Изгои (джен)

Тот вечер Ойген провёл у телевизора один: Мэри то подходила к нему и начинала что-то говорить, то дулась, что он ей почти не отвечал, то пыталась обсуждать новости, но, не получив ответа, уходила. Впрочем, ему было всё равно: сейчас её душевное состояние было одной из последних вещей, что его интересовали. Спать он лёг под утро, но заснуть не смог и лежал без сна, глядя то в потолок, то на крепко спящего Рабастана. Думать сил у Ойгена больше не было, и он просто позволил мыслям течь свободно — выходило хаотично. Его мысли перескакивали с детских воспоминаний на долгие речи Лорда, с них — на Азкабан, оттуда — на отца, на Маркуса, на Северуса… и на то, что тот, наверно, должен был бы думать о всех них, когда его ученики ложились им под ноги, защищая школу.

— Что у тебя случилось?

Голос Рабастана прозвучал так громко, словно тот кричал — хотя, конечно же, на деле тот заговорил совсем негромко.

— Ничего. День дурацкий, — Ойгену ужасно хотелось рассказать всё Рабастану и поговорить с ним о том, что его мучило сейчас. Он вдруг вспомнил, что ведь младше Рабастана на три года — на год меньше, чем тот был моложе брата. А ведь Ойген позабыл о том, что из них двоих старший вовсе даже и не он. А ему всю жизнь хотелось иметь старшего брата… и вот он у него вроде бы как есть — но…

— Вы поссорились?

— С Мэри? Нет, — Ойген сел на кровати. — Почему ты так решил? Или, — добавил он, подумав, — тебе бы этого хотелось?

— Да, — ответил Рабастан, и Ойген, ухватившись за смену темы, спросил:

— Она тебе не нравится?

— Нет, — Рабастан, лежавший до сих пор спиной к нему, пошевелился и перевернулся на спину, а потом повернул голову и, посмотрев на Ойгена, тоже спросил: — А тебе?

— Нет, — честно ответил Ойген и, поддавшись внезапному и острому порыву, встал и, пересев на край кровати Рабастана, уткнулся лицом ему в плечо и так замер. А потом почувствовал ладонь Рабастана на своём затылке и услышал тихое:

— Давай уедем.

— Мы не можем, — отозвался Ойген, закрывая глаза. Ему вдруг очень захотелось спать, и он подумал, что надо бы встать и лечь к себе… сейчас. Через пару секунд. И уже в полусне добавил: — Не сейчас. Потом.

…Разбудил его тот же Рабастан, и Ойген с недоумением обнаружил себя на его кровати.

— Тебе к двенадцати сегодня, — сказал он. Рабастан был уже одет, по-видимому, вновь намереваясь провести день в Национальной Галерее, и Ойгену вдруг очень захотелось с ним туда пойти.

— Можно, я к тебе завтра с утра присоединюсь? — спросил он, и Рабастан кивнул, а потом предупредил:

— Тебе будет скучно.

— Скажи, — спросил Ойген, вставая, — тебе нужно что-нибудь? Карандаши, бумага… краски…

Рабастан вдруг глубоко задумался, буквально замерев — и стоял, покуда Ойген одевался. И только когда Ойген задал вопрос снова, ответил:

— Наверное, — он посмотрел на Ойгена, и в его тёмных глазах был… страх.

— Я найду нужный магазин, — сказал Мальсибер осторожно. — И мы зайдём туда — как раз завтра, например. Я ничего не понимаю в этом.

— Просто блокнот и карандаш, — Рабастан нахмурился и мотнул головой. А потом быстро проговорил: — Я пил лекарства, — и ушёл, почти сбежав.

Ну и как было обсуждать с ним новости?

Такие новости.

Ойген спустился вниз — было уже одиннадцать — и включил телевизор. И сел на диван, позабыв о завтраке и не в силах оторваться от репортажей из Нью-Йорка. Он смотрел, как разбирают завалы, слушал о погибших и спасённых, и о том, что пока прошло меньше суток, и под завалами ещё вполне могут быть люди — и вот скольких-то нашли… и у него начинали ныть виски. Его словно носом тыкали в его же собственное прошлое — а он это позволял зачем-то, и спроси кто-нибудь, почему он просто не прекратит это, Ойген бы не смог найти ответа.

Впрочем, вчерашний шок уже прошёл, и его место заняла смесь горечи и чувства, которое он никак не мог определить. В какой-то момент Ойген задался вопросом, а что бы он делал, если бы подобное случилось здесь — и сам себе ответил, что пошёл бы, вероятно, добровольцем разгребать завалы. Хотя это с его стороны и было бы почти насмешкой и ужасным лицемерием. Но это произошло за океаном, и он мог только смотреть — и вспоминать. И думать, что теперь он, кажется, никогда не сможет избавиться от воспоминаний.

