Изгои (джен)

В понедельник Ойген проснулся рано, ещё до того, как поставленный ровно на семь будильник издал свою адскую трель. Заседание начиналось в половине десятого, а значит, в суде Ойгену нужно было быть уже в девять. Он хотел спокойно позавтракать и собраться — выспаться всё равно бы не вышло, рассудил он, и лишние полчаса ему в этом ничем не помогут. Он даже лёг в воскресенье пораньше, но заснуть толком не смог и проворочался полночи, забывшись неглубоким тревожным сном лишь под утро, уже когда Рабастан тихо поднялся и вышел, прикрыв за собою дверь спальни.

Когда Ойген проснулся, на часах была половина седьмого. За окном было темно и тихо — так же, как и в квартире: Рабастан, видимо, уже отправился гулять с собаками. Ойген знал, что совсем не выспался, но сейчас пока что не успел прочувствовать это неприятное состояние во всей красе. Ему отчаянно не хотелось никуда идти, не хотелось никакого суда вовсе — и, в то же время, он прекрасно понимал, что должен пойти, хотя бы потому, что он получил вызов в суд. И сегодняшнее заседание нужно не только и даже, может быть, не столько ему, сколько, как ни странно, тому мальчишке. Может, хоть это заставит его всё же остановиться…

Да и потом — какого чёрта? Эти малолетние подонки поглумились над ним, ограбили и едва не убили — и когда ещё он сможет рассчитаться с Саймоном? Может быть, стоило потребовать компенсации через суд? Хотя…

Ойген вздохнул, вспомнив мать того мальчишки. Где ей наскрести минимум тысячу фунтов? Ну, выиграет он свой иск — она и станет выплачивать, скажем, фунтов по сто в месяц. Или меньше. Нет, конечно, Ойген бы не отказался, вот только поможет ему это не слишком. Да и несправедливо это: почему она должна платить за то, что сделал он?

«Потому что его так воспитала», — ответил Ойген сам себе — и усмехнулся. Уж кто-кто, а он-то знал прекрасно, насколько далеко подобное от истины. Разве его самого родители воспитывали именно так? Или вот Асти? Кто от него вообще ожидал такого? Да всех их? Взять хотя бы Эйва… да, на самом деле, он не мог вспомнить никого, кто вырос бы таким, каким хотели видеть его родители. Разве что, возможно, Люциус… но, впрочем, Ойген не застал его мать, и отца его тоже знал плохо. Кто знает…

Какое-то время Ойген ещё лежал, и то глядел в темноту за окном, то закрывал глаза, зарываясь в одеяло, и пытаясь сохранить побольше утреннего тепла. А когда прозвенел будильник, встал и, завернувшись в халат, побрёл в ванную комнату: сперва в горячий бодрящий душ, а затем приводить себя в порядок.

Брился он особенно тщательно и долго, будто оттягивал неизбежное. Потом так же долго и очень тщательно сперва готовил завтрак, а затем его ел, глядя в окно на постепенно оживающую улицу. Ближе к восьми часам он, помыв посуду, отправился одеваться: белая рубашка, единственный его приличный костюм, тёмный галстук. Ойген долго разглядывал себя в зеркале — кажется, он выглядит вполне подобающе для суда? Забавно: он впервые имел возможность подготовиться к заседанию лишь сейчас, когда ему предстоит выступать в непривычной и странной для себя роли — потерпевшего. Его собственные суды проходили совсем не так: все три раза, когда он оказывался в руках закона, он так до вынесения приговора и оставался в собственной мантии, разве что со вспоротыми швами в подкладке и вывернутыми карманами, покуда в Азкабане ему не выдавали робу взамен. Но мальчишке, вероятно, разрешат переодеться… в том виде, в котором Ойген его опознавал в полицейском участке, его могли бы выгнать из зала на неуважение к суду.

До уже знакомого ему здания из красного кирпича Ойген добрался подземкой. И весь путь до станции радовался отсутствию мелкого назойливого дождя, который обещало тяжёлое серое небо, буквально нависавшее над Лондоном в этот день.

Внутри его встретил худощавый и донельзя серьёзный молодой человек — кто-то из прокурорской службы, Ойген так до конца и не разобрался во всех этих должностях — и после завершения всех формальностей проводил в зал и указал ему на его место. И, идя следом, Ойген поймал себя на острой надежде на то, что суд отложится, и сам сказал себе, что это глупо. Что изменится? Кроме того, что ему придётся снова ждать и вновь готовиться. Нет уж, пускай всё закончится сейчас.

