Изгои (джен)

Грань. Вот он и нашёл её — свою очередную грань. Последнее, что у Ойгена осталось от той, прошлой жизни. Если он её перешагнёт, то там, за нею, будет рано или поздно следующая — но нынешняя отнюдь не проходная, а рубежная. Сделав этот шаг, он не просто опустится на очередную ступень вниз — он окончательно перечеркнёт в самом себе то, кем когда-то был. Ойгена Мальсибера просто больше не останется — и если правду говорят, что там, за той последней гранью, что однажды переходят все живые, пересёкших её встречают родственники, его будет некому встречать. Потому что человек, которым он станет, больше не будет иметь никакого отношения к тому, кого там могут ждать. Теперь он точно знал, что так бывает.

Но он категорически не желал рвать эту связь с самим собой. И не хотел отказываться окончательно от того себя, которым был. Пусть даже он преступник и убийца — но он не подлец и никогда им не был. И не будет. Потому что то, что он тут в который раз обдумывает — чудовищно неправильно, и каждый раз, когда он это делает, он проверяет сам себя.

Ему вообще, конечно, не следовало с ней съезжаться. Но у него тогда были причины поступить так, и раз уж это сделано, он должен обернуть это на пользу не только самому себе, но и ей тоже. Знать бы ещё, как… Что он может сделать для неё? И вправду важного? Чем больше он узнавал Мэри, тем сильней жалел — за детство с родителями, чем-то напоминающими ему отца Маркуса, пускай и куда меньшего масштаба: матерью, походя называвшей дочь тупой уродкой, и отцом, которого, по большей части, интересовали лишь футбол, Формула-1 да пиво с виски. За мужа, обманувшего и обобравшего её. За подруг, дающих ей дурные советы, что им диктовал их кругозор и опыт. За то, что она не видела, по сути, ничего, кроме нескольких районов Лондона — и хотя он уже, пожалуй, понял, почему, это всё равно казалось ему диким.

Ойген обнаружил этот факт давно, ещё весной, когда как-то предложил ей вместо утренней воскресной прогулки в соседнем парке съездить, например, в Риджентс-парк, или в Сент-Джеймский.

— Какой тебе больше нравится? — спроси он тогда — и онемел от изумления, когда она ответила, пожав плечами:

— Никакой. Я там и не была.

— Но почему? — спросил он с таким удивлением, что она поморщилась:

— Да что я там не видела? Ещё куда-то ехать… далеко, в толпе — нет. Не хочу.

— Но здесь не так и далеко, — попытался возразить он, но она только отмахнулась:

— Не хочу. Смотреть на всё на это…

Тогда он просто очень удивился, но теперь, пожив с ней, пожалуй, понимал причину. Мэри просто не хотела даже ненадолго заглядывать в другую жизнь — и она даже на прогулках не любила выходить за пределы своего района. Она просто отворачивалась, не желая видеть то, что ей казалось недоступным — и нельзя сказать, чтобы Мальсиберу подобная позиция была совсем уж непонятна. Чужда — да, но понять Мэри он мог.

Так что звать её куда-нибудь он перестал — а в начале сентября, едва спала, наконец, жара, добрался вместе с Рабастаном до Лондонской национальной галереи. Он не сразу остановил свой выбор именно на ней, поначалу больше склоняясь к Британскому музею, но потом решил начать с неё. Всё же Рабастан художник… и потом, начало — не конец. Если Рабастану там не понравится, или он и вовсе не захочется ходить с ним, он продолжит сам — но Ойген очень надеялся, что такого не случится.

В первый их визит Ойген решил просто пройтись по залам без особенной системы — и начать прямо с Возрождения, пропустив более ранние исторические периоды, начиная с раннего средневековья, вынесенные в отдельное крыло. Так что в центральном холле Ойген свернул налево. Рабастан не возражал — он вообще держался замкнуто и отстранённо, но Ойгена это не особенно расстраивало: не всё сразу. Если сравнивать с зимой — к примеру, с Рождеством, которого он в этом году толком не заметил и не праздновал — один тот факт, что Рабастан вообще пошёл с ним, и доехали они до галереи на подземке, а не на такси, уже вызывал в Ойгене чувство, близкое к эйфории. А уж если вспомнить их совместную работу…

Потому что Ойген, создавая свои пока простенькие сайты, теперь упрямо советовался с Рабастаном. И хотя далеко не всегда из этого хоть что-то выходило, но всё чаще Рабастан садился рядом, и они работали над дизайном, в котором появился определенный стиль. Да, конечно, это отнимало много времени, которое Мальсибер мог бы потратить куда продуктивнее — но состояние Рабастана казалось куда ему важнее.