Этот вечер он опять провёл перед телевизором — и Мэри снова обижалась, и ходила вокруг него, а ближе к ночи просто подошла и выключила экран.

— Это невозможно! — воскликнула она. — Я не могу всё время это слышать! Я понимаю: это всё ужасно, но я тоже есть! Я здесь! — она помахала рукой перед его лицом.

И, поскольку сил разговаривать с ней у Ойгена не было, он молча притянул её к себе и заткнул долгим и глубоким поцелуем — потому что иногда проще что-то сделать, чем сказать. И это была странная, горячечная и очень долгая ночь — прямо здесь, в гостиной, на диване, на ковре, даже на подоконнике… и Мэри даже, кажется, не поняла, как и когда они переместились в спальню.

А когда они лежали на кровати, сплетясь телами, мокрые, изнеможденные, и она гладила его густые волосы, Мэри шёпотом спросила:

— Зачем ты это смотришь? Только расстраиваешься…

— Ты помнишь, за что я сидел? — он закинул руки за голову, положил затылок на свои ладони и сплёл пальцы.

— За участие в ИРА, да, — как-то очень просто отозвалась Мэри.

— Это то же самое, по сути, — жёстко сказал Ойген, раздумывая, зачем он это делает и где возьмёт деньги на срочный съём хотя бы комнаты. — Ты понимаешь?

— Но ты же передумал и исправился, — возразила она и, сдвинувшись, потёрлась лицом о его грудь.

— Исправился, — повторил он и усмехнулся.

Он вот не был так уверен в этом — хотя бы исходя из тех причин, по которым лежал здесь.

— Ну так и не надо это вспоминать, — сказала Мэри решительно. — Мало ли, что было. Не смотри про это больше!

— Ты добрая, — задумчиво проговорил он, расплетая пальцы и проводя ладонью по её плечу. — Давай спать.

— Давай, — она на удивление послушно улеглась рядом, устроив голову на его плече и закинув на него руку и ногу, и укрыла их обоих одеялом. И быстро заснула — а он лежал и, начиная дремать, думал, что на день рождения должен подарить ей что-нибудь действительно особенное. Он, конечно, помнил про желаемый подарок — но поскольку преподнести его он ей не мог, то решил, по крайней мере, сделать этот день особенным.

Над подарком Ойген думал очень долго, и купил в итоге вышедший только в июне Siemens SL45i, добавив к нему карту памяти на 64 мегабайта. Да, конечно, это было дорого — слишком дорого, сказать по правде. Но зато он был уверен в том, что ей понравится: Мэри восхищалась этой моделью, и в особенности тем, что она, наконец-то, позволяет слушать музыку прямо в телефоне! Если он не может подарить то, чего бы ей действительно хотелось, он, по крайней мере, даст ей то, чем Мэри будет приятно обладать.

В эту среду Ойген встал пораньше — и, пока Мэри спала, спустился вниз, намереваясь приготовить не только завтрак, но и заняться ростбифом для праздничного обеда, а ещё сходить за тортом — шоколадным, как она любила — и цветами. Все продукты и вино он купил ещё вчера, а о хорошей вырезке для ростбифа договорился с мясником едва ли не за месяц, и тот пообещал правильно её выдержать. К тому моменту, когда Ойген собрал на поднос завтрак, что намеревался отнести наверх, разбудив так Мэри, ростбиф был уже обвязан и обжарен на сковороде и стоял в духовке.

— Что ты делаешь? — услышал Ойген голос Мэри и понял, что начать красиво утро не успел. Это было досадно, но он, обернувшись, улыбнулся ей так ласково и очаровательно, как только мог, и сказал:

— Я собирался принести тебе завтрак наверх — но опоздал. С днём рождения.

— Спасибо, — ответила она довольно и подставила ему губы для поцелуя. — А чем так пахнет? — спросила она, принюхиваясь и разглядывая завтрак. — Ты сжёг яичницу?

— Я ничего не сжёг, — он засмеялся. — Это ростбиф. Там, в духовке.

— Ого, — она удивилась. — А зачем?

— На обед. Праздничный, — он засмеялся было, но осёкся под её недоумённым:

— А мы что, обедать будем дома?

— Это же твой день, — непонимающе проговорил он. — Мне хотелось провести его с тобой и…

— Дома? — прервала его она. — Мы что, дома будем есть?

