Изгои (джен)

Просыпаться по будильнику было неприятно — его писк словно бы вгрызался в мозг, и Ойген, выключив его, какое-то время лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к себе и пытаясь понять, способен ли он вообще встать, и уж, тем более, куда-то ехать. И, убедившись, что, определённо, способен, открыл глаза, вздохнул — и принялся вставать, стараясь двигаться как можно осторожнее и откашливаясь со сна. До ванной он добрался, опираясь на спинку стула, и уже там, на него же и усевшись перед раковиной, наконец, побрился: неспешно, вдумчиво и осторожно. И конечно, внимательно разглядывая себя в зеркало: без трехдневной щетины он казался сам себе куда бледнее и болезненнее, к тому же видел теперь, что правая часть лица, нарушая его симметричность, действительно отекла, а кровоподтёк приобрёл зеленоватые оттенки и немного сполз к краю челюсти.

Как бы Ойген ни был осторожен, стараясь не содрать корку с царапин, он всё-таки задел одну, и, морщась, стёр выступившие капли крови. И поколебался, прежде чем воспользоваться одеколоном, решив, что, пожалуй, сделает это чуть позже. После мытья.

Стул помог ему и в том, чтобы перебраться в ванну, и, удобно сидя на пластиковом сиденье, Ойген, как смог, вымылся, только сейчас задавшись вопросом, почему он делает всё это именно в таком порядке, а не оборот, что было бы куда логичнее.

Выбравшись из ванной, он вытерся, смочил ладони одеколоном и очень осторожно промокнул щёки, а затем, морщась от жжения, вымыл руки и натянул халат.

А потом, опираясь на стул, добрался до кухни и принялся готовить завтрак.

Он как раз допивал чай, когда в дверь позвонили — и Ойген, допрыгав до окна, открыл его и, покричав стоящему у двери в подъезд Толлету, бросил ему ключи.

— Привет, — сказал тот, заходя на кухню. И присвистнул весело, оглядывая Ойгена: — Хорош. Ну что — будем делать сейчас из умертвия человека.

— Чего? — Ойген поставил чашку на стол. — В каком смысле?

— В самом что ни на есть буквальном, — Толлет поставил свою сумку на стул. — Ты себя в зеркало видел? Тебя только в исторических драмах снимать. Ну, знаешь, когда богатый наследник после дуэли страдает от ран... Так, спорим, в больнице тебе от этих красот ничего порядочного не выдали? — он извлёк из сумки какой-то тюбик, и положив на стол перед Ойгеном, отрекомендовал: — Сводит синяки на ура. К сожалению, не мгновенно. Сейчас мы тебе физиономию очень аккуратно в первую очередь им намажем — глаза только прикрой.

Пока Толлет мазал Ойгену лицо, тот тихо сидел, пытаясь усмирить своё бушующее любопытство и роящиеся в голове вопросы о том, где Толлет подобные познания приобрёл.

— Спасибо, — наконец, сказал он, когда Толлет закончил.

— Руки сам, — Толлет вручил открывшему глаза Ойгену тюбик. — Но сперва — держи, — торжественно проговорил он. — Это бандаж. Дарю.

— Спасибо, — Ойген повертел в руках что-то мягкое и плотное, с липучками.

— Не видел никогда? — понимающе спросил Толлет. — Спортивный бандаж. Не идти же тебе с лонгетой. Нет, гипс оно при переломах, конечно, не заменит, но при более лёгких травмах, или когда восстанавливаешься уже — очень удобная штука, ты оценишь. И обувь на неё надевается нормально.

— Ого, — заулыбался Ойген. — Слушай, это то, что надо!

— А то, — Толлет потёр руки и внимательно его оглядел. — Так. Ты уже побрит — это отлично. Ну что — начнём? Сначала одеваться.

— Сначала? — переспросил Ойген.

— Разумеется. А вот потом и будем делать тебя снова человеком. Держись, — Толлет протянул ему руку, и Ойген, оперевшись на него, довольно бодро допрыгал до гостиной.

— Поможешь с бандажом? — Ойген опустился на диван и, задрав пижамную штанину, принялся расстёгивать лангету. — Думаешь, на него можно надеть джинсы?

— Я не думаю, я знаю, — заверил его Толлет и, когда Ойген освободился, сказал: — Сперва носок.

