Изгои (джен)

Когда Конни слегка успокоилась, Ойген увёл её на кухню, которая показалась ему просторнее, чем у них, возможно, потому что мебели там было куда меньше — и, заварив ей чай, сам позвонил её маме. Второй раз сообщать новости было проще. Закончив краткий и полный мрачного напряжения разговор, Ойген включил обнаруженный на чужой кухне электрический чайник, а затем, опустившись на табурет, вновь и вновь повторял слушавшей его с жадной надеждой Конни, что она ни в чём не виновата и он точно, совершенно точно, уверен, что она никак не могла предотвратить трагедию. Иногда плохие вещи просто случаются.

Так они там и сидели, пока в дверь не позвонила полиция, и он открыл дверь, позволяя констеблям войти. И покуда молодой констебль довольно мягко спрашивал у Конни, знает ли уже её мама о случившемся и когда она будет дома, другой, постарше, поинтересовался у Ойгена, кто он такой, явно сверяясь с показаниями его брата.

Потом констебли ходили по квартире, и Ойген сидел с Конни на кухне, покуда не приехала миссис Фейтфул. И когда Конни снова расплакалась, теперь уже на её плече, Ойген ощутил немного стыдное облегчение: он больше не отвечал за эту девочку. Уходя, он увидел пустое лицо Конни и поймал себя на том, что позже неплохо бы убедиться, что она будет в порядке.

Спускаясь по лестнице, он ощутил, будто попал в какой-то фильм — настолько происходящее напоминало то, что показывали в детективах. Даже соседи под их окнами собрались — он видел их через не очень чистое стекло... Ага, вот и повод к ним заглянуть, снова проявить соседское, Мерлин, участие. Да, запеканка будет, конечно, почти клише из дешёвого сериала, но в качестве приличного предлога она вполне бы сгодилась, тем более не нужно было ничего докупать.

Когда он вошёл в их квартиру, ощущение скверного фильма вернулось: в доме было натоптано, несмотря на сухой и тёплый день, а сад их опечатали до окончания следствия, и Ойген надеялся, что оно продлится не слишком долго…

Когда всё, наконец-то, разошлись, Рабастан, нервно комкая в руках платок, сказал, кивнув на чёрно-жёлтую ленту на ведущей в сад двери:

— И хорошо. Не хочу сегодня отмывать со стола... что бы там ни было....

— И не надо, — кивнул Ойген. — Ни сегодня, ни вообще — я после отмою сам. А сейчас пойдём куда-нибудь? — позвал он.

— Куда? — как-то рассеянно отозвался Рабастан, не обернувшись.

— Погуляем — мы сто лет с тобой нигде не были, а? — Ойген подошёл поближе. — Там тепло — можно даже прокатиться по Темзе.

— Давай, — Рабастан вдруг резко обернулся, и Ойген поймал его встревоженный и какой-то почти умоляющий взгляд. — На воде сейчас должно быть хорошо… и знаешь, — предложил он вдруг, будто решился, — давай переночуем сегодня где-то ещё. В отеле каком-нибудь... Снимем нормальный номер… у меня деньги есть — не слишком много, но нам хватит.

— А давай, — помедлив секунду, кивнул Ойген. — Это будет отпуск, — засмеялся он немного. — Мой отпуск от этой сомнительной повседневности за твой счёт. Ты прав: от таких выходных нужно обязательно отдыхать... Пойду, соберу с собой чистую одежду на завтра, — решил он — и, уже почти дойдя до порога спальни, обернулся и сказал: — В таких случаях уместен был бы, наверно, виски, но мы ещё не настолько ирландцы, да и... честно говоря, у меня без того тяжёлая голова.

— Не нужно виски, — коротко ответил Рабастан — и всё-таки пошёл за ним, оторвавшись, наконец, от созерцания опоясанного полицейской лентой сада.

