Изгои (джен)

Слова Ойгена оказались пророческими: усилия они и вправду приложили. Все, какие смогли. Вот только...

Ойген даже не предполагал, что гостей будет так много. Когда они прикидывали их количество, то решили, что, в отличие от Хэллоуина, Рождество — это семейный праздник, и многие из их тусовки просто не смогут бросить родных, чтобы потусоваться на вечеринке. Однако гостей оказалось примерно столько же, если не больше. Конечно, свою роль сыграло и то, что в какой-то момент они договорились праздновать вместе с ещё одним дружественным сообществом — и… и какое же удовольствие доставляла Ойгену вся это многолюдность! Ему было не просто весело — это была сама жизнь, такая, какой её он когда-то знал и по которой, как выяснилось, так изголодался.

— Я даже не представляла, что ты такой, — шепнула ему в какой-то момент Ролин. Она была ошеломляюще прекрасна в эту ночь в длинном красном платье, скромно закрывающем и грудь, и плечи, но смело открывавшем спину до самой талии.

— Какой? — спросил он, с некоторым трудом выныривая из хмельной атмосферы даже нет, не самого праздника, а празднующих. Толпы радостных, весёлых людей, пьянящей лучше любого спиртного, которое Ойген этой ночью едва пригубил, выпив лишь бокал шампанского в полночь. И всё-таки он чувствовал себя не то что бы пьяным, скорее навеселе, купаясь в общем опьянении и счастье. Было так жарко, что пришлось даже приоткрыть окна — и Ойген очень радовался тому, что уж что-что, а вентиляция здесь была отличной.

— М-м-м… для короля тебе всё же не хватает монаршей солидности... — протянула Ролин. — Пожалуй, принц крови... Ну, или, скорее, влиятельный герцог в своём палаццо.

— Почему в палаццо? — Ойген распахнул глаза, чувствуя, как его сердце забилось чаще.

— Горячая итальянская кровь? — Ролин легкомысленно пожала плечами. — Прости, с готическим замком ты не слишком рифмуешься, а вот колонны, фонтаны и что-нибудь из эпохи Возрождения на стенах... И среди этого ты, в роскошном джорнe⁽¹⁾ и с кинжалом на поясе. Равно способный устроить и весёлую войну, и пирушку.

— Я мирный! — воскликнул Ойген, и Ролин, склонив голову, спросила недоверчиво-дразняще:

— Ты?

— Я! — подтвердил он. Ролин рассмеялась, и провела кончиком указательного пальца по своим губам — и вниз, по подбородку.

— Правда? — спросила она тихо-тихо, и Ойген, оглядевшись, поманил её за собой, нащупывая в кармане связку ключей — они ещё днём заперли в кабинете всю технику. Включая чайник — они все вместе решили, что вряд ли кому-то в рождественскую ночь остро захочется устроить чаепитие. Да и горячий чай в такой толпе — не лучшая идея.

Пледы и подушки они тоже принесли сюда — прекрасно понимая, что в противном случае велик шанс не то что их лишиться, но уж точно отправить в химчистку, а то и зашивать прожжённые сигаретами дырки.

Ключи приятно оттягивали карман — и Ойген весь вечер надеялся, что они ему пригодятся. И теперь, оглядевшись и убедившись, что за ними никто не наблюдает, отпер дверь, пропустил Ролин в комнату, скользнул за ней — и запер дверь снова.

— Я чувствую себя студенткой, — сказала Ролин, оглядываясь, покуда Ойген стелил на пол плед.

