Изгои (джен)

Ойген даже не помнил точно, сколько ему было лет, когда отец начал учить ментальным искусствам. Кажется, так было вообще всегда, может быть, даже с рождения, кто скажет? Есть что-то, пожалуй, действительно правильное в том, чтобы не помнить самого раннего детства. Это так долго было похоже на захватывающую игру, их с папой секрет, что Ойген не сразу понял, что именно учится, просто пытаясь угадывать, кто и о чём думал вокруг него. Почему хмурится его тётя, или чему тихонечко улыбается одна из кузин… чему именно она так улыбалась, он поймёт значительно позже, как и то, как хмыкал в этот момент отец, и почему это не понравится его дяде… И всё же когда он стал старше и смог уже держать палочку, пусть даже и не свою, он понял, что менталистика не совсем и не только весело или просто. Она требовала усердия, усилий с его стороны и работы — почти постоянной и тонкой. Тонкость требовалась во всём, как и предельное понимание, и если первое было для него почти что интуитивным, то со вторым… ну Северус всегда говорил, что он балбес.

Академическая трактовка легилименции его действительно удивила, и всё же даже в рамках того, что он узнавал за кругом практик своей семьи, на практике для каждого она была очень разной. Но каждый даже не столько искусный… просто способный легиллимет обязательно имел свой запас забавных шуток, как он, или же раздражённого фырканья, когда кто-то в очередной раз говорил о «чтении мыслей».

Его вообще всегда удивляло, как другие себе представляли чужую мысль, и как они удивлялись, когда он спрашивал, в чём грань между нею, воспоминанием, фантазией или сном. Только то, насколько интенсивными или краткими они могли быть… в юности ему казался странным тот факт, что воспоминания действительно сложно подделать, ведь всё это букет из образов, ощущений, звуков, каких-то картин, даже абстрактных символов. Как вообще это можно читать?

Из всех ощущений ближе всего ему казалось всегда осязание — или, скорее, восприятие всем своим телом, всеми органами чувств одновременно. Визуализировать всё это он научился далеко не сразу — и потом, практикуя (весьма успешно), обсуждая (без всяческого почтения к уважаемым и известным источникам, о которых он иногда слышал едва ли не в первый раз) с Северусом, он удивлялся тому, насколько же по-разному они с ним выполняют даже самое стандартное из заклинаний, тот самый «Легилименс». Папа учил его совсем иначе, и не только ему… но даже так результат был пусть близким, но… Близким, но всё же не одинаковым, и дело было не в одной лишь головной боли у добровольца, которым приходилось быть Маркусу, но Ойген далеко не сразу понял, в чём заключается эта разница…

К тому моменту, когда он стал действительно взрослым, менталистика во всех доступных ему проявлениях стало для него чем-то же настолько понятным и… нет, не простым, но естественным, как сама магия в нём и вокруг него. Да, некоторые заклятья давались ему непросто — но само колдовство ощущалось им таким же органичным, как дыхание, или полёт на метле.

Но теперь, лишённый того, что составляло суть Ойгена как волшебника, он… он просто не знал, как справиться с тем, что с ним случилось. Он не понимал до конца, как это случилось вообще — потому что то, что произошло с ним и той… тем существом, вампиром, не было ни его желанием, ни, насколько он мог в тот момент судить, её, однако, судьба редкостно извращённым образом ответила на его затянувшееся желание узнать правду об этом деле, выросшем в несколько тысяч разной ценности комментариев и десятки мнений.

Нить, липкая нить, протянувшаяся в эту страшную ночь между двумя сознаниями, была так жестоко и грубо оборвана в тот самый момент, когда они почти что слились в одно, и этот обрыв до сих пор отдавался в теле Ойгена тонким надрывным звоном лопнувшей вдруг струны. Всё случилось так внезапно и резко, что он до сих пор ощущал эту связь — вот только той, кто должна быть с другой стороны, уже не стало. И Ойген сам себе казался оборванным кабелем, по которому цифровой сигнал, ставший электрическим импульсом, так и не успел никуда уйти — и теперь болтался в пустоте, слабо искря тонкими медными проводками на изуродованном конце. Он был оборванной паутиною на ветру, в которой бились чужие и достаточно злые мухи.