На улице было совсем по-летнему тепло и солнечно, и воздух тоже пах летом — будто незримый маятник качнулся обратно, и после утренних потрясений мир словно решил дать им возможность немного выдохнуть.

До набережной они дошли пешком — и пошли по ней в сторону ближайшей пристани, лениво перебрасываясь иногда ничего не значащими репликами. Ойген по дороге купил им по мороженому, и, смеясь, заметил:

— Да у нас с тобой почти свидание!

— Пожалуй, — кивнул, Рабастан, подумав. — Мороженое, речная прогулка… отель. Если там будет большая ванна, я скажу, что свидание идеально. Где-то там, правда, ещё полагается ужин...

— Если уж говорить о том, что полагается, то отель следовало бы перенести на третье, — авторитетно отозвался Ойген.

— О, а ты точно уверен, что смог бы меня сперва на второе ещё уболтать? — Рабастан сощурился.

— Асти, ты что, не веришь в меня? — Ойген изумлённо округлил глаза и вскинул брови, и они оба рассмеялись немного нервно.

Народу на кораблике было совсем немного — то ли из-за ветреного дня, то ли потому что пришло время ланча, и туристы отправились восстанавливать потраченные на осмотр достопримечательностей силы. Ойген с Рабастаном устроились на верхней палубе, где, помимо них, была ещё пожилая пара туристов и парнишка лет, наверное, двадцати, в наушниках, кажется, собиравшийся немного подремать на свежем воздухе. Они устроились подальше от них, на корме. На правах старшего Рабастан уступил Ойгену место у перил и, откинувшись на спинку сиденья, запрокинул голову и некоторое время молча смотрел в небо.

Кораблик тронулся, и Рабастан, будто проснувшись, потянулся, потёр затёкшую, похоже, шею — и остановился взглядом на склонившуюся с фотоаппаратом наперевес над перилами седоволосую туристку, чьи кудри яростно трепал ветер.

— Всё никак не можешь выкинуть из головы? — спросил Ойген, дёрнув углом рта.

— Ты же знаешь, образы остаются со мной надолго... — отозвался Рабастан, прикрывая глаза. Потом он с силой потёр лицо ладонями и повернулся к Ойгену.

— Асти, просто попытайся не думать о… — начал было тот, но Рабастан перебил:

— Знаешь, я думаю не о ней, а, скорей, о смерти в целом... о том, что её чаще всего просто никто не ждёт. А потом раз... И кто-то обрывает жизнь... Прости, наверное, не нужно о таком сейчас говорить.

— Да почему? — не то чтобы Ойгену и вправду хотелось продолжать этот разговор, но молчать было ещё хуже. — Я всё равно об этом думаю.

— Ойген, что ты чувствовал, когда убивал?

Ойген вскинул глаза и наткнулся на внимательный и какой-то грустный взгляд Рабастана.

Некоторое время Ойген молчал, пытаясь ответить, прежде всего, самому себе.

— Я старался ничего не чувствовать, — проговорил он, наконец. — Просто… отгораживаться.

— Получалось?

— Нет, — Ойген снова помолчал прежде, чем ответить. — Они… так хотели жить — в последний миг всегда… а я их чувствовал, — ему было непросто подбирать слова — и ещё сложнее называть то, о чём он так старался позабыть. — И чем быстрей — тем легче было это пережить… хотя, ты знаешь, всё равно… — его губы дрогнули. — Это их желание… отчаянное, острое, оно словно раскалённая игла входило в… я даже не знаю, куда — просто внутрь. А когда они умирали, остывало, исчезая — оставался след… — он сглотнул и чуть помедлил, глядя на Рабастана и пытаясь понять, стоит ли сейчас задавать ему вопрос. И всё-таки спросил осторожно: — А ты?