К походу в Галерею Ойген подготовился весьма серьёзно. Того, сколько он перечитал и посмотрел, хватило бы, наверное, на книгу, или на десяток лекций — впрочем, многое он просто вспоминал, и некоторые вещи вызывали у него щемящую тоску и ностальгию. Когда-то в юности и детстве он в Италии так много видел — нет, не этих же картин, но…

И чем больше Ойген узнавал, тем больше ему нравился тот мир, в котором они с Рабастаном оказались. Он был интересным и большим, и как же Ойген жалел, что им никогда его вживую не увидеть! Бог с ней, с магией — в конце концов, это даже справедливо — но почему, зачем их заперли здесь, в городе? Здорово, конечно, что они оказались в Лондоне, а не в городке на десять тысяч жителей — но если уж из них сделали магглов, то и дали бы им жить их жизнью! Никто из них так не привязан к месту, даже отсидевшие и двадцать лет, и сорок!

Впрочем, злиться было глупо и бессмысленно, и он твердил себе, что им дали выбор — и, в конце концов, всегда ведь можно вернуться в Азкабан. Или в тюрьму у магглов — и интересно, что будет, если она окажется не в Лондоне? Как сработают ограничения? Нет, что-то не о том он думает…

С Рабастаном, впрочем, Ойген почти ничем из прочитанного не поделился, полагая, что ему сначала стоит посмотреть — и, вероятно, вспомнить, потому что если даже Ойген многое узнал, то уж Рабастан, возможно, так и вовсе бывал когда-то здесь, или должен был, по крайней мере, видеть репродукции. Ойген побоялся обсуждать с ним всё это заранее, не представляя, как тот может среагировать, и решил, что если после похода в Галерею Рабастан захочет сам, тогда они поговорят… хотя ему самому чем дальше — тем больше хотелось с кем-нибудь всё это обсудить.

Спасали форумы.

Глупо выглядеть он не боялся никогда, задавать вопросы идиотские — тем более, на чужие шутки остроумно отвечать умел с детства и снобизма после Слизерина не то что не смущался — он им наслаждался… и использовал себе на пользу. Всё это быстро сделало его своим на тематических форумах — сперва читателем, внимательным и благодарным, а после — собеседником. Всерьёз его, конечно же, не принимали, но на вопросы отвечали с удовольствием — и этого ему пока хватало.

— Давай просто пройдём по залам, — предложил Мальсибер Рабастану, когда они вошли в Центральный холл. И как странно было Ойгену подниматься по широкой каменной лестнице и видеть потолок не прямо над своею головой, а высоко — как должно… — Погуляем и посмотрим… просто познакомимся.

Однако вышло совсем не так, как он рассчитывал. Поначалу они действительно просто шли по залам, но где-то в середине Рабастан вдруг остановился и, поглядев на Ойгена, спросил:

— А где начало?

— Там, — Мальсибер уже настолько хорошо знал схему Галереи, что даже не задумался, куда идти.

Так они и оказались в залах, посвящённых Возрождению и окончанию Средневековья — и оттуда не ушли до того момента, покуда Ойгену не нужно было возвращаться на работу, о чём он сам едва вспомнил. Потому что словно провалился в ту, другую жизнь. Здесь всё было настоящим и реальным до мурашек — паркет, по которому ступать было так приятно и привычно, высокий потолок… да даже стулья. Но всё это терялось на фоне того, ради чего они пришли сюда.

Картины. Они не были живыми, но даже лишённые возможности двигаться люди смотрели с полотен на них, и Ойген узнавал их лица — и отнюдь не только потому, что уже видел их. Не видел: он здесь прежде не был никогда. Но их тип и выражение были ему очень хорошо знакомы — эти глаза, руки, лики… складки их одежд… Его детство, юность и возможность иной жизни смотрели на него с полотен, плыли в воздухе слабым, едва ощутимым ароматом старины, пружинили мягко паркетом под ногами.

Уходить от сюда ему было тяжело до боли и до пустоты внутри, и он боялся, что Рабастан не захочет идти с ним, но тот неожиданно без всяких возражений последовал за Ойгеном — а когда они уже вышли из подземки и шли к дому, спросил:

— Сходишь со мной завтра?