Ему отвели место в первом ряду со стороны прокурора — он же потерпевший, да… другая сторона в процессе. Ойген попробовал это слово на вкус и внутренне поморщился — однако так и есть же, сказал он сам себе. Он потерпевший. «Дотерпевший до суда пострадавший» — выдало его подсознание каламбур. И физически, и финансово. «И морально», — добавил он, чуть усмехнувшись. Если с первыми двумя пунктами он был вполне согласен, то с этим всё было куда сложнее. Ойген этого не говорил, конечно, никому — даже Рабастану — но, на самом деле, видел в том, что с ним произошло, некоторую справедливость, почти что рок. Если вспомнить всё, что они сами творили, Ойген заслужил и не такое — впрочем, действия мальчишки это не оправдывало. Но как же неуютно Ойген себя чувствовал, ловя на себе заинтересованно-сочувственные взгляды!

Впрочем, сочувствовали ему не все: мать подсудимого глядела хмуро, устало и тяжело, и этот взгляд болезненно отозвался у Ойгена в груди, заставив отвернуться. Если тот мальчишка был, в конце концов, сам виноват, и особой жалости у Ойгена не вызывал, то видеть эту женщину ему было мучительно. Так что когда процесс начался, он старался смотреть на подсудимого, на его не слишком-то усердствующую защиту, но, большей частью, на судью — немолодую женщину с серьёзным несколько полноватым лицом, в парике и мантии. На её лице не отражалось почти ничего, кроме привычного внимания и, порою, некоторой скуки. И всё.

На капибарьем лице Бейтса, сидящего неподалёку от него с ещё парою полицейских, отражалась та же скука напополам с вниманием, и Ойген вдруг ясно понял, что тому ужасно хочется курить. Порой он машинально нащупывал в кармане пачку сигарет, но, разумеется, не доставал их, и на его лице мелькало досадливое выражение. Ойген посочувствовал ему, но чем он мог помочь? Разве что дать показания как можно чётче и короче. Но, впрочем, процесс никто затягивать не собирался…

Мальчишка на скамье подсудимых казался совсем юным, однако же не растерял своё упрямство — и, кажется, ещё сильней озлобился. Впрочем, в его светлых глазах теперь порой проглядывала ещё и неуверенность — а вот надежды не было. Он точно знал, что ничего хорошего его не ждёт — так же, как когда-то то же понимал и Ойген. Он хорошо помнил, как сидел тогда перед Визенгамотом в кресле, и помнил холодную тяжесть цепей, что держали его руки и ноги, и…

— Мистер Мур!

Кажется, он слишком задумался и пропустил момент, когда прокурор вызвал его. Ойген встал — нога заныла вдруг так сильно, что он пошёл, прихрамывая, хоть и старался двигаться нормально. Выходило, будто он нарочно хочет подчеркнуть полученную травму, и Ойген, стиснув зубы, заставил себя идти ровно. Не то чтобы он хотел подыграть мальчишке, но хромота придавала всей сцене какой-то глупый пафос.

Ойген даже не ожидал, что ему будет так неприятно опять рассказывать о том, что с ним случилось — верней, о том, что он запомнил. В полиции всё это прошло намного проще… А рассказать пришлось — в деталях: защитник мальчишки оказался не так плох, как показалось поначалу, и вопросы задавал, точно зная, о чём нужно было спросить, хотя и делал это на редкость сухо и даже скучающе. Ойген знал: ничего нового никто не ждёт от него услышать. Степень вины мальчишки всем была известна заранее, или, по крайней мере, считалась такой, и даже вряд ли хоть кого-нибудь удивит. Но даже если б и хотел, помочь ему Ойген не мог: он почти не помнил, кто его бил, куда и как.

Когда судья, наконец, разрешил ему вернуться на место, Ойген чувствовал себя измученным. Допрос тянулся донельзя тускло и уныло, и Ойгену казалось, что из него медленно и нудно вытягивают жилы. Так же, как сейчас тянули их из следующего пострадавшего — не избитого, по счастью, просто обворованного, и такого же унылого, каким себя ощущал сейчас сам Ойген. Ещё этот его траурно-чёрный костюм… Здесь вообще царила атмосфера тоски и скуки — для полноты эффекта не хватало лишь дементоров. Хотя кто знает, вдруг подумал Ойген — может, они где-то тут пасутся? Висят себе в углу под потолком и потихонечку питаются, а он их не видит…

Допрос всколыхнул в Ойгене воспоминания, которые тот почти сумел задвинуть в самый дальний угол. Он, конечно, понимал, что ему совершенно нечего стыдиться, но, определённо, описывать всем этим людям, как валялся в грязной луже и как на него мочились, было совсем не тем, что Ойгену хотелось делать. И ведь никто из них не понял бы, почему это так мучительно и стыдно — кто бы осудил его за то, что он не справился с группой разгорячённых подростков? Никто — кроме самого Ойгена. Он ведь даже не осознал угрозы! Не почувствовал её. Это было стыдно — так же, как и то, что его, Ойгена Мальсибера, чуть было не убили какие-то мальчишки.