— Я, — Рабастан как будто ждал этого. — На самом деле, большую часть я попросту… не помню. К счастью, — он потёр пальцами лоб. — Но то, что помню… помню до сих пор. Их всех, — он снова потёр лоб. — Не то чтобы их лица — скорее… всю картину. Кровь… это было по-своему красиво, — он усмехнулся кривовато. — Порою чем-то напоминало живопись. И сколько я ни пытался прятаться и закрываться — ничего не выходило. Вернее, становилось даже хуже — потому что всё это всё равно оставалось во мне. И что с этим делать потом… после — я не знал.

— Мне тут больше повезло, — заметил Ойген, помолчав. — Знаешь, Асти, у меня внимание всегда было как у золотой рыбки… ну, или у кота, который в любой момент может отвлечься на бабочку... Наверное, это во многом делало мою жизнь куда проще, но я сейчас порою думаю, что, может быть, если бы не это, я многое бы сделал по-другому. Впрочем, я уже привык, что я бестолочь, — он чуть улыбнулся.

— Знаешь, меня это всегда удивляло, — Рабастан поглядел на него полувопросительно, словно спрашивая позволения продолжить. Ойген чуть кивнул, и тот спросил: — Ты никогда не закрывался. Словно… не умел. Но так ведь не может быть, правда?

— Почему же? — Ойген грустно улыбнулся. — Так и есть. Ну… было. Меня не учили окклюменции. Нет, теорию, я конечно, прочёл, но…

Говорить об этом — здесь, сейчас — было так странно… Ойген давно, ещё когда он только стал магглом, запретил себе вообще всё это вспоминать — а обсуждать подобные вещи ему было просто не с кем. Наверное, тогда это было хорошее решение — но теперь он вдруг понял с удивлением, что не почти не ощущает боли. Только грусть.

— Почему? — удивлённо спросил Рабастан, и Ойген вдруг подумал, что теперь хранить семейные секреты нет никакого смысла. Всё равно они все вместе с ним умрут, да и воспользоваться ими Рабастан не сможет. А даже если бы и смог — они ведь уже давно семья.

— Ты знаешь, чего от нас с отцом всегда хотел Тёмный Лорд? — начал Ойген издалека, пытаясь придумать, как попроще всё объяснить.

— Ты про это ваше особенное Империо? — уточнил Рабастан. — Но...

— Знаешь, в чём главный секрет? — Ойген подавил нервную улыбку. — Главный секрет, как в этих… китайских боевиках. Особенного Империо просто не существует... Вернее, даже не так... Империо — это то, к чему всё свелось в итоге, и говорить так привычней и проще... И очень помогало хранить секрет... это простое, как булыжник на Диагон-элле, Империо, к которому всё свелось… подчиняющее чужую волю, навязывающее чужие желания... но видишь ли, в чём дело, — он облизнул губы и глубоко вдохнул, давая себе крохотную паузу, — то, что учили делать меня... Желания просто нельзя никому навязывать, их нужно менять, — он, наконец, перевёл дух и заговорил уже спокойнее, — а это намного древнее и сложней... Даже, пожалуй что, архаичней… в сущности, это не какое-то особое заклинание — ну знаешь, слово и жест — это умение, что ли… то, чему учат с детства... долго. Много, много лет.

Он умолк. Рабастан тоже молчал, продолжая просто смотреть на него пристально и так внимательно, словно задавал вопрос. Наверное, это было именно то, что требовалось Ойгену, чтобы собраться с мыслями и справиться с воспоминаниями и всё-таки решить продолжить, потому что спустя несколько секунд — или минут, он потерял счёт времени — он заговорил:

— А словом… Словом Империо можно просто прикрыться… потом… Как на этих твоих картинах, где одну пишут поверх другой… Но в основе… в основе совсем другое. Потом уже это… очень просто. Для этого всего и нужно — что полюбить. Хотя бы на миг. И ощутить себя — им. А чтобы это вышло, нужно открываться, — он слегка развёл руками. — Иначе ничего не выйдет… поэтому в нашей семье детей окклюменции даже не начинают учить. Вернее, учат — но потом, когда становимся уже старше. Когда вырастаем. Когда уже умеем понимать и любить. Иначе и не получится. И у Лорда бы тоже не получилось... никогда. А папа… просто он не успел. Мы с ним расстались… слишком рано, — Ойген ощутил, как болезненным, сжалось спазмом горло, и быстро, меняя тему, спросил: — А как учили тебя?

