Изгои (джен)

Молчание, повисшее между ними, казалось Ойгену давящим и неуютным. Ролин до сих пор была на его коленях, он чувствовал её кожу своей, и от этого ощущенье неправильности стало еще сильнее — он будто оказался в ловушке, из которой просто не было выхода. Правду ей Ойген сказать не мог, а лгать… снова лгать сил у него уже не осталось. Да, здесь и сейчас несложно было бы найти отговорку — он вполне мог сослаться на работу и их проект и сказать, что вот именно в этот важный для них момент никак не может уехать… но он так устал играть в эти игры и вообще сегодня был слишком опустошен.

И если бы Ролин хотя него рассердилась, или хотя бы просто начала задаваться вопросами вслух — но ведь нет, она снова просто закрылась. Улыбалась ему с этим её понимающим, знающим выражением в глубине тёмных глаз, и продолжала гладить по волосам… Последнее вдруг остро стало совершенно невыносимо, так что Ойген накрыл её руку своей и убрал — и, отведя глаза, произнёс:

— Ролин, я не поеду с тобой на море. Ни сейчас, ни когда-нибудь… на самом деле, всё это вообще, наверное, было так глупо даже и начинать… нет, прости, правда, я… — он мотнул головой и осторожно и твёрдо её отстранил.

С его колен Ролин встала сама — и он поднялся вслед за ней, почти что вскочил и отошёл к окну, где застыл, обхватив себя руками за плечи, в какой-то наивной попытке защититься от ощущения, что мир снова вот-вот рассыплется, преследовавшего его с того самого мига, когда они втроём вышли из дверей переговорной. И дело было не в самом факте отказа — в конце концов, проигрывать Ойген умел. Когда-то он играл в квиддич, и не каждый матч заканчивался победой, да и сколько его вечеров прошло за партией в карты. Бывает, что масть не идёт, и кошелёк становится легче — проигрыш просто лишь часть игры, и Ойген умел его принимать, не опуская голову. Дело было в причине, с которой он ничего поделать не мог и вряд ли когда-то сможет. Сколько бы он ещё тут ни прожил, чего ни достиг бы, его прошлое навсегда останется с ним, и Лорд всегда будет портить ему жизнь — уже из могилы, и они с Асти навсегда останутся мечеными. Да, Лорд оказался прав, говоря, что Метка останется с ними навечно. Всё так, и ничья смерть — ни их, ни его — этого, кажется, не изменила. И не изменит, сколько бы времени ни прошло.

— Ойген, — тихий голос Ролин прозвучал совсем рядом, и он понял, что не услышал и не почувствовал, как она подошла. И впервые с момента знакомства с ней ему было тяжело от её присутствия. — Можно просто сказать, что ты не можешь поехать. Всё в порядке.

— Нет, не в порядке, — он резко развернулся, и они едва не столкнулись. — Не в порядке, Ролин, и никогда не будет! Я многого не могу и не смогу никогда тебе рассказать, — заговорил он быстро, почти лихорадочно. Где-то на заднем плане мелькнула мысль, что он зря это делает, и что потом, стоит ему выйти отсюда, уже пожалеет — но сейчас у него не было сил выбирать слова. Ни сил, ни желания. — Просто есть… очень много вещей, которые я никогда не… на самом деле, — он взглянул ей в глаза, — наверное, с моей стороны было нечестно вообще начинать всё это… так, всерьёз — или, — он криво усмехнулся, — надо было хотя бы предупредить тебя, например, что я никогда не женюсь — и дете…

— Оу, — произнесла Ролин, остановив его поток слов спокойным, но твёрдым жестом, словно делала что-то такое не первый раз. — Прости, если это сейчас неуместно, но, — её губы чуть дрогнули — но он никак не мог прочитать то, что было в её глазах, — я не помню, чтобы мы с тобой собирались жениться, не говоря о чём-то еще.

— Не собирались, — ему так хотелось бы, увидеть за этим спокойствием больше чувств, зацепиться за них и… он сам не знал, что бы хотел услышать, но… это сдержанное спокойствие… он просто до конца понимал, что с ним делать — и сам же расстроился и разозлился ещё сильней. Не на Ролин — на самого себя, на Лорда, на тех, кто сделал ему… им подобное предложение, подарив иллюзию свободы, от которой невозможно было бы отказаться — и в которой оказалось так сложно жить. На то, как устроен этот мир, на своё прошлое, которое вечно будет тянуть его вниз, и опять на самого себя… — Наверное, мне лучше уйти, — глуховато проговорил он, отводя взгляд и делая шаг в сторону, чтобы обойти стоящую прямо перед ним Ролин. — Просто сегодня паршивый день. Я.... — он даже не знал, как лучше закончить фразу.