Бандаж Ойгену понравился — да нет, он привёл его в восторг: в нём можно было ходить! Хотя наступать на правую ногу ему было больно, но, тем не менее, он мог ходить почти нормально! И вообще двигаться — и одевался Ойген сам, выбрав тёмно-серую рубашку, и к ней — тонкий чёрный свитер. Вместе с джинсами вышло прилично и почти солидно, хотя, конечно, шерстяной жилет бы подошёл намного лучше. Но жилета не было, и Ойген, подосадовав на это, решил, что заведёт такой. Или, возможно, парочку — потом, конечно.

— Итак, — сказал Толлет, потирая руки. — А вот теперь начнём твоё преображение. Сперва у нас планируются спа-процедуры.

— Толлет, — Ойген против воли улыбнулся. — Ты меня пугаешь.

— Бойся меня, это правильно, — согласно кивнул Толлет, извлекая из сумки пластиковый контейнер. — Откинься на спинку дивана и закрой глаза, — велел он, и когда Ойген послушался, он почувствовал, как на веки ему легло что-то холодное и мягкое. — Снимет отёк, — сказал Толлет. — Посидишь так минут десять.

— Можно тебя спросить? — помолчав немного, всё-таки не удержался Ойген.

— Спроси, — тот усмехнулся.

— Где ты этому научился?

— Я-то? — Толлет чуть слышно фыркнул, и это прозвучало как-то издевательски. — На личном, так сказать, примере. Или, вернее, опыте. Когда-то… я был женат, — он снова, судя по интонации, усмехнулся, и в его голосе зазвучала с мрачноватой иронией. — Довольно долго. И наш брак... не был идеален во многих вещах. Обычно о таком не говорят, но мы с Адалин... дрались.

Ойген знал, что на его лице ничего не отразилось — хотя он удивился. А потом вспомнил Родольфуса и Беллу — никто не знал, что происходило между ними за закрытыми дверями, но теорий и тогда и потом выдвигалась масса. Впрочем, не слишком-то и закрытыми… особенно потом. Когда они все жили в Малфой-мэноре… И трудно было не слышать крики Беллатрикс, так же, как и звук разбивающихся о стену вещей.

Толлет замолчал, и Ойген заметил:

— Так бывает чаще, чем многие думают. Я сам не был женат, но… я знаю.

— Бывал в роли зрителя? — спросил Толлет. — Это бывает даже увлекательно, я полагаю… Но я отвлёкся. Итак — я был женат. И моя супруга была… и есть, я полагаю, довольно эмоциональной дамой. И весьма… несдержанной. До неё я не думал, что столько сил может таиться в таком, в общем-то, достаточно миниатюрном теле. Когда она... — он замолчал, будто бы подбирая слова, и Ойген услышал какой-то шум — словно бы он что-то извлекал из сумки и раскладывал на чём-то твёрдом… стуле? — Иногда в неё словно бес вселялся, — продолжил Толлет, — особенно если добавить к этому алкоголь. Я, конечно, тоже не подарок, но, Ойген, на самом деле, я тот ещё тюфяк... Она, конечно, потом извинялась, но… в общем, вот тогда-то я и выяснил, что никакой, даже самый премиальный тональник не сравнится с театральным гримом в этом деле. Хотя, конечно, на лице всё это ощущать не слишком-то приятно. Но тебе же не сутки так ходить. Если бы тебя нужно было снимать, я сейчас тебя бы сплошь замазал — но нам общаться с живыми людьми, и я не собираюсь делать из тебя опереточного злодея. Так что наш выбор — разумный минимализм. Вернёшься домой — смоешь, я тебе дам молочко для снятия макияжа. Хотя можно и просто маслом, а потом тёплой водой с мылом. Я видел на кухне оливковое. Весьма неплохое.

— Итальянское, — тихо ответил и тут же закашлялся Ойген, а потом сунул на ощупь в рот леденец от кашля.

— Хотя я однажды снимал грим даже сливочным — ничего больше дома не оказалось, — Толлет чуть склонил голову на бок, приглядываясь к лицу Ойгена. А затем пробормотал: — Ну да, пожалуй… — и сказал: — Компрессы снимай, и они отправляются в мусор.

Ойген снял уже согревшиеся мешочки и промокнул подданной ему салфеткой веки. Глазам и правда было комфортней.

— Молодец, — Толлет кивнул, — А теперь посмотри наверх и так замри.

Ойген послушно поднял глаза вверх — и спросил:

— Вы развелись?

Ойген чувствовал, что Толлет рассказывал о себе далеко не всё, выпуская из истории многое, но не настаивал и просто слушал — хотя в его представлении Толлет не был похож на человека, который бы дрался с женщиной.