— Сурово, строго и, ты знаешь, даже успешно, — ответил Рабастан. Секунду или две казалось, будто он хочет сказать что-то ещё, но он сжал губы, облизнул их и добавил: — Отец умел заставить. Но ты знаешь — проку от занятий было мало, — его губы дёрнулись словно бы в досаде. Или, может быть, даже презрении. — Я просто не хотел — но с отцом спорить смысла не было, так что я как всегда упирался и не делал ничего. Сейчас… ты знаешь — я только сейчас, когда ты… после твоих слов осознал, почему. Тогда мне просто казалось это неудобным, ненужным, даже мешающим, и я злился — и, поскольку знал, что всё равно отца не переспорю, бунтовал молча. Но сейчас я понимаю… знаешь, а ведь мы похожи, — он почему-то вздохнул. — Ты и я. Своим талантом. Мы, в общем-то, ведь делаем одно и то же — чувствуем этот мир. Да, с разной целью — но ведь и портрет без этого не нарисуешь. Вернее, он не оживёт.

— Как жаль, — негромко проговорил Ойген, когда Рабастан умолк. — Как жаль, что наши семьи никогда не дружили близко… мне кажется, тебе бы понравилось бывать у нас.

— Не думаю, что твой отец бы стал со мной всё это обсуждать, — покачал головой Рабастан. — Уверен, что точно не стал бы. Что ему странный и чужой мальчишка?

— Не скажи, — возразил Ойген. — Ты знаешь, у нас в семье сложились свои традиции… наверное, пришли вместе с нами на острова. Мальсиберы всегда были большой семьёй, и не потому, что заводили много наследников... долгое время мы практиковали, например, то же усыновление. И просто брали на воспитание детей со сложными ментальными талантами… Я читал, у нас воспитывались и магглорождённые. И долго! А потом… — он покачал головой.

— А знаешь, — после довольно длительного молчания сказал Рабастан, — я, пожалуй, смог бы в детстве с тобой подружиться. Когда мы были совсем маленькими — ещё до школы. Мне кажется, ты мог бы мне даже понравиться, — он улыбнулся неожиданно тепло, и Ойген, ощутив эту теплоту, тоже невольно заулыбался. — Хотя я уже в детстве был тем ещё… со мной, я думаю, было непросто. Ты прав, — он даже кивнул. — Жаль. Возможно… может быть, всё бы пошло иначе. Если бы у меня было место, куда можно просто прийти и переждать… а ведь Руди тогда было всего двадцать, — закончил он непонятно.

— Когда? — переспросил Ойген.

— Когда я закончил этот мордредов пятый курс. Я тогда наотрез отказался возвращаться в школу, — в голосе Рабастана зазвучала горечь. Порыв ветра перебросил волосы ему на лицо, но он не стал откидывать их назад. — Но Руди… с ним же тоже было бесполезно спорить, когда он упирался и считал, что прав. И делает «как лучше». Наши родители тогда... уже ушли… незадолго до — и он остался старшим. И считал, что он обязан проследить, чтобы я всё сделал правильно, — Рабастан глубоко вздохнул. А Ойген сидел, почти не дыша — потому что впервые за эти три года слышал что-то настолько личное. — Он считал, что я обязан окончить школу. Сдать ТРИТОНы… И я сдался. И ужасно разозлился на него — и… — он махнул рукой и отвернулся. Посидел так — и продолжил уже почти спокойно, повернувшись: — И я только сейчас осознал, что ему тогда было всего двадцать. Как ему тогда, наверно, было сложно… и, возможно, если б мы дружили семьями, твои родители смогли бы поддержать меня. И объяснить ему, что всё это не нужно. Ну, или мне, — он снова усмехнулся, на сей раз почти иронично. — И тогда бы всё пошло не так. Возможно. Ты прав — очень жаль…