— Позвонишь? — продолжила Ролин за него, и впервые в её словах от услышал отзвук горьковатой иронии.

— Можно, я просто тебе напишу? — попросил он. — Когда успокоюсь? Мне правда важно знать, что я могу тебе написать, — добавил Ойген, с каким-то обречённым отчаянием понимая, что зачем-то сейчас рушит то, что они вдвоём строили столько месяцев.

— В любое время, Ойген. Всегда, — кивнула Ролин. И добавила грустно: — И прости, что всё получилось так.

— Это ты прости, — возразил он, протянув руку, чтоб коснуться её плеча, но остановив её буквально в дюйме от её кожи. — Я… я просто… такая бестолочь. Я старался, но я не могу больше. Прости, — повторил он — и, обойдя её, вышел, плотно и тихо закрыв за собою входную дверь.

На улице по-прежнему ясно, солнечно и тепло, и это буквально царапало его кожу. Вся эта весенняя благодать казалась ему чудовищно неуместной и даже почти неестественной — сейчас, вот именно прямо сейчас Ойгену хотелось серости и дождя. Но даже будучи волшебником, он не умел влиять на погоду за пределами учебного класса, а теперь об этом даже помышлять было глупо — так что он просто постоял несколько долгих секунд — или минут — с зажмуренными глазами, а потом открыл их и пошёл вдоль по улице. Но не в сторону улиц, которые рано или поздно через парк привели бы его прямо к дому, а в другую. Просто вперёд…

Он шёл по улицам, бездумно и хаотично сворачивая на перекрёстках, и уже не пытался сдерживать тот хаос, что вился сейчас у него внутри и который был так похож на то, что происходило в его жизни. Он снова, и так неожиданно, натолкнулся на то, с чем не мог справиться — на то, что было сильнее его, и что никак нельзя было обойти. Ойген мог наизнанку вывернуться, мог работать в два, в три, в десять раз больше, мог забыть о выходных и о праздниках — но он ничего не мог сделать со своим прошлым, которое ставило крест на его отношениях и затеях. И, что ещё хуже, он прекрасно понимал тех людей в дорогих костюмах — на их месте он и сам не стал бы связываться с бывшим преступником и убийцей, который проторчал за решеткой почти двадцать лет. И от этого было особенно горько: Ойген даже не мог пенять им на нерешительность и лишнюю осторожность. Нет, он превосходно их понимал — и от этого понимания ему хотелось кричать, чтобы выплеснуть свою безысходность. Даже что-то сломать или просто расколотить в дребезги… хотя в этом не было ни малейшего смысла. Но всё же Ойген не смог удержаться, и пнул стоявшую рядом с урной пустую пивную банку, и, когда она запрыгала по ступенькам, этот звук доставил ему мрачное удовольствие.

Неожиданно для себя он вдруг обнаружил, что вышел на набережную — и, подойдя к парапету, облокотился и замер, глядя на бег сероватых вод Тэмзы и ощущая, как ерошит волосы холодный уже — к вечеру — ветер с реки. День уже клонился к своему концу, но камень под его руками был почти по-летнему тёплым, и Ойген даже не замечал, что тихо гладит его ладонями.

Злость постепенно ушла, забрав с собой большую часть его сил, и позволила обречённости и тоске заполнить освободившееся в нём пустое пространство. Так что Ойген просто стоял и смотрел на воду, гладил камень — и старался очистить свой разум, как учили когда-то давно… Не думать. Совсем ни о чём — просто смотреть на тёмную, убегающую туда, куда ему самому не было пути, воду…

— Вы такой грустный, — услышал он вдруг рядом с собой молодой женский голос — и, вяло повернув голову, увидел действительно совсем юную девушку, с сочувствием глядящую снизу вверх на него. Ей, пожалуй, едва ли исполнилось восемнадцать, и она была миленькой… нет, даже хорошенькой со своими большими тёмными глазами и блестящими на солнце тяжёлыми каштановыми локонами, обрамлявшими свежее нежное лицо.

— Потому что мне грустно, — ответил Ойген, даже не попробовав ей улыбнуться.