— Какая яркая была у тебя студенческая жизнь! — Ойген повернулся к ней — и больше ничего сказать не успел, потому что Ролин нашла его губам и языку иное применение. Намного более приятное…

Потом они, полуодетые, сидели на пледе, обнявшись и упираясь спинами в боковину стола и ещё что-то непонятное — коробки? — и надеялись, что прямо сейчас никому не понадобится лёд из жужжащего в углу холодильника. Ойген жмурился, ощущая, как скользит по его голой груди её ладонь. Он хотел бы вечность провести так — но там, за стеной, продолжался праздник. На него Ойген бы сейчас с лёгкостью махнул рукой, но увы, то, что за стеной гуляет толпа уже изрядно нагрузившихся алкоголем людей, и что без хозяина они могут устроить что-нибудь непредсказуемое, он не принять во внимание всё же не мог.

— Я бы вообще остался здесь, — сказал он Ролин, наконец, когда её рука остановилась, и ладонь легко легла ему на сердце. — С тобою. Навсегда. Но…

— Навсегда не выйдет, — возразила Ролин. — Я думаю, от силы послезавтра твои коллеги и друзья просто вскроют дверь. И найдут нас ещё живыми, но очень голодными и грязными.

— Ты права, — вздохнул Ойген и, притянув её к себе, поцеловал, позволяя себе ещё на минуту… или две погрузиться в её вкус и запах. — Значит, мы возвращаемся в мир?

— Ты нужен миру, — уверенно ответила она, добавив с улыбкой: — Возможно, и я тоже… идём? — Ролин повернулась и принялась застёгивать на нём рубашку.

Когда они вернулись к снежинкам, оленям и ёлке, Рабастана в фотостудии уже не было. Энн и Марка Ойген тоже не нашёл — и если народу стало немного меньше, то веселье, кажется, только набирало обороты. И Ойген с Ролин решительно отправились в самую гущу толпы — танцевать.

Они расстались с Ролин около трёх ночи — и он провожал взглядом такси, которое её увозило. И когда красные габариты растворились в ночи, он почувствовал, что всё-таки выдохся — но уходить домой, оставив здесь гостей, Ойген не мог. Так что он вернулся — и выхватил взглядом стоящую у окна фигуру.

— Я думал, ты ушёл, — сказал ему до неприличия трезвый Толлет, салютуя стаканом сока.

— Я провожал Ролин, — ответил Ойген. — Не могу же я просто уйти — и всех оставить.

— Ещё как можешь. Послушай мудрый совет — просто иди домой, — Толлет оперся одной рукою на подоконник. — В самом деле — ты сегодня рано встал и спишь на ходу. Я тут подежурю. И милые леди из вашего форумного... как бы это назвать... профсоюза? — он ухмыльнулся. — Они тоже в строю, и помогут потом ещё и порядок тут навести.

— Ты уверен? — наверное, подумал Ойген, соглашаться было бы неправильно. Но он встал сегодня в семь и так устал…

— Без проблем, — заверил его Толлет и признался вдруг: — Я сегодня ложиться вообще не собираюсь. У меня утром собра... хм... дела. Встреча рождественских эльфов, — он фыркнул. — А Санта-Клаус справится с трубой и без меня. Тем более дома Мэл... не честно конечно, оставлять его одного, но у соседей сегодня родня... Не хочу домой. Чужой праздник за стенкой... Нет уж, лучше я у нас подежурю.

— Я понимаю, — серьёзно кивнул Ойген, вспоминая своё первое Рождество здесь, в этом мире. В Хэйгейте. Да, он понимал его. Тогда у них за стенкой дрались. — Спасибо тебе. Как он, кстати?

— Мэл? — переспросил Толлет. — Неплохо. Надо будет пригласить вас в гости — посмотришь, каким он стал, начав забывать сарацинский плен. Он очень ласковый и тихий — всегда рядом, спит или сидит. Вылечить совсем его нельзя, конечно, но сейчас он нормально себя чувствует. Поживёт ещё, — он улыбнулся. — Хороший кот. И, — пауза была совсем краткой, — я тебе, на самом деле, признателен. Хорошо, что он со мной живёт.

— Приглашай, — кивнул Ойген. — Тем более, что завтра мы расстаёмся с Шедоу… а я его даже так ни разу и не погладил! — шутливо возмутился он.

