая, что это не слишком-то красиво с его стороны, надеялся, что тот вернётся вечером. — Поцелуй меня, — попросил Ойген, и Ролин тихо и очень нежно коснулась его губ — а потом это прикосновение переросло и в полноценный, очень долгий и мягкий поцелуй, и он на какой-то момент забыл, что находится в больнице.