— О да, — в голосе Толлета прозвучала горькая усмешка. — Мы поженились, когда нам было по двадцать лет, и думали в тот момент отнюдь не головой. Не знаю... возможно, нам и не стоило... Но мы были красивой парой... по крайней мере, на фотографиях.

Ойген скосил взгляд на стол, на котором были разложены коробки, тюбики, спонжи и кисточки, и Толлет пояснил охотно:

— Это — мой добрый друг тональный крем, — он указал на стеклянный флакон с дозатором. — Ещё два вида консилеров… а это грим.

— Сколько всего, — с любопытством сказал Ойген.

— Знаешь, в чём главное отличие тональника от грима? — поинтересовался Толлет. Ойген качнул головой, и он пояснил: — Текстура кожи. Грим хорош, когда ты на сцене, и на тебя глядят из зала — но вблизи ты будешь напоминать восковую фигуру из музея мадам Тюссо. А нам нужен облик естественный и героический. Начнём, — он взял в руки спонж и, помолчав немного, вдруг продолжил: — Поначалу у нас с Адалин всё было здорово — но потом… ты знаешь, не всем успех на пользу идёт. Это я только сейчас понимаю, что мы с ней только топили друг друга. Она ревновала, я ревновал... А потом снова вдвоем на публике... Ты знаешь, у неё так легко оставались синяки — стоит только дотронуться... такая тонкая кожа... бледная, как фарфор... а вот на мне уже не так видно... И ведь меня, по сути, ничего особо не смущало, — проговорил он с горькой иронией, — пока она однажды не сломала мне три ребра. Но я был тогда так пьян, что уснул в шкафу, пока прятался от неё… и уже с утра попал в больницу. И, — он усмехнулся, неприятно и болезненно, — сорвал заказ. Впервые в жизни, между прочим. У нас разное с ней тогда бывало… А тут увы — больница, капельницы, переломы… я был на тебя похож тогда, но обошлось без сотрясения. Зато рёбра… и я не успел. Впервые — но по-крупному. Был большой скандал, я выплатил им неустойку — и потерял серьёзно в репутации. И вот я там лежал… лежал… под капельницами, оправдывался перед заказчиком — и понимал, что всё. Край. Вышел — и подал на развод с ней. Не скажу, что это оказалось так просто. Много воды уже утекло, но навыки сохранились… и скоро ты сможешь их оценить.

— Но ведь будет видно? — спросил Ойген, скорее, чтобы хоть что-то спросить, стараясь не думать, насколько же Толлет и его супруга были оба тогда пьяны? Сколько нужно выпить, чтобы заснуть в шкафу с переломом? И как же, и, самое главное — чем, она должна была его бить, чтобы сломать ему три ребра? Хотя, конечно, сил у пьяных много…

— Конечно, будет, — согласился тем временем Толлет. — Но наша задача в том, чтобы ты перестал выглядеть живым мертвецом. Хотя клыки тебе очень шли, но не думаю, что клиенты оценят. Будут спрашивать — смело ври, что попал в аварию — и постарался привести себя в порядок, чтобы не пугать. Всех и всегда устраивает — если кто-нибудь вообще на это обратит внимание. Даже у нас в Уэльсе это никого не удивляло — а уж в Лондоне… чем вообще можно удивить лондонца?

— Меня ты удивил, — заметил Ойген — и услышал тихий смешок:

— Да уж… я сам удивляюсь. Сейчас. Так незаметно всё это случилось, знаешь… поначалу мы с ней были так влюблены... а потом сами же всё под откос и пустили. И кончилось тем самым шкафом. С другой стороны, мы всё же развелись — так что, может быть, и к лучшему… хотя я до сих пор…

Он замолчал и пауза, повисшая между ними, показалась Ойгену какой-то особенно горькой, и он, подождав, аккуратно спросил:

— Скучаешь?

— Да — но не по ней, — Толлет с шумом выдохнул. — По Гарри и Ларку.

Он произнёс это с такой тоской, что Ойген уточнил тихо:

— Ваши дети?

— Нет, слава всем, кто там наверху над нами есть, — резко выдохнул Толлет. — Ларк был добрейшей души лабрадором, — помолчав, добавил он тепло и грустно. — Мы его взяли из приюта уже взрослым — и он… ну, в каком-то смысле да, наверное, был нашим сыном. Как и Гарри.

— Гарри? — переспросил Ойген.