Ойген очень хотел спросить, что именно тогда пошло бы не так — но не стал. Он сидел, и вспоминал, и думал — и, возможно, тоже начинал понимать. И не был уверен, что готов на самом деле поднимать ещё и эту тему…

Они молчали, вновь следя за неспешно меняющимся пейзажем, и Ойген ловил лицом ветер и влажные брызги, глубоко вдыхая запах реки, и думал, что судьба всё-таки порой бывает весьма иронична: для того чтобы понять, что есть кто-то, кто мир видит так же, как и ты, нужно было этот мир потерять. Но теперь, по крайней мере, они оба об этом знают — и лучше поздно, чем никогда.

Постепенно Ойген вернулся мыслями из прошлого в сегодняшний день — и то решение, необходимость принятие которого так мучила его, пришло само собой. И оказалось таким простым, что он даже тихо себе улыбнулся — и, опершись на борт локтями, наклонился к воде. И снова, снова подумал о том, что в Темзе тоже можно купаться! Да и не только в ней…

— Асти, — Ойген сел назад и обернулся к сидящему с чрезвычайно задумчивым лицом Рабастану. — Асти, ты же знаешь, что в Темзе купаются, да? И вообще, в большом Лондоне довольно много отличных пляжей. Мы же ещё в том году собирались — но так и не выбрались никуда. Но, может, в этом выйдет…

— А давай, — согласился Рабастан — и в этот момент кораблик пришвартовался к пристани, и их речная прогулка подошла к логическому концу.

Обедали они в каком-то ресторанчике, на который натолкнулись по дороге, и чьё убранство им понравилось. А потом гуляли — просто так бродили по улицам, а ближе к вечеру, вдруг, не сговариваясь, свернули к небольшому винному магазинчику, а затем и в супермаркет за сыром, фруктами и ветчиной, и только потом отправились искать подходящий отель. Им пришлось бродить довольно долго, но, в конце концов, когда уже стемнело, они сняли номер в симпатичном четырёхзвёздочном отеле — и Ойген сказал себе, что не станет сейчас думать о деньгах. В конце концов, эти лишние тридцать или пятьдесят фунтов им всё равно не помогут.

Зато у них в номере было не только две отдельных кровати — там была ванна! Нормальная ванная комната с большой ванной, в которой можно было даже лечь! И Рабастан, нырнувший туда первым, восторженно воскликнул:

— Ойген, ты не поверишь! Я здесь даже могу ноги вытянуть!

И Ойген тоже смог — тем более… и лежал — сам не зная, сколько — в горячей воде, и думал, что однажды… что когда-нибудь он будет делать это каждый вечер. И так привыкнет к этому, что перестанет обращать внимание. Когда-нибудь…

А ещё в номере был балкон — и столик с двумя пусть и пластиковыми, но удобными креслами. И Ойген с Рабастаном долго, едва ли не до полуночи сидели там, смотря на бледные в Лондоне звёзды и залитую тёплым мягким светом улицу внизу, и пили вино, помянув и миссис Фейтфул, и ели сыр, ветчину, и фрукты… А когда легли — каждый, наконец, в своей постели — Ойген спросил, вспомнив вдруг с некоторым ощущением вины, что собирался этим вечером зайти к Фейтфулам и пообещав себе непременно испечь мордредову запеканку завтра:

— Асти, наверное, стоит спросить сейчас, пока мы лежим на этих восхитительных простынях… как ты отнесёшься к картофельной диете, м-м-м?

— С подобающим патриотическим ликованием, — отозвался из темноты Рабастан. — Как и полается правильному ирландцу. Им я планирую быть не раньше, чем нам придётся выселяться отсюда. Завтрак, если ты помнишь, включён.