Хотя они и сами были когда-то мальчишками… Нет, сказал он себе, пусть они и были мальчишками, но перед ними всегда шли те, кого действительно нужно было бояться. Смешно было бы говорить «у наших противников есть палочки, они тоже могли в ответ колдовать». Не было у них никаких шансов: спящим тяжело сопротивляться. Скольких они так убили — спящими? Врываясь в дома и застигая в постелях? Впрочем, зачастую даже те, кто успевал проснуться, толком ничего не успевали противопоставить ворвавшимся к ним людям в черных плащах и безликих масках. За которыми — это Ойген знал — и людей не видели. Пол… возраст… лицо… Нет, перед жертвой возникал возведённый в абсолют облик смерти со страниц криминальной хроники. На этом Пожиратели когда-то и строили их игру… легко пугать тех, кого ты выдернул внезапно и чудовищно из мирной жизни. Из постели…

Его вот тоже выдернули так — не из постели, правда, но суть та же. Ойген помнил, как он шёл тогда — счастливый, уже ощущающий себя почти что дома… и, наверное, поэтому сделавший такую глупую ошибку и не почувствовавший очевидной же, сейчас он это понимал, опасности.

Нет, между ним и этими мальчишками на лавке с пивом на самом деле было мало общего. И их сравнение было отнюдь не в пользу самого Ойгена…

Приговор — три с половиной года лишения свободы — Ойген выслушал едва ли не в более мрачном настроении, чем подсудимый. Впрочем, нет — нельзя сказать, что тот был мрачен. Скорее, несколько ошеломлён: похоже было, что он ожидал иного. На что-то надеялся. Что это всё происходит не с ним… А, может, просто толком осознал, что его в действительности ожидает, только сейчас… но вид у него был одновременно злой, растерянный и ужасно упрямый. Вместо него плакала его мать — беззвучно, комкала бумажный платок и постоянно вытирала им слёзы. И смотрела, смотрела на сына, пытаясь поймать его взгляд — а тот отворачивался и упорно прятал глаза. Ойген понимал его — хотя сам когда-то на его месте, напротив, ловил взгляды родителей. Но их случай был иным: они тогда прощались уже навсегда. Да и не за нападение и кражи его приговорили к пожизненному…

Ойген очень хотелось как-то её утешить, может быть подойти, даже предложить какую-то помощь, но он понимал, насколько это будет сейчас неуместно — так что он просто постарался не столкнуться с нею на выходе.

Когда он вышел на улицу, моросил дождь — правда, не настолько сильный, чтобы идти под зонтом. Ойген поёжился, накинул капюшон пальто — и направил свои стопы к подземке, глядя себе под ноги и ощущая облегчение от того, что эта история закончилась. Он больше никогда-никогда не хотел бы вновь оказаться в суде — ни в какой роли. Дафлкот противно тяжелел, пропитываясь влагой — медленно, и Ойген хотя знал, что доберётся до дома сухим, но чувствовал себя он очень неуютно.

— Выглядишь так, словно тебя по дороге снова побили, — сказал Рабастан, когда Ойген вернулся, наконец, домой.

— Ну, в каком-то смысле, — согласился Ойген, снимая костюм. — Мне пришлось в таких подробностях всё это вспомнить, что, пожалуй, да — побили.

— Чаю? — спросил Рабастан. — Ланч? А пива у нас нет, — добавил он внезапно, — потому что ты не пьёшь его в одиночестве, а я сам знаешь... — он выразительно посмотрел на чайник, в котором заваривал свой травяной чай. — Виски, кстати, тоже нет.

— Виски-то почему? — удивлённо спросил Ойген, вешая ставший ему за один день ненавистным костюм в шкаф. На него словно налипло что-то незримое, и Ойген был точно уверен, что наденет его теперь разве что-то только на чьи-то похороны, но в приличное место в нём точно не пойдёт: у вещей тоже есть своя память. — Почему у нас, у двух ирландцев, хочу заметить, нету виски? И куда он делся? Был же.

— Я же готовлю с ним, — отозвался Рабастан. — Тушу мясо… в выпечку добавляю, но ты прав — это неправильно и странно. Идём, исправим эту несправедливую к нам реальность? — предложил вдруг он.

— Учитывая нашу с тобой финансовую ситуацию… — начал было Ойген, но тот перебил:

— Я думаю, бутылка виски нас не разорит. Не обязательно же покупать коллекционный.

— И что мы будем делать с ним потом? — спросил Ойген, собираясь позволить уговорить себя сдаться.

— Да что угодно, — Рабастан пожал плечами. — Например, тушить баранину. Вот, кстати, — добавил он — и они, переглянувшись, снова рассмеялись.