— Завтра мне к двенадцати, — возразил Мальсибер. — Но ты можешь съездить без меня, — добавил он легко — и замирая внутренне. И когда Рабастан кивнул, добавил: — Я куплю тебе недельный проездной.

С того дня Рабастан стал буквально пропадать в музее — а ещё вполне самостоятельно и весьма ответственно и есть, и принимать лекарства. И хотя он с Ойгеном уже почти нормально разговаривал, с той же Мэри он по-прежнему почти молчал, однако очередном приёме у доктора Купера с ним Рабастан, наконец, заговорил.

От всего этого Ойген ещё с августа словно летал на крыльях. Ему и работалось теперь легко и быстро, и за восемь рабочих часов он успевал, наверно, больше раза в два, по-прежнему охотно отвлекаясь на болтовню с клиентками, с некоторыми из которых у него завязалось что-то вроде лёгкого флирта. Ни одна из сторон ничего от этого, конечно, не ждала, кроме шуток и улыбок, ну и сущих мелочей вроде конфет, печенья или же чего-нибудь подобного. Не коробками, конечно — парой штук, положенных на стол или на стойку. Это было весело, легко и совершенно никого ни к чему не обязывало — и Ойген отдыхал душой с этими девочками, которым и самим бы показалось странной идея перевести все эти шуточки и переглядывания во что-то большее.

Но вся эта лёгкость, по которой Ойген так изголодался, закончилась в одно мгновенье. В тот вторник смена Ойгена начиналась в полдень, и первую её половину всё шло как прежде, когда около двух часов по залу пронеслось громкое:

— Ох! — в самых разных с точки зрения цензуры вариантах. Ойген машинально сперва глянул в окно, но за ним не было ничего примечательного. В зале начал подниматься шум, и, поняв, что все взгляды в зале прикованы к экранам, щёлкнул на закладку новостного сайта — и онемел.

Телевизор в зале был — бог знает, для чего. Обычно он был выключен, но сейчас Ойген, отыскав пульт в ящике, его включил, включил новостную службу ВВС — и замер, глядя на экран, на котором кажущийся маленьким, игрушечным каким-то самолёт врезался в один из двух парных небоскрёбов.

Это настолько напоминало картинку из какого-нибудь фильма-катастрофы, что позже Ойген удивлялся, что у него даже мысли не возникло о том, что это чей-то розыгрыш, или что он, возможно, что-то не так понял. Кажется, в какой-то момент он переключился на CNN, но когда и почему он это сделал, он не помнил — вероятно, кто-то подсказал?

Он словно ухнул в прошлое, в те годы, когда, придя в себя после Азкабана, начал понимать, куда попал. И что война ещё страшнее чем в восьмидесятые, и от него, от них всех спятивший в попытках обрести бессмертие Лорд ждёт активного участия. И в то, что делал сам тогда… и не имело ни малейшего значения, что он тогда чувствовал и думал. Вполне достаточно того, что он — и все они — делали. Кому из убитых интересны ощущения убийцы?

С тех пор, как они с Рабастаном оказались здесь, Ойген ни дня не вспоминал те месяцы, и теперь память обрушилась на него, словно поставленное шутником на край двери ведро воды. Вот только теперь он был с другой стороны, и видел в прыгающих в отчаянии из окон людей, живых ещё людей, и почему-то ощущал себя одним из них.

Видимо, что-то не то было у него с лицом, потому что он вынырнул из того вязкого и липкого киселя, в котором словно бы тонул, глядя, как на экране второй самолёт врезается в другое здание, и слушая взволнованный, прерывающийся иногда голос диктора, и как обрушивается вдруг одна из башен, складываясь и тоня в круглом дымном облаке — когда его трясли за плечи, и девичий голос звал настойчиво по имени:

— Ойген, Ойген, что с тобой? У тебя там кто-то? Да?

— Да, — ответил он, не слишком понимая, чего от него хотят, и просто повторив вопрос.

— Ох, боже мой, — перед ним были темнокожая девчонка и мулатка, и за ними ещё маячила пара девочек-латинок. — Ты им позвони… Не все же там… ну… позвони…

— Да, — повторил он, и прижал к лицу ладони, растирая его, чтобы хоть чуть-чуть прийти в себя. — Извините. Я сейчас.

Он высвободился из их рук и ушёл в туалет — умыться. И долго там стоял, облокотившись ладонями о края раковины, и глядел на себя в зеркало, пытаясь разом успокоиться и осознать, что происходит. И как такое вообще может быть.