— Возьмите тогда леденец, — вдруг сказала она — и протянула ему большой красно-зелёный леденец на палочке размером, наверное, с её ладонь, в прозрачной обёртке.

И улыбнулась. Так солнечно и светло.

Ойген растерянно посмотрел на эта это сокровище у неё в руке — красивый, радостный леденец, из тех, проходя мимо которых, он порой ловишь себя на дурацком желании, чтобы его попробовать. Мечтаешь купить, или, скорее, получить от кого-то в подарок… и вот вдруг…

Ойген стоял и смотрел в тёмные улыбающиеся ему глаза девочки, полные каких-то нездешних звёзд, а потом протянул ей руку навстречу — и, коснувшись пластиковой палочки, на миг почувствовал и тепло её пальцев, случайно задев их своими.

Будто завороженный, он развернул свой неожиданный дар и лизнул сладкую карамельную гладь. И мир на секунду замер, когда он ощутил на языке сладкий арбузный вкус. Вкус забытого счастья и давно прошедшего лета, в которое вернуться уже нельзя.

И Ойген блаженно прикрыл глаза.

А потом они уже вдвоём с его прелестной незнакомкой стояли, облокотившись о парапет, и молча улыбались друг другу. Ойген лизал леденец, а она подставляла своё лицо тянущему с реки холодному и влажному ветру, заставлявшему её щёки слегка алеть. И в какой-то момент Ойген, поймав её добрый и немного застенчивый взгляд, с грустью вдруг осознал, что уже обаял её, ещё ничего не сделав, и даже не сказав ей практически ничего, и может, если захочет, добиться от неё всего, что угодно — и это будет совсем легко, но… но ему это просто не было нужно. Ссора с Ролин сильно выбила его из колеи, и он всего лишь потянулся на неожиданное тепло — а дальше девочка сделала всё сама. Вернее, может сделать, если он даст ей какой-нибудь повод… Ему так хотелось тепла, этого нежного юного искреннего тепла, и он вновь улыбнулся ей уже почти что по-настоящему и сказал, в очередной раз лизнув леденец:

— Спасибо. Думаете, это поможет?

— Ну, обычно от леденцов не бывает хуже, по крайней мере, — сказала она, слегка розовея. — Его можно даже не есть, если не хочется.

— Можно, — согласился Ойген и лизнул его опять. — Но кто бы мог устоять.

И понял вдруг, что солнце уже клонится к своему закату. Сколько же он простоял здесь? Они простояли?

Девочка смотрела на него слегка выжидающе, и он знал, что ей хочется познакомиться и назвать ему своё имя, и узнать его, и… и его вовсе не согревала мысль вот так развернуться и, не сказав ни слова, уйти — но и знакомиться не хотелось тоже. Он просто проводит её, решил Ойген, и поцелует на прощание в щёку — пускай она знает, что где-то ещё есть джентльмены, и пусть у неё на память об этом дне останется это маленькое приключение.

Она жила не так уж и далеко — и всё-таки, когда Ойген, прощаясь, и вправду коснулся губами её щеки, на прощанье прошептав: «Спасибо», и постоял, подождав, пока за нею закроется дверь подъезда, солнце уже опустилось. И хотя небо оставалось пока что светлым, похолодало, и стало достаточно свежо для того, чтобы завернуться в шарф и идти быстро… как можно быстрее.

Когда Ойген пришёл, наконец, домой, Рабастан уже был там и возился на кухне с ужином. Кажется, он хотел спросить, как всё прошло — но смолчал, едва увидев вошедшего Ойгена: видимо, на его лице всё было написано вполне ясно.

— Хуже всего то, — сказал Ойген после долгого молчания, когда Рабастан уже почти что дожарил курицу, — что я просто не вижу выхода. Я не могу изменить своё прошлое. А без этого ничего не выйдет.

— Расскажешь? — попросил Рабастан, гася под сковородой огонь и опускаясь на стул напротив сидевшего за столом Ойгена.

— Такой идиотский день, — горько проговорил тот. — Может быть, самый дурацкий из всех, что здесь были. Нам отказали, как ты уже понял — и ещё я зачем-то поссорился с Ролин. Так глупо.

— Из-за чего? — лицо Рабастана было, вроде бы, освещено, но Ойгену почему-то казалось, что тень от шкафа будто скрадывает его, мешая разглядеть выражение его глаз.