— Ты хотела бы пойти куда-то? — ответил он вопросом на вопрос, понимая, что они с Мэри снова не совпали. Если у них дома, в его прежней жизни им лично приготовленный обед сам по себе бы стал выражением приязни, уважения, да попросту желания порадовать, то Мэри, кажется, считала по-другому.

— Разумеется! — воскликнула она. — Мы всё время едим дома — я думала, ты отведёшь меня в какой-нибудь хороший ресторан!

— Хорошо, пойдём, — покладисто согласился он и попросил: — Не обижайся. У нас дома…

— Ты правда собирался сидеть дома? — она смотрела на него так, словно он всерьёз её обидел. — Даже сегодня?

— Я не знал, что ты захочешь в ресторан, — ему очень хотелось прожить этот день без ссор — тем более, что в последнее время их стало куда меньше. — Разные культурные традиции. Не злись.

— Мне попросту обидно, — сказала она, — садясь за стол. — Нет, ты не должен, разумеется, но ты по-прежнему всё тратишь на своего брата, а меня не можешь даже в ресторан сводить!

— Я просто не подумал, что тебе захочется, — примирительно ответил он, переставляя завтрак с подноса на стол. — У нас было принято иначе, но мы, конечно, сделаем всё так, как хочешь ты. Это твой день.

— Мой, — она опять заулыбалась и, обхватив его за шею, поцеловала. А потом достала из кармана сигареты и закурила — а Ойген подумал, что, всё-таки, никогда не видел более уродливого изображения лебедя. И, наверно, не увидит. — И сегодня я буду курить там и столько, сколько мне захочется!

— Будешь, — согласился он послушно и открыл окно пошире, благо утро было не особенно холодным.

— Сейчас мы с тобой пойдём гулять, — сказала Мэри, намазывая маслом тост. — А потом поедем в тот салон, и ты меня там подождёшь, — она довольно улыбнулась. — А потом… куда ты поведёшь меня потом?

— Во сколько у тебя запись?

— В полдень, — Мэри потянулась. — Так что, видишь, у нас полно времени. И ты весь мой, — она взяла его за руку и игриво сжала.

— Твой, — согласился он с улыбкой.

Ему вдруг остро стало стыдно перед ней и захотелось сделать что-то по-настоящему приятное, и он, соскользнув на колени, опустился на пол рядом с ней и, обняв Мэри за талию, приспустил халат и коснулся губами плеча.

— Что ты мне подаришь? — спросила она нетерпеливо, и он, тут же с лёгкостью вскочив, ушёл — и вернулся с завёрнутым в нарядную золотую бумагу подарком. — Что там? — возбуждённо спросила Мэри и начала было разворачивать бумагу, но потом нетерпеливо порвала её и вытащила, наконец, коробку, с телефоном. И охнула удивлённо-радостно, и немедленно её открыла — а Мальсибер выдохнул. Кажется, его опасения по поводу возможного скандала не сбылись.

Пока она возилась со своим подарком, Ойген сделал завтрак и себе, а когда садился есть, они с Мэри услышали, как открылась и закрылась входная дверь — и он только тогда сообразил, что у Рабастана нет ключей от дома. А раз они уйдут и неизвестно когда вернутся… и, кстати, нужно перед уходом выключить духовку с ростбифом.

— Я сейчас, — он вскочил и выбежал за ним, буквально сорвав с вешалки свой рюкзак. — Асти! — крикнул Ойген, выскочив на улицу и побежав за, к счастью, идущим совсем небыстро Рабастаном. Тот услышал и, остановившись, обернулся. — Ключи, — Ойген, добежав, нашёл в рюкзаке связку и вложил её в руку Рабастану. — Я говорил: у Мэри день рождения сегодня, и мы, кажется, уйдём на целый день. У тебя есть деньги на обед?

— Мне нужна работа, — сказал Рабастан, сжимая его руку вместе с ключами. — Чтобы можно было съехать. Или ты хочешь остаться?

— Не хочу, — сперва обернувшись, чтобы убедиться, что Мэри их не слышит, ответил Ойген. — Но мне кажется, тебе пока что рано об этом думать.

— Дашь мне ещё время? — спросил Рабастан очень серьёзно.

— Мы уже не торопимся, — ответил Ойген. — Всё равно я сейчас не мог бы просто развернуться и уехать. Так нельзя. Так что не спеши, — он подмигнул ему и повторил: — Тебе есть, на что пообедать?

— Есть, — странно усмехнулся Рабастан.

— Тогда до вечера, — Ойген махнул ему рукой и, развернувшись, побежал назад.