— Ну вот кого-кого, а Мэла гладить можно вечно, — засмеялся Толлет. — Был бы он чуть менее робок — стал бы отвратительно навязчив. Хотя когда он сидит и смотрит на тебя своими круглыми и полными обожания глазами… — он покачал головой. — Так что приходи — он будет рад. Но это после — а сейчас давай-ка домой. Обещаю, что мы не развалим стены, и я справлюсь тут, если что. Поверь, опыта у меня хватит.

— Спасибо, — они пожали друг другу руки, — и он с лёгким сердцем отправился домой, где, едва заглянув в душ, рухнул спать… совсем забыв о том, что они с Рабастаном собирались сходить утром в церковь.

Но если Ойген позабыл об этом, то память Рабастана оказалась куда крепче. Так что Ойгена он утром растолкал, чтобы не опоздать на службу — и когда тот, ворча, уверенно натянул одеяло на голову, потребовал:

— Вставай. Иначе я сам подниму тебя.

— Иди вон, Лестрейндж, — пробурчал Ойген — и услышал тихий смех.

— А я вот уже не знаю, как тебя и называть, — Ойген почувствовал, как прогнулась кровать под весом севшего с ним рядом Рабастана. — Мур или Мальсибер?

— Принц Ойген, — отозвался тот, всё-таки выныривая из-под одеяла. — Или герцог, — задумчиво добавил он с характерной интонацией — и сел. — С Рождеством, — он улыбнулся, глядя в окно, за которым было хоть и пасмурно, но, по крайней мере, хотя бы сухо.

— В самом деле, — заметил Рабастан с таким видом, будто Ойген напомнил ему о том, о чём он позабыл. — Рождество же… ну, идём тогда, твое высочество, — он поднялся и поманил Ойгена, и тот, донельзя заинтригованный, поднялся и пошёл за ним — как был, в одной пижаме и босым. Они пришли в гостиную, где на столе, под еловым букетом лежал свёрток в красной бумаге, украшенной венками остролиста и белыми и серебряными снежинками. — С Рождеством, — проговорил Рабастан, и в его улыбке было столько предвкушения, что Ойген почему-то вдруг занервничал.

— Что это, Асти? — спросил он, указывая на… кажется, там внутри была коробка. Или, судя по форме и формату, книга. Большая книга. Очень большая книга, какие обычно приковывают цепями.

— Немного магии в этот волшебный день, — Рабастан, продолжая улыбаться, поводил руками, изображая что-то вроде шутовских пассов. — Открой же и узри!

— Но мы же ведь договорились! — Ойген почувствовал себя, с одной стороны, донельзя неловко, а с другой его начинало охватывать возбуждённое предвкушение. — Что мы в этом году без подарка!

— Ты открой, — повторил Рабастан, и Ойген, наконец-то, взял подарок и, не утруждая себя особой аккуратностью, разорвал бумагу — и, громко выдохнув, неверяще уставился на белую коробку с логотипом в виде надкушенного яблока.

— Ты с ума сошёл? — тихим хриплым шёпотом выговорил Ойген, когда способность говорить к нему вернулась.

— Не я, — невероятно довольно возразил Рабастан. — Верней, не я один. Мы скинулись. Все — я, Энн, Джозеф, Саймон, Марк… и даже Толлет и твоя Ролин. Полагаю, всё дело в твоём жалостливом и несчастном виде. Так что мы не выдержали и решили, что лучше подарить тебе один подарок — стоящий — чем по отдельности обзаводиться ерундой. Тебе же нужен ноут — а этот мало того, что мощный, так ещё и представительный. Будешь впечатлять клиентов, — он рассмеялся.

— Вы все с ума сошли, — пробормотал Ойген, переводя взгляд с него на белую коробку.

— Ты повторяешься, — упрекнул его Рабастан. — Ну, открывай же!