И почему ему от этого так плохо.

Но ведь не прятаться же здесь всё время — тем более, сейчас, пока там происходит это. Он умылся, подержав лицо в набранной в ладони холодной воде, вытерся — и вернулся в зал. Там было очень тихо: единственным источником звуков сейчас был телевизор, и никто, кажется, не сидел за монитором — все смотрели на экран телевизора. И слушали. И Ойген и смотрел, и слушал — и приходившие посетители останавливались и застревали прямо в проходах, не в силах оторвать взгляда от экрана.

Почему-то обрушение Пентагона не произвело на Ойгена такого же сильного впечатления — то ли у него просто не осталось сил, то ли потому, что это было не так жутко, то ли почему-нибудь ещё. Но когда рухнула вторая башня, его словно будто оглушили.

А ведь он в их глазах должен быть таким же, как и те, что сделал это. Причём совершенно справедливо, хотя и не так, как должно. Те — там, в самолётах — хоть погибли, а они-то ведь были в безопасности. Ему стало так противно и так мерзко и от самого себя, и от того, что он спокойно сидит здесь, и вместе со всеми ужасается происходящему, и кто-то из них ему даже посочувствовал — словно он имеет право на всё это. Ему остро захотелось встать и всем сказать, что он ничем не лучше тех, кто породил весь этот ужас, рассказать им если и не правду — в которую они не поверят всё равно — но хотя бы её маггловскую версию. И узнать, как после этого они все станут на него смотреть.

Но…

Но кому бы от этого стало легче? Кроме самого него? Да и то ведь ненадолго. А потом он снова потеряет всё — и ладно б сам, но ведь он потащит за собою Рабастана. Господи, но как же тяжело и мерзко…

Ему остро захотелось выйти — просто сходить подышать на улицу — но он буквально вцепился в край стола и запретил себе сбегать. Он хотя бы должен досмотреть всё до конца — сколько можно убегать?

«Больше, чем вы можете вынести».

Эти слова бились в его голове, когда Ойген шёл домой. Больше, чем вы можете. Неправда. Он точно знал, что этот Джулиани ошибается — нет такого, чего люди не могли бы вынести. Знал, потому что помнил сам себя, и сегодня видел, как на устремлённых на экран телевизора лицах первая ошеломлённость сменили сперва страх и боль, за которыми пришло болезненное возбуждение. Что придёт ему на смену, Ойген знал — он это видел много раз. Они привыкнут. Да, будут напуганы, но потом это забудется, по крайней мере, большинством. После того, что он прочитал об их истории, он был убеждён, что люди привыкают ко всему. Меняются — и привыкают. И эти изменения и есть история — или её двигатель. По крайней мере, так ему казалось.

Мэри уже была дома, но сегодня у него не было ни сил, ни желания общаться с ней. Так же, впрочем, как и с Рабастаном — и Ойген очень надеялся, что сегодняшние новости прошли мимо него. Ему казалось, что сейчас ему совсем не стоит видеть их: он всё равно ничем помочь не сможет и не изменит ничего. И неизвестно, как это повлияет на него — Ойген очень боялся того, что в статьях и книгах называли коротко: «откат».

— У тебя что-то случилось? — спросила Мэри, выходя ему навстречу и тревожно вглядываясь в его лицо. Она выглядела испуганной и растерянной, но у него совсем не было сейчас сил поддерживать её.

— Ты видела новости? — ответил он вопросом.

— Ужас, да? — Мэри даже прижала к губам руки. — Я даже не поверила сначала!

— Да, страшно, — он попытался было протиснуться мимо неё на кухню, но она пошла следом и ждала, покуда он мыл в ванной руки, и последовала за ним дальше. Как странно, думал он: она ведь знает, кто он. Знает, что он, в сущности, такой же, как и те, кто это сделал. Почему она никак не выражает это? — Что ты будешь на ужин? — спросил он, открывая холодильник. Мысль о еде вызывала у него сейчас отвращение, и всё, чего хотелось Ойгену — это включить новости, но сейчас он должен был исполнить свою ежедневную обязанность — и торопился это сделать.

— А ты? — она уселась на табурет.

— Я не голоден. Так что ты будешь? Есть…

— Ну сделай что-нибудь! И я хочу…

— У меня нет настроения сегодня, — сказал он, доставая вчерашнее куриное рагу. — Я сделаю ужин и посижу в гостиной. Включу новости.

Кажется, она обиделась, но ему сегодня было всё равно.