Его умный, заботливый разум вчера милосердно попытался его защитить, изгладить из его памяти всё, что могло бы оказаться для него жестоким и вредным, но, увы, до конца у него это не получилось. Хватило небольшого толчка, и реальность догнала и захватила сознание Ойгена, больше не желая его отпускать, и теперь он расплачивался за это.

Всё, на что Ойген сейчас был способен, перестать задыхаться, сплюнуть остатки желчи и заставить свои онемевшие губы двигаться:

— Асти… мне плохо, — наконец, прохрипел он.

— Что? — Рабастан выключил воду, за шумом которой невозможно было разобрать слова, и Ойген, словно потеряв ещё одну точку опоры, перестал держаться за край раковины и просто сполз по дверце вниз, на пол.

— Это… у меня в голове… — все слова казались блёклыми, плоскими, словно скользкая галька в воде и Ойген никак не мог их подобрать. — Это не моё… Нужно… нужно вытащить…

— Что, что вытащить? — практически в панике спросил Рабастан.

— Мысли… воспоминания… не мои… Асти! — Ойген на мгновение разозлился — ну он же всё понятно объяснил, ну что ему ещё сделать?! Он, кажется, заплакал от отчаяния и почувствовал, как чьи-то руки… Рабастана, чьи ещё? — стирают слёзы с его лица.

Наверное, Ойген бы был даже рад, если бы его продолжило тошнить. Если бы можно было тошнить чужими воспоминаниями! Но всё, что ему сейчас приходило в голову — сделать дырку в своём виске, чтобы чужие воспоминания вытекли оттуда серебром вместе с красной кровью, и он потряс головой, отгоняя эти соблазнительные мысли.

Ойген почти не чувствовал, как практически ледяная вода с волос текла по шее, плечам и спине, но ему вдруг стало душно и жарко, и показалось, что пояс халата затянут так, что буквально не даёт вдохнуть, и Ойген яростно дёрнул за его концы, а потом сорвал халат и, путаясь в рукавах, рванул пижамную куртку, освобождая грудь для вдоха.

— Асти, я не могу, — задыхаясь, пробормотал он. — Не могу с ними справиться…

— С чем? — спросил Рабастан, отпихивая промокший халат и помогая нормально сесть, но это выходило не очень: сил держаться прямо у Ойгена не осталось, и он съезжал в сторону.

— Она, она всё ещё у меня в голове, — Ойген наконец-то сумел подобрать слова.

— Девочка? — Рабастан притянул его к себе и почти уложил себе на колени, наконец придумав, куда же пристроить халат — и Ойген свернулся рядом с Рабастаном клубком на полу, царапая скрюченными пальцами паркет и повторяя:

— Нужно избавиться от неё … Асти, нужно от неё избавиться, пока мне не стало хуже, но я просто не знаю, как… как магглы вообще это делают?

Если бы здесь был хотя бы Омут памяти!

— Говорят. Они просто говорят… Ойген, говори, — голос Рабастана Ойген слышал как сквозь вату, и не сразу понимал его, но он был настойчив: — Просто говори, что видишь.

Ойген на секунду застыл — как, как можно выразить все эти рвущиеся наружу образы в словах? Как их можно вообще перевести в них? Слова вовсе не подходили… но Ойгену всё равно больше ничего не оставалось, и он попытался сделать то, чего хотел сейчас от него Рабастан — и просто начал перечислять то, что рвалось из него наружу: кадры из чужой жизни, о которых он не просил…

…Птицы, птицы слетаются к нему со всех сторон, и кажутся такими большими, но совсем нестрашными. Нет, не к нему — к ней… но требуется усилие, чтобы отделить себя от неё.

…Маленькая девочка смеётся, когда её старшая сестра тоже со смехом разгоняет птиц сложенным зонтиком, чтобы её спасти. Смеётся так заливисто и звонко, что сестра, та самая серьёзная темноволосая девочка с фотографии, пытается снова стать серьёзной, но не сумеет продержаться дольше, может быть минуты, и вот они уже снова обе хохочут…

Но всё же сестра… так странно ощущать как это, иметь сестру… делает строгое лицо и говорит:

- Маме не нужно это видеть, ага? — но смешинки в её глазах выдают, что она только пытается выглядеть серьёзной, и в этот момент младшая от полноты чувств кидается ей на шею… и Ойген буквально тонет в волне искренней детской любви, солнечной и яркой, словно итальянское солнце…

Он несколько раз моргает, стараясь замедлить калейдоскоп в своей голове и как-то перевести дыхание, и ловит уже другой образ.