— Асти, — Ойген подошёл к нему и обнял так крепко, что у того хрустнули кости. — Асти, ты… Вы… У меня слов нет!

— Нет — так молчи, — разумно предложил Рабастан, тоже его обнимая. — И открой уже подарок. Мне самому же любопытно поглядеть.

— Ты его не видел? — Ойген отпустил его и, наконец, взялся за коробку.

— Забирали его из магазина Джозеф с Саймоном, и там же и запаковали — не хотелось трогать бумагу, — нетерпеливо пояснил Рабастан, подходя поближе. — Ну, давай уже!

Ойген поднял крышку — и сперва увидел большую яркую открытку с оленями, везущими полные подарков сани с Сантой. Он открыл её — и, читая тёплые короткие пожелания, написанные каждым из дарителей, сморгнул, сдерживая слёзы. А потом немного неловко извлёк белый ноутбук с таким же, как и на коробке, прозрачным яблоком на крышке. Осторожно, будто бы тот был живым созданием, Ойген поставил ноутбук на стол и открыл — но включать не стал, а просто стоял рядом и смотрел.

— Вау, — выдохнул он, наконец. — Он правда мой?

— Только если ты сейчас его оставишь и пойдёшь со мной на службу, — потребовал Рабастан.

— Надо было подарить его потом! — воскликнул Ойген, опуская крышку и бережно возвращая ноутбук в коробку. — Я же теперь буду мучиться!

— Так в этом был весь смысл, — демонстративно пожал плечами Рабастан. — Идём — мы уже опаздываем.

— Ты зверь, — Ойген с видимой неохотой убрал коробку в шкаф: не хватало ещё, чтобы Шеддоу в свой последний день здесь сбросил его на пол! — и, показательно вздыхая, начал одеваться. — Чудовище!

— Садист, — охотно помог ему Рабастан. — Это называется «садист». По имени одного французского маркиза.

— Вот-вот, — проворчал Ойген, застёгивая джинсы. — Все вы, французы, одинаковы. И ещё извращенцы.

— Я протестую! — воскликнул Рабастан. — Мы все извращенцы, это куда ни шло — но извращенцы мы разные!

— Лягушатники! — фыркнул Ойген.

— Макаронник!

— Да! — гордо воскликнул Ойген, закончив одеваться, и они, смеясь, направились в прихожую.

Когда Рабастан начал повязывать поверх куртки броский и яркий до экзотичности вязаный шарф, которого Ойген прежде у него не видел, он, конечно же, не сумел удержаться от вопроса:

— Ого, какой! Откуда?

— Подарок, — пожал плечами Рабастан, и в его глазах промелькнуло нечто, помешавшее Ойгену продолжать свои расспросы.

До церкви они доехали на автобусе, а затем прошли ещё немного — и, поскольку всё-таки опоздали, устроились сзади, на последней скамье. И Ойген, слушая отца Ансельма, сидел, прикрыв глаза, и ощущал себя… благодарным. За весь этот год, за дом, за Лимбус… за Ролин. За тех, кто из коллег как-то незаметно стал друзьями, за «Зеркала» — и даже за Шедоу. За Мэла. За то, что той осенней ночью он сам остался жив, и, в общем-то, если взглянуть серьёзно, почти что не пострадал — он знал, как бывает иначе. И отдельно он был благодарен за, кажется, по-настоящему ожившего Рабастана.

И за будущее, которое у них обоих теперь, определённо, было.

1) Во время праздников и торжественных событий молодые итальянцы эпохи Возрождения надевали «джорне». Лиф джорне красиво облегал фигуру, талию перетягивали поясом, а откидные рукава, заложенные складками по пройме или выкроенные в форме круга, ниспадали. Роскошные джорно шили из дорогих бархатных и парчовых тканей, низ рукавов отделывался мехом, рядами экревиссов, украшался бубенчиками, перьями. Такой костюм выглядел чрезвычайно эффектно.

Вернуться к тексту