— Попугай. Жако. Я, вроде, говорил… В общем, мы за них особенно злобно судились — и суд присудил их ей. Я и так оставил ей почти все, что мы имели… но она… просто из принципа… Стерва… Знал бы ты, сколько я на юристов спустил — и проиграл в итоге. И ведь они не нужны ей — я же знаю! — сказал он горько и очень расстроенно.

— Иногда желание сделать кому-то больно… — начал было Ойген, и Толлет согласился, скорей, просто желая поскорей закрыть эту тему:

— Именно. Я ей потом столько раз предлагал их выкупить — уже когда вновь поднялся. Любые деньги сулил… но нет. Ларк так и умер — три года назад, — он с шумом втянул воздух. — А Гарри так с ней и живёт. Ты знаешь, когда я проиграл последний суд и понял, что это всё, финал, я… — он запнулся вдруг. — Я тогда сел в машину и гонял всю ночь. По крайней мере, пока ты за рулём — ты чем-то занят. Так, — сказал он уже совсем другим, деловым тоном. — Думаю, готово. Ну, иди, смотри.

Ойген встал, и немного прихрамывая, дошёл до шкафа — и, открыв дверцу с зеркалом, с некоторым недоверием уставился на своё отражение. Нет, синяк с лица никуда не делся, зато сам тон лица утратил часть бледноватой зелени, и круги под глазами стали не так заметны. Царапин на виске почти не было видно, и по краям сам синяк расплывался уже не так эффектно. А ещё Толлет что-то сделал с другой щекой, и Ойген стал казаться себе куда симметричнее, чем еще час назад. Пожалуй, Ойген выглядел уже, скорее, несколько героически, чем несчастно.

— Ты… это потрясающе! — Ойген, наконец, оторвался от своего отражения и восхищённо посмотрел на Толлета. — Совсем другое впечатление!

— Я этим занимался много лет, — тот усмехнулся. — Не всегда в таких масштабах — зато регулярно. И ты знаешь — сложней всего замазывать фингал. Веки опухают — и как ты ни крась, понятно, что с тобой что-то не так. А в целом, ты сам-то как? — заботливо спросил его Толлет.

— Нормально, — Ойген осторожно пошевелил пальцами больной ноги. — Мне кажется, я вообще…

— У тебя когда-нибудь сотрясение было? — перебил его Толлет. И когда Ойген сказал: «Нет», усмехнулся: — Ясно. Так вот — тебе кажется. И будет казаться ещё долго. Но на договор тебя хватит — ничего, я думаю, нормально всё пройдёт

Остались только руки — и поедем.

— Руки? — переспросил Ойген — и, поглядев на них, вздохнул. — Ну… да. Ты прав. Но это… странно.

— Поверь: эта синева — не то, что ожидают увидеть чиновники, — заверил его Толлет.

За Энн они заехали в девять пятнадцать, милосердно дав ей поспать лишний час — и она при виде Ойгена просто ахнула:

— Ты похож не на умирающего, а на героя боевика! Но как? Чем ты пользовался? Что за тональник?

— Вот уже сколько лет только его и беру, — улыбнулся Толлет, покопавшись в сумке и протягивая ей флакон.

— Одним тональником не обошлось, — добавил Ойген. — Тут ещё и театральный грим.

— Потрясающе, — она забралась на заднее сиденье. — Ты кажешься почти здоровым.

— В этом вся идея, — ответил Ойген, кладя в рот ещё один леденец: в горле першило.

Доехали они без приключений — и, когда вышли из машины, и Ойген, прихрамывая, шёл к дверям похожего на гигантское стеклянное яйцо Сити-холла, ощущал хорошо ему знакомый, но уже почти забытый азарт, похожий на тот, что в школе чувствовал перед выходом на квиддичное поле. У них должно всё получиться — обязательно! У них нет выхода, кроме как получить этот контракт.

Побродив по коридорам, они оказались в не слишком впечатляющей переговорной. Элис Фостер, встретившая их в приёмной, на сей раз сменила свитер на серовато-сиреневую блузку. Ничего особенного — но весь её облик излучал спокойную уверенность. А вот Шелдон нервничал — и это было очень заметно.

На них Ойген и испытал свою историю о дорожных лондонских происшествиях — и отшутился на тревожные вопросы Шелдона:

— Да ерунда. Всего-то пара синяков — да и тех не видно… я надеюсь.

— Нет, — заверил его Шелдон.

— Я рада, что вы в порядке, — добавила Фостер, и по её лицу Ойген с удовлетворением понял, что выглядит вполне нормально — и в этот момент в зал вошли мужчина и женщина.

Те самые городские чиновники, которые и должны были вынести их проекту приговор.