— Сам не знаю, — Ойген потёр лицо руками. — Из-за всего. Она позвала меня съездить с ней в отпуск к морю — и меня вдруг накрыло… Асти, что я мог ей сказать? — с болью проговорил он. — Да, сейчас я могу сослаться на занятость, на работу — но ведь так вечно не будет! И я не могу объяснить, почему я здесь заперт — никогда не смогу, и…

— Ну, — губы Рабастана дрогнули в ироничной усмешке, и эта ирония, в отличии от горькой иронии на губах Ролин, казалась какой-то домашней, — как раз в этом я тебе помогу. Легко. Можешь говорить всем, что меня нельзя оставлять одного — а у меня фобия перед поездками, и я категорически отказываюсь покидать Лондон. С меня какой спрос — я же псих, — он почти беззвучно рассмеялся. — Мне даже платили пособие, и справка у меня тоже есть

— Ролин тебя знает, — слабо улыбнулся Ойген. — И не поверит, что ты не в себе. Никто из тех, кто тебя знает, в это сейчас не поверят.

— Да ну? — Рабастан вскинул брови и, взяв в руки стоящую на столе солонку, покрутил её в пальцах. — Уверяю тебя — я их без проблем смогу убедить. Хватит буквально пары тарелок, — он улыбнулся широко и, подкинув солонку, бросил её Ойгену. Тот поймал и улыбнулся почти против воли. — Можешь говорить, что я только с вида нормальный — а так у-у-у-у, знали бы они, что порой происходит тут… за закрытыми дверьми. Сколько комплектов посуды мы уже заменили — и где ты прячешь, уходя, ножи, — он засмеялся. — Меня, так сказать, стабилизировали, но мне вредны стрессы, и меня ни в коем случае нельзя оставлять одного надолго. Главное, предупреди потом, кого нужно будет убедительно убеждать. И до какой степени, — он опять подмигнул Ойгену, и тот постарался ответить ему улыбкой. Но, похоже, это вышло не слишком-то правдоподобно, потому что Рабастан вдруг покачал головой — и сказал: — Слушай, а ведь мы с тобой давно ничего не смотрели вместе. Давай какое-нибудь кино? И поужинаем.

— Может, мультик? — предложил Ойген. Он настолько устал от реальности, что ему хотелось хотя бы на пару часов выпасть в какой-нибудь другой мир — и точно знать, что он не столкнётся с ней посреди пусть даже какой-нибудь сказочной истории.

— Почему нет, — легко согласился Рабастан. — Я тут недавно взял один… как знал. Тебе понравится, — пообещал он.

Встал, достал тарелки и принялся раскладывать ужин.

…А потом они сидели в тёмной, освещённой только экраном телевизора, гостиной, и смотрели очередное пробирающее до глубины души творение Миядзаки. В этот раз откровенное не детское. «Порко Россо». Ойген смеялся и плакал от смеха, сглатывая стоящую в горле комком сладко-горькую ностальгию по Адриатике. И вновь ощущая трепещущее в груди предвкушение, как уже очень скоро у него… вернее, конечно, у Энн, но ведь немного и у него тоже появится такая же неуёмная неунывающая девчонка. А потом она подрастёт — и станет, может быть, похожей на внучку старого инженера с завода Пикколо…

— А правда, — утирая выступившие от смеха слёзы, спросил он, — может быть, мне стать пиратом?

— В большей степени, чем уже стал, — назидательно напомнил Рабастан. — Тебе нельзя.

— А вот пари на деньги заключать можно, — шутливо вздохнул Ойген. Ему было светло и грустно, и он почему-то никак не мог удержать слёз — впрочем, кого ему было здесь стесняться? — С кем бы только?

Он так и проплакал почти весь фильм — а когда тот завершился, уронил голову на плечо Рабастану и проговорил, уже даже не пытаясь утирать предательскую солёную влагу:

— Ты зачем мне это показал? Там… всё, чего уже не будет. Никогда.

— Ну, я же Лестрейндж, — едва ощутимо пожал тот плечами, чуть оседая, чтобы Ойгену было удобнее. — Мы как никто знаем толк в том, как желать того, чего у нас никогда не будет. И еще мне показалось, что какая-нибудь бодренькая комедия — не совсем то, что нужно тебе этим вечером.

— Не то, — негромко отозвался Ойген, прикрывая глаза, и мечтая, что когда он их снова отроет, его ослепят блики яркого южного солнца, танцующие на лазурных волнах.