…Снова старшая сестра… да — Меридит, Мерри-всезнайка, Мерри-почитай-мне-ещё — в новой школьной форме (соломенная шляпка, белый воротничок, юбка в складку, пиджак с блестящими пуговицами) вертится перед зеркалом. Сегодня она в первый раз идёт в новую школу для девочек — и он… она… Ойгену вновь приходится напрягаться, чтобы отделить себя от маленькой девочки: Констанс, Косси-копуша, Косси-каприза, Мамин маленький воробей… восторженно глядит на неё и, подкравшись, осторожно трогает край пиджака, но Меридит тут же отталкивает маленькую, испачканную чем-то, кажется, сладким ручку и сердито что-то ей говорит… что-то обидное, заставляющее губы дрожать…

Детские эмоции слишком яркие, слишком резкие для него сейчас. Прежде у него никогда не было с этим проблем, но сейчас он снова готов заплакать, ощущая её досаду почти как свою.

…Косси-каприза мается: ей хочется играть или читать с Меридит. Или отправиться с ней гулять в парке, но та сидит за столом и делает эти свои уроки — а за окном, за окном так хорошо! Мягкая осень, как понимает Ойген. Чудесный день, и маленькой Косси-капризе хочется привлечь внимание своей сестры: она подкрадывается к столу, встаёт на цыпочки и тычет пальчиком в чернильницу, и сама немного пугается, когда содержимое бьёт фонтанчиком вверх, и тёмно-фиолетовые брызги весело падают на стол и на тетрадку. Косси возбуждённо хихикает, прикрывая ладошкой рот, но Меридит расстроенно и зло огрызается на неё, потом встаёт, берёт сестру за руку и отводит к кровати.

…Косси болтает ногами, когда сестра отчитывает ей, и дуется, когда та возвращается к столу, пытаясь прибраться там и демонстративно не обращая на неё больше внимания, и Ойген чувствует, как его вместе с малышкой захлёстывает горячая, горькая, как хинин, обида. Она же скучала весь день! Хотела рассмешить сестру и поиграть! Злая Мерри-зануда!

Ойген открывает глаза, закрывает их, но, что бы он ни пытался делать, кажется, он грезит теперь наяву, однако с закрытыми глазами голова кружится куда меньше, и он отвлечённо думает, что магглы наверняка запихнули бы в какой-нибудь свой жуткий аппарат МРТ и увидели бы, как его мозг вспыхивает всеми цветами как салют в Ночь Гая Фокса, и, кажется, вспышки начинают мелькать хаотичнее и быстрей, и в каждой из них его маленькая Косси обижена, потеряна или зла.

…Вот Меридит со своими подругами… Вот мама… Снова Меридит — она явно собралась куда-то идти, Косси-каприза хнычет, просясь с ней, и мама начинает её ругать, а Меридит… молчит и совсем не заступается за сестру, просто нетерпеливо поглядывая на часы. И Ойген думает вдруг, что, возможно, сам бы вёл себя так с младшим братом… если бы тот у него всё же был… и что потом бы, став старше, жалел, но в школе наверняка мечтал бы от него порою избавиться… А Косси смотрит на свою сестру, смотрит, как той до неё, кажется, больше нет дела, и обида в ней растёт, поднимаясь волной, с которой такая маленькая и хрупкая девочка просто не может справиться, и почти начиная тонуть, позволяет ей вырваться, выплеснуться наружу с такой силой, что стёкла в комнате просто взрываются.

Ойген видит выражение ужаса на лице у мамы — но напуганная Косси-каприза почти не обращает внимания, утопая в защитных объятьях сестры, и счастлива, зная, что та, точно уже никуда не пойдёт.

Маленькая девочка в воспоминании почти абсолютно счастлива, неожиданно получив своё, но, в отличие от неё, Ойген задаётся вопросом, почему источником утешения для ребёнка стала сестра, а не мать, строгая, но вовсе не злая женщина. Впрочем, вскоре он получает ответы.

…Да, теперь Ойген понимает — это уже ноябрь, и улица за окном затянута осенним туманом, и Косси, Констас-не-смей-себя-так-вести, Констанс-в-кого-ты-такая… Констанс-твоя-же-дочь, стоит у окна одна и смотрит на улицу. И плачет, и чувствует себя… поломанной, как игрушка, плохой. Неправильной, грязной. Ей больно, больно от того страха в глазах родителей, который живёт в их глазах — они, правда, пытаются сделать вид, что всё отлично, но ведь она всё чувствует… И видит, как по вечерам они ругают её и сестру сильней, и это нечестно.

Она стоит у окна, одетая в нелюбимое платье с колючим воротником, и думает о строгом человеке в чёрной сутане, который кажется ей большим и страшным — когда она увидела его в первый раз, она так боялась, что её сердце колотилось оглушающе, и остальное она слышала будто бы сквозь вату в ушах — но запомнила одно слово: «приют».

Ей было страшно, жутко, одиноко, и она не рискнула даже посмотреть на маму, лишь глянула тихонечко на Меридит, и та украдкой сжала её руку покрепче… А потом девочек прогнали из гостиной, но Косси всё равно вернулась и подглядывала за ними: папа и дедушка так много курили, что в комнате повисли серовато-голубые облака, а мама плакала… Тогда Меридит тихонько увела её от двери, помогла ей одеться и они отправились в парк.

Парк Косси любила, тот всегда её успокаивал: там птицы, и так хорошо. Конечно, если только не приходят одноклассницы Меридит, с которыми так становится какой-то совсем не такой… чужой и взрослой…

Сёстры идут по затянутому туманом парку — утром было дождливо, и на дорожках лужи, которые они обходят — и Косси вновь злится, когда из тумана вдруг выплывают подружки Меридит: ирландская девочка, что живёт в их доме, и ещё одна, высокая, с острым носом. Сестра машет им, и прогулка перестаёт быть такой хорошей…

Косси-каприза не любит их, и ей с ними скучно, но сестра просто шикает на неё, и она отворачивается, чтобы посмотреть на прыгающих по веткам кустов воробьёв… и там, в тени, возле зарослей с побуревшими листьями, где почему-то нет ни одной птички, она замечает женщину. Красивую леди в ужасно модном — Косси помнит, как совсем недавно её мама смотрела такой в витрине — синим пальто с шелковым шарфом, удивительно-голубым, со стремительно летящими ласточками.

Косси не может отвести от него глаз, и на пару шагов подходит к ближе. Или ей кажется, что их была только пара? Но всё, что её занимает — шарф с ласточками. Как бы она сама хотела такой! Косси не замечает, что отошла уже далеко от сестры, и подошла довольно близко — и красивая леди слегка приподнимает брови, а затем улыбается уголками идеально алых губ, так сладко и нежно, что от её улыбки щемит в груди.

- Ты меня видишь, малышка? — спрашивает она.

Но Косси — послушная девочка, её учили не говорить с незнакомцами, так что она только кивает.

- Славный ребёнок, — в голосе леди слышится грусть. Она такая изящная, такая невозможно красивая, даже на взгляд самого Ойгена… и бледная… и как блестят её глаза! — Ты одна тут, юная леди?

Косси качает головой в ответ — и потом, подумав, кивает на болтающую с подружками сестру.

- Ох, ты с сестрой? Ей следует быть внимательней, — голос красивой леди так мягок и так ласков, — но я вижу, у неё есть дела поважнее… да, милая?

Косси-каприза колеблется: она не хочет признаваться этой совершенной незнакомке, что её сестра не всё делает, так как надо, но всё же нехорошо врать и она кивает. И тогда красивая добрая леди подносит изящный палец к губам, улыбается и заговорщически подмигивает маленькой Косси — а потом вдруг в воздухе словно звенят колокольчики, и Меридит замерев на мгновенье, вдруг начинает оглядываться и бросается к Косси-ты-же-можешь-и-потеряться с таким пылом, словно важнее на свете ничего нет.

Косси-каприза счастлива — и, обвивая шею сестры руками, она шепчет доброй леди, которую почему-то никто не видит: — Спасибо!

И та, улыбнувшись, растворяется в осеннем тумане…